Бабкина надежда

Каждой из этих женщин больше ста лет. Им было не меньше десяти, когда началась революция, и они были зрелыми тридцатилетними женщинами, когда началась война. Они жили при царе, при Сталине и при Путине и имеют свое мнение обо всем на свете.

Раиса Корнеевна Комисарова. 100 лет, Москва. Родилась в Кашире.

Работала в Магадане начальником склада и в Москве машинистом электропоезда и морзистом.

У меня была семья, и все умерли. Из 11 человек семьи жива только одна я. Прожила я сто лет, был юбилей. Теперь пошло на вторую сотню — когда я умру, я не знаю. Даже боюсь, вдруг я долго проживу опять? Я устала жить. В квартире трехкомнатной я одна. Не с кем и поговорить.

Однажды я убила человека. В 1925 году я работала телеграфистом-морзистом. После шести лет в телеграфе я пошла машинистом в метрополитен. Отработала там девять лет и шесть месяцев. И за это время я задавила одну — насмерть. Когда я стала въезжать на станцию «Охотный ряд», вижу — спрыгнула женщина. Я тормознула — думала, она побежит вперед. А она на колени встала и голову положила на рельс. И когда она так сделала, я все спустила, весь воздух. А машина продолжает ехать, и она все тянется, тянется, тянется… Я встала, и гляжу — хрустнуло. И я села. Машина остановилась. Что делать? Нужно вытаскивать. Начальник станции принес носилки, мы спустились на рельсы и стали светить фонариками под поезд. Нашли наконец останки — голова отдельно от туловища. Один туфель отскочил, туфель подняли, накрыли куском пальто. И унесли. В кармане у самоубийцы нашли письмо к матери, где она писала: «Дорогая мамочка, я тебя обманула, он был второй раз женат, я так жить не могу… передай папе привет». За то, что случилось, меня не наказали. Я не была в этом виноватой.

В нашем саду в Кашире есть и смородина, и слива, и яблоки. Я сама когда-то их сажала, старалась, привозила из питомников. Но в чем смысл, вы знаете? Все равно теперь их некому есть.

Я прилягу отдохнуть, просыпаюсь — и не понимаю, сколько времени, утро или день, и сколько я проспала. Вот так жизнь и проходит.

У меня благодарностей и поздравлений — от Путина пять, от Лужкова четыре. В общем, они ко мне хорошо относятся. И все пишут: «Живите долго, вы нам нужны». Уважают меня.

Я пятьдесят лет была в партии, у меня и партийный билет есть. В комсомол меня не взяли — засыпалась на одном вопросе. И в церковь никогда не ходила. А когда мне очень тяжело или обидно, я говорю: «Господи, за что ты меня наказал так!»

У меня всегда деньги были, я ни у кого никогда не занимала. Я откровенно вам скажу: я не люблю, если я здоровая и сильная, гроши получать — я уже подметать не буду и в кухарки не пойду. Где зарплата побольше — там мое.

Не люблю я жадных людей. Есть такие, на всем экономят, жалуются, что денег нет, а сами все откладывают. Я всю жизнь деньги зарабатывала и тратила сколько хотела, и всегда всем помогала.

Телевизор только в девять часов смотрю, новости. Я уже ничего не думаю — ни о стране, ни о политике, ни о чем. Только думаю о том, чтобы поскорее бы умереть. Но Путин, между прочим, неплохой мужчина — не найдешь теперь такого, как Путин. Хороший человек. И жена его скромная. Вот Раечка-то Горбачева везде сопровождала, а эта сидит и дочерей воспитывает. Правильно себя ведет, как женщина и должна. Но на свой столетний юбилей я бы ни ту ни другую не пригласила бы. Только близких людей: врачей и социального работника Танечку.

Мои сестры рано умерли — потому что они только обедали. А я ночью встаю и ем: холодильничек открою, посмотрю, что там вкусно, и поем или попью молочка. Если захочу рыбу — ем рыбу, захочу красную рыбу — ем красную рыбу. У меня и сейчас в холодильнике есть красная рыба.

