Воспоминания нарвских ветеранов

Костин Николай Федорович

Родился 22 февраля 1923 года в деревне Березки Темкинского района Смоленской области. С 1931 г. - жил в Ленинграде. В 1939 г. окончил 8 классов вечерней школы. Работал в столовой, затем, в 1941-42 гг. - токарем на заводе № 387. С июня 1941 года — в отряде по подготовке оборонительных сооружений под Кингисеппом, затем воевал под Пушкиным в составе ополченской дивизии Московского района Ленинграда, был контужен. В ряды Красной Армии призван в октябре 1941 года. С октября 1941 по январь 1943 г. - служил солдатом в составе 1-й авиационно-ремонтной базы 13-й Воздушной армии, Ленинградский фронт. С января 1943 г. воевал командиром орудия минометной роты в составе 317-го стрелкового полка 92-й стрелковой дивизии на Ленинградском фронте. Затем проходил обучение на курсах подготовки младших лейтенантов в городе Ленинграде.

После окончания курсов был переведен на должность офицера связи в отдельный батальон связи 30-го гвардейского Ленинградского стрелкового корпуса прорыва, участвовал в боях на Нарвском плацдарме и на Карельском перешейке. С августа 1944 — снова под Нарвой, прошел путь от Синих гор до Пярну. Затем, до февраля 1945 года, в составе 56-й Пушкинской стрелковой дивизии участвовал в боях в Курляндии под Ригой и Тукумсом. 20 февраля 1945 года был ранен, находился на излечении в госпиталях в Даугавпилсе, Резекне, Риге и Ленинграде. После излечения был назначен комсоргом в 135-й отдельный батальон связи, в его составе принимал участие в боях в Маньчжурии.

Был награжден тремя орденами Красной Звезды (1944, 1945, 1957), медалями «За отвагу» (1943), «За боевые заслуги» (1944), «За оборону Ленинграда» (1943), «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» (1945), «За победу над Японией» (1945). В 1951 году закончил экстерном военно-политическое училище. Службу проходил на Дальнем Востоке, затем, с 1952 года, в составе Ленинградского, а потом и Прибалтийского военных округов, последняя должность в армии — заместитель командира ракетного дивизиона в городе Гвардейске Калининградской области. Уволился в запас в звании майора 22 ноября 1961 года, последнее воинское звание — подполковник. Затем жил в г.Нарва Эстонской ССР, работал инженером-механиком в управлении торговли. Активно изучал историю боев за Нарву, публиковал статьи в местных изданиях, а в 1984 году совместно с кандидатом исторических наук Е.П.Кривошеевым написал и издал книгу «Битва за Нарву». Скончался 15 мая 2007 года, похоронен в Нарве.

Это не совсем обычные воспоминания. Дело в том, что ветеран Великой Отечественной войны, подполковник в отставке Николай Федорович Костин, интервью с которым ниже и предлагается вашему вниманию, помимо того, что начиная с осени 1941 года воевал на Ленинградском фронте, в послевоенные годы активно изучал историю боев за Нарву в феврале-сентябре 1944 года, в которых сам непосредственно участвовал в составе 30-го Ленинградского гвардейского стрелкового корпуса под командованием генерала Н.П.Симоняка. В 1984 году совместно с кандидатом исторических наук Е.П.Кривошеевым (1927-2000) им была написана и издана 160-страничная книга «Битва за Нарву» (тираж — 9 тысяч экземпляров, издательство «Ээсти Раамат»). Поэтому, отвечая в течение нескольких лет на мои вопросы, ветеран нет-нет да и возвращался к нарвским боям, причем в иной раз с позиций именно как историка, а не непосредственного их участника, нередко то и другое перемешивалось.

Вспоминал какие-то подробности, малоизвестные факты, было видно, что тема эта его очень сильно волновала. Я решил оставить интервью таким, каким оно было записано: то есть, не стал отделять воспоминания Николая Федоровича о его военном прошлом с его некоторыми рассуждениями, основанными, естественно, на глубоких исторических знаниях, об этих жестоких и кровопролитных боях. Эта маленькая частица из того, что он когда-либо знал. К сожалению, в 2007 году Николай Федорович Костин неожиданно скончался, а многое из того, что было ему известно, так и не было записано. Эти воспоминания — моя, так сказать, дань памяти и уважению Николаю Федоровичу. К интервью с Н.Ф.Костиным прилагаются также некоторые когда-то написанные им статьи, которые посвящены боям за Нарву, и некоторые из многих писем к нему ветеранов. (Илья Вершинин)

Николай Костин, примерно 1940 г., Ленинград

Расскажите для начала, Николай Федорович, о вашем предвоенном детстве.

Я родился в деревне в Смоленской области, в 1923 году. Там я жил до 1931 года, а потом переехал в Ленинград. Ну что еще сказать? Мы были обыкновенной крестьянской семьей в деревне. В деревне нашей было хорошо: трудились, результат был, лошади были, пахали с плугом. Я тогда, правда, совсем маленьким был. Мать все время занималась сельским хозяйством, а я-то всего лишь пацан был. После меня сестра еще родилась, а брат родился уже в Ленинграде, где мы впоследствии оказались. Отец, Федор Никитич Костин, был в деревне активным организатором колхозного движения. А потом кулаки его и некоторых других активных участников коллективизации потрепали, и он уехал в Ленинград. Как-то осенью они ему написали подметное письмо: «За коллективизацию мы тебе отомстим. Если не уедешь, Новый год встретишь на пепелище дома.» Отец после этого уехал. Но он и раньше туда уезжал на заработки. Ведь в деревне у нас как было? Летом мужики работали в деревне, а зимой уезжали на поденые работы в Москву и Питер, уезжали с тем, чтобы как-то дополнительно заработать на семью. Испугался или не испугался отец подметного письма, которое прислали ему кулаки, я не знаю, но факт тот, что остался в Ленинграде. И устроился он там работать на завод «Металлист». А в 1931 году, насколько мне помнится, туда к нему перебрались и мы. В Ленинграде отец трудился на заводе, а потом заболел. Мать, Анна Васильевна, больше него трудилась: работала в сапожной мастерской закройщицей-заготовщицей. Потом работала на фабрике, где шили обувь для армии.

Вы до войны где учились? Успели ли поработать?

В Ленинграде я в разных школах учился, так как мы переезжали с места на место, с квартиры на квартиру. Сначала, помню, жили на Васильевском острове, на 16-й линии, на проспекте Пролетарской Победы. После войны, когда бывал в тех местах, где жили, заходил в тот самый дом. Потом был квартирный обмен, мы на новое место жительства переехали. И вот еще что запомнилось. Нашими соседями в доме были эстонцы — их фамилия была Терас. Их было три брата и сестра. Я дружил с ними, дома у них бывал. Их мать хорошо по-эстонски разговаривала, а по-русски плохо говорила. Но в магазин всегда ходила она. И там ее не обижали, не жаловались на то, что она плохо по-русски разговаривает. Так я впервые познакомился с эстонцами. Учился в разных школах. А в последнее время учился в вечерней школе, которая располагалась на улице Бородинского. Она находилась как раз напротив дома, который строил театр имени Горького, и туда потом его артистов заселяли. В школе у меня с математическими дисциплинами все очень хорошо было. Вот по-русскому языку немного хуже было. Литература шла у меня отлично, а вот с грамматикой было как-то не очень. В 1939 году я окончил восемь классов вечерней школы. После этого работал до 1940 года в столовой, потом до начала войны — рабочим-токарем на заводе № 387.

Чем вам запомнилось начало войны?

В этот день мы находились в Ленинграде на стадионе «Буревестник» и готовились к физкультурному параду. Это должен был быть второй по счету парад физкультурников в моей жизни. От общества «Буревестник», под руководством профсоюзной организации (профсоюз тогда у нас большую работу проводил), в 1940 году я в таком параде участвовал. Шагал в морской форме: в тельняшке, рубашке и бескозырке. А в 1941 году, помню, закончили мы тренировку и пошли сдавать кросс в парк, кстати говоря, на норму ГТО. И как только кросс отбегали, вдруг по репродуктору, который находился на углу Садовой и Невским, объявили, что началась война. Так что парад не состоялся. Мы тогда хотели после сдачи ГТО ехать на Кировские острова. Но как только все услышали, что началась война, все поехали домой, об отдыхе больше уже никто не думал. А потом приезжали наши товарищи-спортсмены, которые были старше нас и уже получили повестки в армию. Каждый из них приходил и с радостью говорил: «Я получил повестку!» Помню, мы тогда им завидовали очень. Тогда у нас был исключительный патриотизм! Все хотели идти в армию и на фронте сражаться с немцами. Но я тогда по возрасту еще не подходил для призыва, тогда мне всего 18 лет было. А в армию в то время брали ребят, которые немного постарше были.

Фотография была сделана после того, как с этим товарищем мы прибыли с пополнением в Пушкинскую стрелковую дивизию. Он когда-то служил с моим дядей на Комендантском аэродроме под Ленинградом. Но их потом раньше меня отправили в пехоту. Но дядя погиб: под Пушкиным он что-то развел костер, что-то стал около костра приготавливать пищу, а немцы заметили это и открыли минометный огонь. Дяде что-то там здорово повредило, он так и умер от потери крови. А вот с этим товарищем мы встретились. Младший лейтенант Николай Костин — слева

Расскажите о том, как находились на оборонительных работах. Это ведь было сразу после того, как началась война?

Вскоре после этого. Уже 23 июня 1941 года, на второй день войны, в Ленинграде прозвучал первый сигнал воздушной тревоги. Затем началась эвакуация. Ну и в эти же дни, это было где-то в конце июня — начале июля 1941 года, меня, как и многих других комсомольцев Московского района Ленинграда, в составе большой группы ленинградцев Московского района взяли на оборонительные работы. Всего было взято тогда 500 тысяч. Так я попал в отряд по подготовке оборонительных сооружений. Мы рыли окопы и траншеи на Кингисеппском направлении. Помню, это было в районе таких деревень, как Ивановское, Именницы, Калежицы. Там мы около месяца находились. Одним словом, находились до тех пор, пока немцы не предприняли еще одну отчаянную попытку прорваться к Ленинграду. А после этого нас на военных машинах отвезли за 70 километров к Ленинграду, в местечко Бегуницы. Перевозили группами: отвозили, высаживали, потом ехали за следующей группой. А уже в Бегуницах нас эвакуировали ленинградские организации. А что было во время эвакуации? Там творилось тогда что-то невероятное! Один за другим по железной дороге шли железнодорожные эшелоны, а навстречу им шли составы с беженцами и с оборудованием советских фабрик и заводов. По шоссе в сторону Ленинграда бесконечным таким потоком двигались люди: где пешие, где конные, где — на автомобилях. Временами немецкая авиация бомбила дорогу, и тогда люди разбегались по сторонам и ложились. Однажды, помню, в Бегуницах нас обогнали несколько танков, которые ехали в сторону Ленинграда и тащили один подбитый немецкий танк. Фронт постепенно приближался.