Теперь я и не знаю, чего ждать. Раньше всегда все говорили — юбилей, юбилей, ждали столетия. А теперь что, второй юбилей? Вот все и говорят: «Живите долго, вы нам нужны». И зачем я им нужна — сама не знаю.

Ханна Моисеевна Шкловская. 101 год, Москва.

Родилась на Украине. Жила в Ленинграде, приехала в Москву только выйдя на пенсию. Работала контролером на военном заводе.

Мне год и восемь месяцев. В этом веке. После первой сотни отсчет пошел заново.

Когда наступило 9 Мая, все смеялись, а я плакала: я узнала о том, что погиб муж. Похоронка пришла раньше, но моя сестра боялась мне ее показывать. Муж ушел на фронт добровольцем и его убили в 1944-м. Он был офицер. А я с тех пор жила одна и растила двух детей.

Детям и старикам всегда легче переживать трагедии. Когда кончилась война, мы с дочерью вернулись домой в Ленинград. Квартира была открыта, замусорена, а на шкафу, где обычно стоял ящик с елочными игрушками, было пусто. Моей дочке тогда было пять лет, и она заплакала: «Как жалко, нет ящика с игрушками!» Я ей говорю: «Какие игрушки, папы у нас теперь нет!» А она: «Я папу все равно не знала, а игрушки жалко».

Я очень много чего забываю. Даже самое яркое воспоминание начну рассказывать — и забываю слово, которое хотела сказать. Но вот вам будет сто — вы тоже будете такая. А то и хуже.

В молодости я ела стоя, чтобы сохранить стройной фигуру. И всегда очень много работала.

Есть поступок из прошлого, который мучает меня до сих пор. Был один профессор-гомеопат — он признался, что я ему очень нравлюсь, и восемь раз делал предложение. Я его отвергала, а в последний раз глупо с ним поступила. Однажды за пять суток я заработала 831 рубль — при этом инженеры получали 90 рублей в месяц. После этого я слегла, пришел профессор и дал мне лекарство. А назавтра я почувствовала себя хорошо — и побежала на работу. Выбегаю на улицу — а профессор там. Он снял шляпу, когда меня увидел. Я же пробежала мимо, как будто его не узнаю. Добежала до парадной, оглянулась — он так и стоял со шляпой. Это было в последний раз, когда я его видела. После этого он заболел и умер.

Иногда просыпаюсь и думаю: «Какая я была дура…» Глупостей наделала много. Умнее не стала. Характер у меня плохой — очень я гордая. Всегда боялась, чтобы кто-нибудь меня не пожалел.

У меня не было «лучшей поры». Одна только работа и забота, забота и работа.

В 1914 году немцы пришли в Россию, и мы увидели, как они выносят на улицу специальные снаряды и делают гимнастику. И нас стали организовывать в кружки скаутов. Мы выступали по театрам. Я была единственной девочкой, которая делала стойку и пирамиды. Меня буквально засыпали коробками шоколадных конфет.

У меня всегда была интеллигентная внешность. Я постоянно старалась выглядеть попроще: были красивые волосы — я их коротко стригла, ходила босиком, носила тряпки, надевала мужскую кепку… И все равно мне говорили, что внешность у меня подозрительная.

Помню, как появилась первая лампочка: нам сказали, что теперь будет электричество, и эта лампочка будет гореть. Смешно было смотреть на нее… и вдруг она загорелась. Но мы все равно не оставляли керосиновые лампы. Не верили мы в электричество.

Радио появилось, когда я уже была в старших классах. Сказали, что на почте устроят что-то такое, что будут говорить в Москве, а мы тут услышим. В зале было негде яблоку упасть. В центре зала стояла большая черная тарелка, мы все на нее смотрели — и ждали. Вдруг в ней что-то зашуршало. Все закричали: «Ой, это из Москвы! Из Москвы зашуршало!»