Кстати, когда мы были на оборонительных работах, мне запомнилось два случая. Это было мое первое знакомство с военной обстановкой. Часто попадали под бомбежки немцев. А однажды над нами летели два наших тяжелых бомбардировщика. Летели они без прикрытия. Это было на рассвете, в районе деревни Каложицы. Видимо, они выполняли ночью задания и с этого задания уже возвращались. И тут внезапно вышли два немецких истребителя, они развернулись и приблизились к этим нашим самолетам с хвоста. Бомбардировщики загорелись, задымили и рухнули в землю. Мне непонятно было здесь только одно. Рядом, в Молосковицах, находилась наша зенитная батарея. Но она почему-то не открыла огонь по этим немецким истребителям, которые гнались за нашими самолетами. То ли снарядов у них не было, то ли снарядов было мало, не знаю. Но во время войны у зенитчиков в другой раз, когда было мало снарядов, вводились определенные ограничения: чтобы стрелять только в ответственный момент из-за малого количества снарядов. Тогда, помню, мою голову неотступно сверлила такая мысль: насколько же наша армия беззащитна в борьбе с таким коварным, наглым и жестоким врагом. А на следующий день на эту самую батарею налетело 30 немецких самолетов и напрочь ее раздолбали. Это тоже было на моих глазах.

Кстати говоря, здесь же, под Кингисеппом, я впервые узнал о таком городе, как Нарва, где сейчас проживаю. На станции Веймарн стоял вагон с тлевшим хлопком, он уцелел от разбомбленного товарняка. Как я потом узнал, вагон предназначался для «Кренгольмской мануфактуры» - текстильного комбината Нарвы. Мы отцепили вагон, перегнали на другую ветку. Тогда, конечно, я и не предполагал, что буду жить в этой самой Нарве.

Тем временем в Ленинграде жизнь была несладкой. 8 сентября часть нашей семьи, бабушка, две их внучки и внук, эвакуировались в Ярославскую область. На следующий день после этого замкнулось кольцо немецкой блокады вокруг города. Началось время страшного голода. Уже потом, в декабре месяце, по «Дороге жизни» из Ленинграда эвакуировалась моя мать, а отец долго и тяжело болел и в начале 1942 года умер.

Ну а я после того, как немцы прорвались к Ленинграду, я, как и многие другие, ушел в ополчение. Это была ополченская дивизия Московского района Ленинграда. В ее составе некоторое время и воевал в районе Пушкинских гор и Пулково. А потом она преобразовалась в кадровую часть. И всех направили в регулярные советские части.

Возраста ополченцы были в основном какого?

А разного возраста были: были и молодые, и среднего возраста, и пожилые. Но отношения у всех нас были хорошими.

Где проходили ваши первые бои в составе ополчения?

А первые бои проходили под Пушкиным. Мы там тогда стояли в обороне. Немцы пытались прорваться в Ленинград по дороге из Пушкина через Пулковские высоты, но им не дали этого сделать. Они пытались пройти, но из-за того, что наши вели в этом направлении артиллерйиский огонь, у них это не получилось. Потом подошел батальон морской пехоты и отбил все попытки немцев прорваться к Ленинграду. А после нас окончательно сменили моряки. Воевали мы также в районе деревни Большое Кузьмино, около станции Шушары.

Голод не испытывали? Вы ведь находились, можно сказать, совсем рядом с блокадным Ленинградом.

И это было. Разные моменты вспоминаются. Помню, стояли мы в обороне в деревне Большое Куземкино, это около города Пушкина. Там мы с нейтральной полосы выкапывали картошку, капусту, которые были местными жителями посажены, и это очень сильно нам помогало во время того самого голода. Одним словом, использовали это в качестве дополнительного питания. А потом, когда мы отошли на отдых, это было между Купчиной и Московской дорогой, был у нас дом, где мы несли караульную службу. Там проходила уже как бы вторая линия обороны, мы там отдыхали и несли караульную службу. И запомнилось, что среди капустных листов ходили козы домашние. И никто их не ловил. День, второй день, третий день, четвертый, - а никто их не ловит. Тогда командир роты к нам, солдатам, обратился: «Что с ними делать? Загоните их в хлев и если хозяин не найдется — режьте.» Ну мы их и зарезали, а потом съели. И эти семь коз здорово нам помогли в блокаду.

А в целом, если так говорить, какого характера были бои в ополчении?

Бои были разными: и большими, и маленькими, по-всякому приходилось.

Как вас призвали в армию?

В ополчении под Ленинградом я был контужен, и меня после этого, в октябре 1941 года, призвали в армию. Я был направлен на Комендантский аэродром. Этот аэродром находился у Черной речки, около того самого места, где стоит памятник дуэли Пушкину. Я был зачислен в 1-ю авиационно-ремонтную базу 13-й Воздушной армии. Тогда, у Черной речки, там находилось две авиаремонтные базы: наша 1-я и 2-я. Наша первая база была непосредственно на Комендантском аэродроме, а вторая база — на заводике по ремонту самолетов, который недалеко был. Мы занимались ремонтом наших подбитых и пострадавших самолетов. Но если наша первая база ремонтировала истребители и штурмовики, то вторая — бомбардировщики.

Сами вы непосредственно чем занимались на этой базе?

Мне все чаще приходилось решать вопросы по снабжению: надо же было откуда-то получать вооружение, моторы и прочие материалы для укомплектования самолетов. Вот этим и занимался. Сами испытания уже отремонтированных самолетов проходили на нашем Комендантском аэродроме. Правда, подниматься выше 200 метров было запрещено: иначе немцы засекали нас и открывали огонь по аэродрому. А потом к нам на авиабазу, на наше место, прислали пополнение обученных по специальности девушек, а нас после этого, в том числе и меня, перевели в пехоту на Карельский перешеек. И попал я с пополнением в 92-ю стрелковую дивизию. После войны я проезжал мимо Комендантского аэродрома. Тогда это место застроили жильем, его даже и не узнать было.

В пехоте долго находились? Расскажите об этом периоде вашей боевой жизни поподробнее.

Я в пехоте недолго был. Ну что вам сказать? Числился я в пехотной разведке. А потом меня направили в артиллерию и я командовал трофейной пушкой. Тоже, кстати, против финнов воевал.

На поиски сколько раз ходили, пока находились в разведке?

На поиски, конечно, ходили и не раз, но все - неудачно. Сколько помню, ни разу нам не удавалось перейти передний край. Финны очень бдительно несли свою службу. У нас ведь ставилась такая задача: подойти к позициям финнов и ждать, пока кто-нибудь из финнов не выйдет на нашу стороны, а потом его захватить. Сколько раз бывал в засадах, а взять «языка» так и не пришлось. Но я в полковой разведке недолго находился.

Могу рассказать вам один случай из своей небольшой практики как разведчика. Как-то мы ходили в разведку, переодевшись в белые маскировочные халаты. А так получилось, что командир роты, который вместе с нами в разведку пошел, был крепко подвыпившим. Когда мы к позициям финнов подползли, то высмотрели все, что нам было нужно, и начали уже отползать. А этот командир роты возьми да и брось в сторону финнов две гранаты. Финны открыли ответный огонь по нам. Несколько наших человек было ранено. Со мной был земляк Павлов. Но он не был ранен, ему только по мякоти попало, и он куда-то пропал. А ранен был заместитель командира взвода Кузнецов. Он мне дал команду: «Взвали меня!» Я взвалил и потащил его на себе. Потом прибегает помкомвзвода и говорит: «Павлов или убит или ранен. Если ранен - надо его спасать.» А идти выполнять задание нужно было мне или ему, командиру взвода. Мы его Прошкой звали. Прошка, когда мы высматривали позиции финнов, находился с правой стороны, а я, значит, с левой стороны. Ну я сказал ему: «Давай я поползу.» Оставил этого Кузнецова и пополз по-пластунски. Автомат на руку, полз, потом отдыхал, снег грыз-грыз, потом — опять и снова полз. Когда приполз к месту, увидел, что к тому самому месту, где остался лежать Павлов, подошли финны. Автомат и сумка у меня были сзади. Я сообразил: если я буду брать автомат, финны меня обнаружат и откроют в мою сторону огонь. И я начал потихоньку отползать оттуда. Пока отползал, сильно вспотел. Потом через некоторое время финны ушли. На том месте они оставили веревку. И я так понял, что Павлова они привязали за ноги этой веревкой и увезли. Но я подниматься все равно не стал, все грыз и грыз снег, потому что знал, что когда финны оставляли позиции и там был раненый или убитый, то оставляли на том месте снайпера или стрелка, так как знали, что наши приползут за этим раненым или убитым.

Прошло больше 40 минут. Я начал сильно замерзать. Выбор оставался один: или замерзнуть, или — обратно уползать. Сперва я думал, что буду ночью отползать. Но так как я начал замерзать, то принял решение отползать прямо сейчас. И на мое счастье, наши раненые, которые отползали с этих позиций, проделали в снегу колею. И я начал отползать. И получалось, что прикрывал их отход. Мы ползли по одной колее, все в одну линию было. Вечерело, крепчал мороз. Я на этом участке был в первый раз, так что мог вполне заблудиться. А я отползал по-ползками: по-пластунски подберусь— брошусь, подберусь — брошусь. Финны действительно оставили стрелка! Но, видимо, стрелок был хороший, так как он довольно метко по мне стрелял. И он мне все время метил мне в голову. Только я поднимался и наклонял на бок голову, как прямо надо мной пролетали пули и сбивали ветки кустов. Я так и делал: два-три раза поднимусь, потом — брошусь. И так этот стрелок довольно долго меня «провожал». Я уже успел с родными мысленно попрощаться, решил, что все, меня убьют здесь. Но на мое счастье, скоро началась поземка: снег падал и его ветром гнало. Это прибавило во мне решительности, я решил, что надо скорее и дальше уходить, пока финн меня не видит. И временами отдыхал и снег грыз. И когда до какого-то места дополз, то увидел валявшийся бинт. А Прошка, который в боевое охранение раньше приполз, видимо, тогда уже сказал своим, что меня бросил и что меня финны могут окружить и захватить в плен. И никто за мной не пришел. Финн этот, между тем, как только началась поземка, начал терять меня из виду, стал стрелять невпопад, то есть, пули пролетали не прямо надл моей головой и срезали ветки кустов, а правее и левее. Ну а потом он вообще перестал стрелять. Тогда я с облегчением вздохнул, подумал, что все, теперь спасусь.