Я была, говорили, красивой. В кинотеатре ко мне подошла женщина: «Вы знаете моего Ленечку? Ну, Ленечку, Утесова». Тогда он уже играл в «Веселых ребятах«, был известным. Женщина продолжает: «У меня есть еще и младший сын, такой музыкальный! Вы богом для него предназначены». Вы знаете, так мне тогда надоели все их эти «от бога». Я и в бога-то не верю.

Я ничего не боюсь. Я родилась при царе, пережила еврейские погромы, войну 1914 года, голод на Украине в 1922 году, Великую Отечественную войну. Чего мне после этого бояться?

Гоарик Артемьевна Баласанян. 103 года года, Москва.

Родилась в Ашхабаде, с 1913 года в Москве. Преподаватель музыки (фортепиано), секретарь-стенографист и переводчик с английского.

Нет ничего веселого в том, чтобы быть такой старой. Самое страшное — я теряю зрение и не могу читать Пушкина. Я его обожаю как писателя, его портрет всегда висит у меня над головой. А еще люблю Байрона, Гете и Достоевского. Иногда удается что-то читать с помощью очков и лупы. Но сейчас уже даже и это не помогает.

Кого я уважаю, так это англичан. Помню, к нам приезжал один англичанин, вместе с Черчиллем, — никак не могу вспомнить его имя, но пост он занимал большой. Поразительной красоты был мужчина! Все женщины, завидев его, в обморок падали от счастья.

Моя жизнь была — и пока еще есть — очень долгая и очень интересная. Она состоит из красивых эпизодов. И самые лучшие годы были в царское время. Меня могут обвинить в том, что я восхваляю царизм… Но какая интеллигенция тогда была в России! Художники, поэты жили в свободной стране. А это называют ужасным царским временем. Ха-ха.

Мне было десять лет, и у меня обнаружили искривление позвоночника. Мой отец — поразительный был человек — повез меня в Москву и разместил на полный пансион в одну семью. Рядом комнату снимала певица, с которой я подружилась. Однажды к ней приехала ее подруга из Петербурга. Она была замужем, но у нее был возлюбленный, который жил в Кисловодске. Эта подруга сказала мне: «Хочешь покататься в санях?» Мы сели и поехали на вокзал. По дороге остановились у цветочного магазина — она зашла внутрь и вышла с огромным букетом цветов, а ведь была зима! На вокзале она отдала цветы кондуктору поезда, который ехал в Кисловодск. Она приехала из Петербурга в Москву лишь для того, чтобы передать возлюбленному букет цветов.

Я не верю в бога, я атеистка. Когда я училась в московской гимназии, нас, армянских девочек, было несколько, и специально к нам приходил преподавать священник. Я была отчаянная девчонка — как только приходил этот священник, на меня нападал смех. Не поддавалась никаким убеждениям, и когда он просил меня встать и прочесть молитву, я вставала и начинала смеяться — а за мной и другие девочки. Ничего со мной не мог поделать этот священник — и смеялся тоже, и злился, ничего не помогало…

Помню, как наступила революция. Я шла по улице, и меня встретила соседка. Эта женщина сказала мне: «А ты знаешь, что у нас революция?» Я больше всего переживала из-за того, что расстреляли детей царя Николая. Во время Французской революции не казнили детей. Почему это сделали у нас?

У меня была сестра. Она славилась своей красотой. Ее уже нет, ее не осталось. У меня были два брата — оба музыканты. Старший брат создавал оперу, балеты, был знаком с Индирой Ганди, такой был известный композитор — и его нет. Младший тоже был композитором — и он ушел. Почему-то никого не осталось. Только я. Об этом сложно говорить и сложнодумать. К тому же ничего не осталось даже в моих воспоминаниях. С каждым днем я помню все меньше и меньше.

Элегантность — вот что главное в женщине. Даже не красота, а манера себя подать. Я помню, в пансионе с нами жила немка. Она так одевалась! Зимой носила не пальто, а зимний костюм фиолетового цвета. Костюм был оторочен мехом, и мех тоже был фиолетовым.

Сейчас молодые многие уезжают в Америку. Но, откровенно говоря, Америка меня совершенно не прельщает.