Но я все равно боялся, что меня финны захватят в плен, поэтому двигался все вперед и вперед. Но потом, когда все это прекратилось, попытался встать, не не смог: ноги настолько обессилели, что не могли меня держать. Тогда я стал ползти на карачках, и полз так: проползу — отдыхаю, проползу — отдыхаю. Потом я уже увидел наше боевое охранение. Получатся, что до этого боевого охранения я полз по-пластунски где-то 600 метров. А боевое охранение - это были такие маленькие землянки, в которых один солдат отдыхал, а другой стоял на посту, потом они менялись местами. Я стал все ближе и ближе к охранению приближаться, но меня свои так и не видели. Я попытался крикнуть, но не смог: голоса не было от усталости. А перед проволочным заграждением у боевого охранения была выкопана небольшая ямка такая. Я добрался до нее, в ней полежал и отдышался. Потом поднялся и стал подходить к проволочному заграждению. Только тогда меня обнаружили наши часовые. Они тогда крикнули командира взвода. Тот прибежал и сказал: «Да, мы думали, что ты пропал.» Тогда он оттянул козлы, к которым проволока была привязана, и меня пропустил. Я подошел к землянке, вроде бы, сходил по большому, вернулся. Командир взвода в это время сходил и доложил, что я возвратился, что я жив-здоров. Потом отдохнул в землянке и немного набрался сил. После этого командир взвода сказал: «Теперь давай до переднего края иди сам!»

Когда же я прибыл в свою роту, там уже находился представитель органов СМЕРШ. Он меня вызвал куда-то и заставил, в первую очередь, вынуть все, что у меня было в карманах. А я в армию добровольцем и у меня все было при себе. А со мной были паспорт, письма, переписка, даже характеристика, которую написали на меня в производстве, когда я уходил в ополчение. Все это представитель органов СМЕРШ у меня забрал. И потом пошли мы с ним на командный пункт батальона на станцию Белый Остров. А там были сделаны нары. И находились там с одной стороны — начальник штаба батальона, а с другой стороны — командир батальона. Ну и этот представитель СМЕРШа доложил обо мне. У него тогда закралась мысль, что я побывал в плену. Когда ко мне Прошка подошел и об этом сказал, я ему ответил: «Он ерунду порет.» И меня потом отпустили.

А потом я служил в артиллерии. Меня перевели в минометную батарею той же дивизии и того же полка. Тогда я по очереди командовал расчетами немецких трофейных орудий трех разных систем: 75, 105 и 155 миллиметров. Сначала, правда, у нас были наши минометные орудия. Но мин давали мало, так как их приберегали на случай, если финны предпримут попытку наступления, которое нужно будет отражать. Поэтому скоро к нам и прислали эти трофейные пушки. Тогда они к нам поступили с большим количеством снарядов. Они были еще такие старые, наверное, с времен Гражданской войны. Первоначально орудием командовал сержант, а я был наводчиком, но он потом был ранен, и я занял его место. И за хорошую стрельбу меня наградили первой наградой — медалью «За отвагу». Это для меня самая дорогая награда. Воевали мы здесь около года. Огонь мы вели по финнам с самых разных позиций, были таким кочующим орудием. Ведь получалось у нас как? Как только после того, как мы стреляли по финнам, они определяли наше местонахождение и готовились по нам стрелять, мы меняли свои позиции. И так продолжалось все время. Кроме того, помимо быстрой смены позиции нас спасало еще то, что мы вокруг орудия создавали ограждения из такого специально вырезанного дерна. И только прямое попадание снаряда могло нас поразить. Стреляли мы по финнам, которые держали оборону на реке Сестре. Но мы не просто так стреляли: батарея корректировала огонь и мы по этим данным стреляли. Самого-то противника мы не видели, мы стреляли не с прямой наводки, а с закрытых позиций.

Помню, пристреливали мы финнов со стороны деревни Александровки такой. Там находились церковь, финские дзоты и доты. И помню такой случай. Однажды финские офицеры вышли за передний край с тем, чтобы провести рекогносцировку местности. А командовал нашим огнем всегда командир батареи, который находился на наблюдательном пункте и сообщал нам точные данные. Командир батареи передал нам поправки, как вести огонь: там, левее, правее. И мы пять снарядов выпустили. Так солдаты, которые находились на наблюдательном пункте вместе с командиром батареи, нам потом рассказывали, что снаряд попал прямо к финнам в землянку и было видно, как бревна от нее из-за взрыва в разные стороны разбрасывались. И сразу после этого они открыли по нам огонь. И стрелять стали вокруг нашего места. А у нас телефонист был, который нам передавал все команды командира батареи. Так он вырыл себе маленькую щель. Я ему сказал тогда, чтобы он поглубже вырыл, а он все равно поленился. И когда начали финны по нам стрелять, он побежал в ямку ко мне. А то бы осколки попали и его, конечно, убило бы. Еще помню, что ко мне зачастую в порядке воспитания за нарушение дисциплины присылали в расчет то повара, то — писаря. Но они были не у пушки, а всего лишь подносчиками снарядов. А снаряды были тяжелыми. Например, у 155-миллиметровой пушки, снаряд весил больше 50 килограммов.

С финнами вообще было воевать тяжело. У них и «кукушки», ихние снайперы, на деревьях сидели и стреляли по нам. Но на мое счастье, финны не шли в большое наступление на нашем участке фронта. Ну а потом Финляндия вышла вообще из войны.

По каким целям вы в основном стреляли на Карельском перешейке?

У нас были те цели, которые определял командир батареи. Они разные были. Стреляли мы и по пехоте, и по огневым точкам финнов, и по артиллерийским пушкам, которые у них там на переднем крае были. Они вели огонь с прямой наводки. А мы, значит, стреляли по точно скорректированным данным, которые указывал нам командир батареи. И огонь мы разный вели. Был подвижный заградительный огонь (ПЗО), был неподвижный заградительный огонь (НЗО), был сосредоточенный артиллерийский огонь (САО), был огонь квадратом... Так что так и стреляли по их рубежам. Кстати говоря, воевать финнам на Карельском перешейке помогали и немцы. Я помню, что отсюда, из под Ленинграда, к ним немецкая бригада была переброшена. И она тоже воевала с нами.

Как вы оцениваете трофейные немецкие орудия, из которых стреляли по финнам?

Они хорошими были. 75-миллиметровка была маленькая, но хорошая пушка. 105-миллиметровая пушка была стационарная и стояла на позициях. Ну а 155-миллиметровая пушка была старая, ее обычно близко подтаскивали к переднему краю.

Не было таких случаев, чтобы пушка в чем-то отказывала вам?

Один такой случай все-таки был. Мы тогда стреляли из старой-престарой 155-миллиметровой гаубицы. Обычно перед стрельбой мы всегда вынимали предохранитель на головке взрывателя. А тут его было никак не вытащить, он застрял. Мы огонь прекратили, попытались его вытащить, но этого сделать никак не получилось. Тогда мы выстрелили по другому месту. Но снаряд не взорвался.

Орудия красили?

Нет, не красили, только держали в чистоте. Помню, у нас ветошь была, смазка была. После каждой стрельбы ствол прочищали. А вообще стреляли из пушки до тех пор, пока не заканчивались все снаряды, после чего ее передавали в другой полк, а там уже сами добывали снаряды.

Маскировали орудия?

Да, маскировали, обычно — ветками елок.

Были ли у вас неудачные позиции?

Это было однажды, когда мы со своим орудием около Белого острова стояли. Финны быстро обнаружили наше орудие и открыли по нам огонь. Но потерь у нас почти не было никаких: только одного телефониста ранило. Но у нас были созданы вокруг орудия укрепления, это нас и спасло. А после этого, как только финны нас обнаружили, мы поменяли позицию на дорогу, которая вела в цель переднего края. Мы там орудие установили и открыли снова по финнам огонь. Через некоторое время финны открыли по нам огонь. И нас спасло то, что у нас было создано дерево земляное укрепление. Но после этого нам дали команду передать пушку в соседний полк. А чтобы снаряды зря не пропадали, командир батареи дал приказ вести огонь по позициям финнов ночью. Я его еще переспросил его тогда: «Пламя гаситель использовать?» «Нет, - сказал он, - не надо использовать пламя гасителя.» Ну я пошел к орудию и мы начали стрелять по финнам со вспышками огня (потому что не использовали пламя гасителя). Финны быстро нас обнаружили. Потом мы сменили позиции. И тогда я нарушил приказ командира батареи: стал использовать пламя гаситель. Орудие у нас было трофейным, немецким. А у немцев орудия были отдельного заряжения: снаряд был отдельно, а гильза с порохом отдельно. И вот, поскольку мы не использовали пламя гасителя, вспышек не было, финны так и не смогли нас обнаружить. Только по звуку определить наше местонахождение они не могли.

После этого, когда бои под Выборгом еще продолжались, я был направлен на учебу на курсы подготовки младших лейтенантов Ленинградского фронта.

Что представляли тогда из себя эти курсы?

Разрушенная Нарва, июль 44-го года.

Вообще-то там программа училища была. Было так называемое комсомольское отделение. Там я и учился. Эти курсы находились в Ленинграде и располагались в бывшем здании Кадетского корпуса, где когда-то учился писатель и поэт Михаил Юрьевич Лермонтов, кстати, тоже на улице Лермонтова. Там, около нашего училище, был памятник Лермонтову: он был сделан сидящим на скамейке. Когда после войны с сыновьями в Ленинград ездил, бывал на этом месте. Так забор уже тогда там сняли. Срок обучения в этом училище составлял шесть месяцев.

После окончания этих курсов мне было присвоено звание младшего лейтенанта. Через какое-то время мне присвоили звание лейтенанта, и уже по окончании войны — старшего лейтенанта. Тогда звания нам что-то долго не присваивали. Я помню, что на каждом офицерском совещании мы поднимали эту проблему, говорили, что времени прошло много, подходит как раз время, чтобы присвоить очередное офицерское звание, а нам отвечали только одно: «Ну когда нужно будет, тогда и присвоим!»

И вот, после выпуска я был назначен в отдельный батальон связи 30-го гвардейского Ленинградского корпуса прорыва. Корпус воевал на Ленинградском фронте, им командовал генерал Симоняк. В составе этого корпуса я находился здесь под Нарвой, участвовал в создании так называемого Ауверского плацдарма.

Расскажите поподробнее об этих боях.