Мечтаю съездить в Париж. Французская литература наложила на меня большой отпечаток. Французы невероятно галантные люди. На свете много чего есть, чего я еще не знаю или не видела. Но трудно сказать, где бы мне было хорошо. Хорошо там, где нас нет.

Сарра Исааковна Принякина. 100 лет, Москва.

Родилась в Сибири, окончила 4 класса школы и рабфак, работала в библиотеке при мясокомбинате.

Ничего героического я не делала — поезда под откос не пускала, грудью амбразуру тоже не закрывала. Только трудилась безостановочно ночь и день.

Семья у меня рабочая, отец был шорником. Девять сестер, один брат. Брат погиб в германскую войну. Мы жили в Прибайкалье, в деревне Четкан — там были церковь и школа. Я очень хорошо гребла сено, меня нанимали это делать и деньги платили. Мама пряла, ткала, вязала и отлично пекла торты и пироги. Мы сами плели веники и сами делали кирпичи. А мои сестры-двойняшки лучше всех в деревне плели кружева и продавали их в Баргузине. Как-то, бедненькие, шли они обратно, и у них отобрали 20 рублей. Это была настоящая трагедия.

Революцию помню смутно. До Сибири новости плохо доходили, мы толком понять не могли, что происходит. По селу проезжал белый атаман Семенов, и мы думали, он и есть один из революционеров — и всей семьей вышли с цветами встречать. А он отстегал нас нагайкой.

Я, как подросла, поехала жить к сестре в Улан-Удэ. Сняла комнатку, а у соседей приехал сын из армии. Мы с ним познакомились, поженились, тут уже и дочка родилась. Потом муж ушел на фронт и не вернулся.

Работала я, как конь. Жила в землянке, ухаживала за скотом, стригла овец, таскала картошку за 25 километров. Хлеба не было, и мы ели одну картошку, от которой детей мутило. Но это что. У нас жили мужчина с сыном, эвакуированные из Ленинграда — те ели кожу и клей. Поедят клей, и спрячут, что осталось.

Горько работаешь, будешь сладко есть. Вот когда моя дочь кончила университет, она купила мне зимнее пальто и пуховый платок. А теперь нужды ни в чем не знаю, обо мне заботятся. Живу я, можно сказать, шикарно.

Одинокой я не была, вокруг всегда были друзья, дети, соседи, но замуж я больше не выходила. За мной ухаживал один полковник, у которого было ранение в голову. Но дочери сказали: «или полковник с дырой в голове, или мы». И я выбрала детей. В своей жизни я никогда не пила и не курила и ни разу не брала отпуска.

Память у меня неплохая. Все телефоны помню наизусть. Даже мобильные. А вот обиды не запоминаю. Там, где кто-то накричит — я промолчу.

Надо быть добрым. Красоту уносит время, а доброту не унесет. Хотя вот у меня не было красоты, нечего и уносить было.

Ко мне постоянно приходили за советами. Пришла, например, дворничиха Нюрка со своей дочкой, говорит ей: «Груди свои Саре Исааковне покажи! Сара Исааковна, она не беременная?» Или дворник придет, посидит, покурит, попьет чай. И все жили в дружбе. Когда мы откуда уезжали, так люди плакали. Провожали нас всегда со слезами.

Во время войны люди дружнее жили. Если бы мы не жили так дружно, мы бы не победили.

По праздникам мы покупали частик в томатном соусе и кусочек сыра — это была большая роскошь. И всех приглашали в гости, никогда ни для кого еды не жалели.

Раньше было тяжело, потому что еду из-под прилавка, крадучись, давали. А сейчас — есть деньги, бери все, что нравится. Главное, не нужно лениться, нужно честно работать. Мне нынешняя жизнь очень нравится. Бывали, конечно, времена и получше. Но ведь и похуже бывали.

Нужно радоваться, что войны нет столько лет. И все благодаря Брежневу. Как только не стыдно его теперь ругать, да еще и при детях.

Я слежу за собой. Не выхожу без зубных протезов — мы, старые, противные, поэтому нужно всегда хорошо одеваться.

Сарра Менделевна Свердлова. 103 года, Москва.

Родилась в Почепе под Брянском, переехала к будущему мужу в Киргизию, потом в Москву. Во время войны жила в эвакуации в Казани, где отвечала за выдачу продуктовых карточек. Работала бухгалтером.

Мы жили неподалеку от Брянска, в городе Почеп. Родилась я в четвертом или в пятом году, не помню точно. В любом случае и говорить нечего — я уже очень старая.

Я помню семнадцатый год — в этот год из-за революции мы не учились. Гимназия наша не работала, ее закрыли, потому что ее возглавляла генеральская дочь, а принадлежала гимназия церкви. Из-за этого учебу я окончила на год позднее.

Отец мой считался зажиточным — у него был свой дом, он был лесопромышленник. Он в имении Жемчужниковых покупал лес и поставлял древесину железной дороге. А поскольку мы жили до революции хорошо, то у папы все отняли, посчитав буржуем. Тот, у кого папа покупал лес, Жемчужников, всей семьей после революции тю-тю — не то что мы, еврейские провинциалы. За границу укатил, с дочками и сыновьями.

Выпить все любят — и простота, и интеллигенция. В новой советской власти было много как интеллигенции с образованием, так и грамотных крестьян — и все заходили к нам выпить по рюмочке. Папа мой приглашал их в гости. Они зайдут к нам, а у нас водочка или коньяк в буфете всегда стоят. Выпьют они и говорят: «Ой, спасибо вам, Соломонович». К тому же у нас фамилия была хорошая — Свердловы, хотя мы ничего общего с этим революционером не имели. В общем, потом и с советской властью у нас отношения сложились хорошие.

Все моей маме говорили: какая у вас красивая девушка растет! Все находили меня очень интересной — фигура, ноги, шея, рост, говорили: какая интересная! Я была гордая и не шла на сожительство с каким-нибудь парнем, ни за что.

Я уже стала барышней, когда окончила гимназию. Начались, как говорится, любовные дела. Были братья моих близких подруг, всем я нравилась, но у меня к ним сердце не клонилось. Но один очень сильно начал за мной приударять — звали его Миша. Его направили в Киргизию, и он меня оттуда засыпал письмами. Писал он красиво. В одном письме он мне написал: «Почему же я должен отказаться от тебя? Разве я не люблю тебя так, как только может любить человеческое сердце?»

Я подумала: такой красивой любви больше не найти. Вот я и решилась поехать к нему. Написала: пришлите мне деньги, 70 рублей на дорогу, и он прислал. Я приехала как барышня. Миша, когда меня встретил, даже не смел меня поцеловать, поцеловал только в лоб. А я была нарядная, в каракулевой шубе, туфли себе переделала красиво. Две недели я пожила в Киргизии, бок о бок с мужчиной, а он так меня уважал, что боялся прикоснуться. Мы спали на разных кроватях. А через две недели решили пожениться.

Война началась сразу — бах! Немцы стали бомбить Белоруссию. А потом они пришли в Почеп и родителей моих расстреляли. Вообще-то я не знаю, кто расстрелял — немцы или русские. От меня все скрывали, потому что я была нервная.

Жизнь — она не всегда легкая, бывают тяжелые повороты на жизненном пути. Вот моя вторая дочь, Ада, стала поступать в институт. Сдала она первые четыре экзамена на четверки и пятерки. Но тут ей взяли и поставили двойку. Учитель, который принимал экзамен по русскому языку, в слове «конопляник» приписал ей второе «н». Что с ней делалось! Она и говорить не могла, лежала на кровати молча, убитая. Пришлось отцу хлопотать, и ее все-таки приняли.

Важно хорошо и удачно выйти замуж. Не гнаться за каким-то прохвостом. Мужчина должен быть порядочный, честный, не вор и не прощелыга, и любить должен. Сейчас много таких — без серьезных намерений, только чтобы пожить с девочкой.