Бои здесь были очень тяжелыми. Тогда это была первая нарвская наступательная операция, которая длилась с 11 по 28 февраля 1944 года. Предполагалось, что ударом севернее и южнее Нарвы советские войска перережут шоссейную и железные дороги, выйдут к Нарвскому заливу, окружат немецкие войска и освободят Нарву. Мы, помню, форсировали Нарову у деревень Криуши, Долгая Нива и Усть-Жердянка и оседлали железную дорогу у деревень Аувере, Хаава и Кудрукюла. Немцы нас контратаковали, пытались сбить. По радио было слышно, как они шумят, мол: «Рус, буль-буль, мы вас потопим.» Дальше этого плацдарма мы продвинуться не смогли. Корпус в этих боях понес большие потери, но захватил плацдарм по фронту в 35 километров и шириной до 15 километров.

Из этих февральских боев под Нарвой мне вспоминается случай, когда я оказался в такой ситуации, что попрощался со своими родными, не думал, что останусь в живых. Меня тогда послали найти связистов, который отправились починить связь. Под огнем я пробежал перекресток проселочной дороги (все это происходило в местечке Ухиконна, это в 5 километрах севернее нынешней Эстонской ГРЭС), потом добежал до зенитных батарей, которые накануне сбили три немецких самолета. И в это самое время, когда я там оказался, немцы решили отомстить и разбомбить батареи. Я бросился в окоп, уткнулся в снег и обхватил голову руками. Самолеты тогда пикировали с включенными сиренами, бомбы падали с воем, земля как будто поднималась и проваливалась. Мне казалось, что каждая бомба летит прямо на меня. Я не думал, что уцелею.

Форсирование реки Наровы

Так что бои на Ауверском плацдарме были очень тяжелыми. Позже, когда с Кривошеевым мы писали книгу об этих боях - «Битва за Нарву», то вставили и воспоминания бывшего командира корпуса Героя Советского Союза, генерал-лейтенанта Симоняка об этих боях. Он, в частности, писал следующее: «Нарвские бои запомнились крепко и никогда не изгладятся из памяти. Нигде нам не было так трудно, как под Нарвой. Здесь мы не могли использовать в полной мере мощь артиллерии и бронетанковых войск, были ограничены в маневре. Чтобы обеспечить орудия боеприпасами, приходилось выстраивать целый полк и передавать снаряды по солдатской цепочке. Таким способом укрепления фашистов не разрушишь. А они так укрепили западный берег реки Нарвы, что без артиллерии и на шаг продвинуться нельзя.»

Это было в конце февраля 1944 года. После этого, в начале марта месяца, мы отошли к нынешнему Ивангороду. Там наш корпус должен был захватить мызу Лилиенбах и вообще срезать Ивангородский плацдарм, так называемый выступ в районе Ивангорода, деревни Поповка, той же самой мызы Лилиенбах и деревни Южная Долгая Нива. Но полностью выполнить задачу у нас не получилось. Большие бои шли у этой мызы Лиленбах и также у деревни Поповка. Выбить немцев удалось только из Лилиенбаха, Поповки и из прилегающего парка. Противник оказывал отчаянное сопротивление, много раз в день нас контратаковал, применял авиацию и артиллерию. Мы несли большие потери и дальше продвинуться не смогли. После этого мы отошли на отдых, пополнились там свежими силами и отошли на Карельский перешеек. Продвинулись там мы уж до Выборга. Но во взятии самого Выборга не участвовали, город брал другой корпус, а мы обходили. И закончили мы воевать с финнами в районе деревень Пертихойка и Хантала. Однако дальше Выборга мы продвинуться не смогли, хотя и был такой лозунг: «Даешь Хельсинки!»

После этого мы пополнились свежими силами, вышли на отдых и готовились к боям. Потом вышли снова сюда под Нарву. Бои непосредственно за город прошли, город был освобожден. Но так как мы участвовали в боях за город в марте месяце, после того, как наши войска 26-го июля взяли Нарву, начальник штаба Ленинградского фронта поздравил личный состав и командование 30-го корпуса с этим событием. Это означало, что и наш корпус внес немалый вклад в изгнание гитлеровцев из Нарвы. А потом, в августе-сентябре 1944 года, мы вышли к Синим горам. Там проходила сильно укрепленная линия обороны немцев Танненберг. С немцами у нас здесь проходили усиленные бои. Разведчики уже начали проводить разведку, связисты уже связь протягивали между штабом корпуса и дивизиями... Но оборону немцев на Синих горах мы прорвать так и не смогли, и наш корпус неожиданно получил приказ перебазироваться под Тарту. То есть, было принято решение не через Синие горы вести наступление, а обойти немцев через реку Эмайыги и вести наступление там.

Бои в самом городе

В освобожденной Нарве в 1944 году не приходилось непосредственно бывать? В каком состоянии был город?

Приходилось. Город был разрушен. Целыми оставались дома только на Таллинском шоссе, на Ракверской улице и в так называемом районе Кулгу. Там большинство домов целыми оставались! Они, помню, все были деревянными. Остались целыми и кирпичные кренгольмские казармы. В одно из зданий попал тогда немецкий снаряд. Так и сейчас хорошо видно, что эта дыра была заделана. Помню, когда наш корпус вышел к Синим горам, мне дали отпуск на семь дней. И я помню, что когда проходил через город, от Нарвы до самого Лаагна велись какие-то работы. У моста, где сейчас ивангородская плотина находится, то есть, плотина Нарвской ГЭС, тогда пограничники контроль уже установили. Я им объяснил ситуацию. Они меня пропустили и сказали: «Давай, иди! Машина будет — мы тебя посадим в сторону Ленинграда.» Я перешел на другую сторону. Там стояла церковь,на фасаде которой были такие красивые мозаичные картины. Она на ивангородской стороне стояла. Я стоял и любовался этой церковью. Центр города, конечно, сильно пострадал, он был полностью разрушен. Мне тогда нужно было сходить по-легкому. Так только около двух оставшихся зданий, где сейчас высотная двенадцатиэтажка находится, смог это сделать. Кругом было все разрушено. А просто так сходить было неудобно: кругом люди ходили. Кругом были коробки зданий, а все внутри как будто было выжжено. Правда, на Петровской площади слева и справа осталось несколько стен от зданий из красного кирпича. Потом их разобрали. Кстати, еще потом я видел выжженные деревни от Чудского озера до Нарвы. Это сейчас об этом не вспоминают.