Александра Васильевна Самбурова. 102 года, Москва.

Окончила три класса гимназии, потом училась на рабфаке. Работала на Гознаке накольщицей и учетчицей. Отец был гравером, муж — инженером.

Я дружила с дочерью Буржо — француза, который владел фабрикой по производству тюля. Когда началась заварушка в 1917 году, они сбежали из Москвы. А заварушка была большая.

Мой родственник играл в оркестре курсантов рядом с садом Мандельштама. И мы туда ходили танцевать. Какие были танцы! Па-де-труа, тарантелла, этранж, гейша — все фигурно, все красиво… Я надевала платьишко в горошек, с крылышками. Танцевали в большом зале с паркетным полом. У девушек были талончики с номерами, приколотые к груди. Если кому какая девушка нравилась, юноши присылали записочки. Мне в этом плане всегда везло.

После 1917 года я тоже ходила танцевать в клуб. Все было уже по-другому. Клуб был при фабрике Свердлова, пол — асфальтовый. А туфельки у нас были сшиты из ткани, такие краги на шнуровке с малюсеньким каблучком. Но танцевали мы по-прежнему много. Только что теперь стирали подошвы до дыр.

Я училась в частной гимназии на Плющихе. Туда очень трудно было поступить. А моя мама работала тогда в пекарне. И мама принесла классной даме такой большой пышный каравай. Меня взяли. Им ничего и не надо было, только белого хлеба.

В гимназии все было строго. Помню, как-то я сделала реверанс небрежно, на ходу. И классная дама — с лорнетом, в строгой, прямой юбке — меня остановила, заставила сделать реверанс правильно, а потом сказала: «Теперь постойте». Мне пришлось стоять у стены целый час — так она меня наказала. А теперь разве кто-нибудь знает, как правильно сделать реверанс?

До революции у нас в Москве было очень много китайцев. Ходили они в колодках — чтобы нога дальше не росла, им по-другому ходить не разрешалось. Они продавали моченые груши. Сама я никогда в жизни эти груши не покупала. Но с водкой они, видимо, шли хорошо, потому что многие покупали, особенно рабочие. Звали мы этих китайцев ходя — такое у них было прозвище. Они вроде не обижались. После революции они куда-то все пропали. Вернулись, наверное, в Китай.

Моя первая работа была на Гознаке, я была там накольщицей. Нам давали уже готовую бумагу, и надо было ее наколоть так, чтобы все деньги были одинаковые. А потом я стала учетчицей — считала деньги. Если один лист пропадет, нас всю ночь держали на работе, пока не найдут.

Нравы раньше были иными. Никогда не было такого, чтобы ребята где-то сцапали, обняли. А теперь… Этим летом выхожу я на балкон — внизу стоит девчонка, и с ней парень. Стоят вплотную, он передом, и она передом, грудью к нему. И главное — она первая к нему прижимается. Оттого сейчас так сложно выйти замуж — женщины слишком доступно себя ведут.

Всю жизнь я была сама к себе строга. Я за собой следила всегда.

Самое чудесное — это когда собираются друзья, вместе веселятся и танцуют. У меня был чудесный граммофон. Откроешь крышечку — а там такой красочный ангелочек. Мы купили его в «Офицерском обществе». Таких в Москве было всего два — один у нас, а другой у Шолохова.

Женщина должна держать себя на высоте. Я четыре года встречалась с будущим мужем, прежде чем расписаться. Все эти четыре года у нас и мысли не было что-то себе позволить. А муж мне попался шикарный. Церемонный, порядочный, не от мира сего человек.

Путина очень приятно слушать и приятно на него смотреть. У него две дочки и собака, он их воспитывает очень строго. Мне Путин все время присылает поздравления, желает здоровья. Я же тоже работала в органах. Поэтому он меня знает.

Самое страшное — когда жизнь не складывается. Это очень страшно — когда любовь прошла.

Что я могу желать? Мне и так сто два года, сто третий пошел. У меня все есть, и все было.