Кстати, отвлекаясь от темы, вот еще что хочу отметить. Ведь в планах германского руководства Эстония, Латвия и Литва должны были слиться с третим рейхом. Часть населения этих трех прибалтийских республик подлежала уничтожению, другая их часть — отправке на принудительные работы в Германию, оставшиеся же должны были обслуживать немцев у себя на родине. На этот счет я держал в руках подлинные документы. В сегодняшней же Эстонии я нахожу напоминание того, от чего были спасены в 1944 году эстонское государства и эстонская нация.

Населения, насколько я знаю, в городе в июле 1944 года не было. Так?

По официальным документам жителей в городе оставалось две женщины. Дело в том, что как только начались бои за Нарву, немцы все население эвакуировали: подали эшелоны, машины и повезли.

С каким настроением вообще входили в город?

Раз город был освобожден, то, конечно, настроение было приподнятое. Из-за разрушений-то, конечно, переживать приходилось. Вот, например, Ленинград тоже три года бомбили и обстреливали. В дом, в котором я жил, попало три снаряда: два попало в трубы, а один под крышей взорвался. А еще один снаряд перелетел через здание, которое было посередине (у нас как бы квадрат был), вонзился в стену, но не взорвался.

Мы остановились на том, что было принято решение перебросить корпус под Тарту. Что было дальше?

В общем, прошли мы пешком большое расстояние. Потом на самоходных баржах мы переезжали так называемый чудской перешеек, который был расположен между Чудским и Теплым озером, затем вышли на реку Эмайыги, форсировали ее и оттуда в сентябре месяце 1944 года начали наступление. В это время Прибалтийский фронт, освободив в Псков, как раз вышел к Тарту. Ну мы и начали вместе наступать. Правее нас шел Эстонский стрелковый корпус, а мы наносили главный удар и шли на Таллин. Потом, после того, как мы взяли город Тюри, нас повернули, чтобы отрезать отступавшие войска немцев из под Нарвы, на Пярну. И здесь бои в Эстонии для меня закончились. Мы не успели отрезать их ход, основная группировка этих войск успела проскочить через Пярну и там наша авиация их потрепала. А потом из 30-го гвардейского корпуса Симоняка я выбыл.

Поскольку в 30-м гвардейском корпусе вы были связистом, у меня к вам такой вопрос: насколько важна, по вашему мнению и вашему личному опыту, роль связиста на фронте?

У связиста на передовой большая работа была. Ведь командир без связи — это не командир. Ведь во время боя он должен быть в курсе обстановки, должен знать, куда нужно подать артиллерийский огонь, к какому именно месту. Нужно было организовать взаимодействие! Все это шло по проводам и по рации. Вот мы этим и занимались.

Николай Костин со своими товарищами, во втором ряду в центре, 1945 г.

Связь под шквальным огнем налаживали?

Да по всякому приходилось! Где переползать, где идти, когда как. И вот что интересно. После войны, когда у меня еще была жива моя сестра, я с ее мужем на его машине, которая у него была, объездил многие места, в том числе и под Выборгом. Побывали и на той горе, на который наблюдательный пункт во время войны располагался, туда, ближе к финнам. Так что интересно, мне приходилось часто через речку, которая там была, бегать и налаживать связь. Финны нас бомбили и обстреливали, мост через эту речку был разрушен. Так у нас набросали бревна, которые все время крутились. По ним речушку я и перебегал. Когда же после войны я здесь побывал, оказалось, что это была не речушка, а всего лишь какой-то маленький ручеек. Еще подумал: черт возьми, сколько же трудностей мы тут имели! Туда, на это место, перешли два наших корпуса: наш 30-й гвардейский и 110-й. Связь и артиллеристов, и пехотинцев проходила вдоль этого моста. Была такая проволока, покрытая черной смолой. По ней связь и проходила. Если снаряд разрывался, проволока рвалась, связь нарушалась, и каждый связист старался найти конец своей проволоки. Так дело даже до драки доходило! Помню, один кричит: «Это мои концы!» Другой кричит: «Это мои!» Потом к проводам бирки стали приделывать, поэтому если обрывались концы, по бирке было видно, чьи они.

Кстати, а что вы можете сказать о генерале Симоняке?

Я знал генерала Симоняка. В гвардейский стрелковый корпус, которым он впоследствии командовал, я попал после окончания школы младших лейтенантов. И попал я в отдельный батальон связи, который как раз занимался обслуживанием корпуса. Корпус воевал под Нарвой, потом воевал с финнами под Выборгом, а когда бои на том направлении закончились, вернулся снова под Нарву. Но Нарва тогда была освобождена. Тогда там железнодорожный мост устанавливали и прокладывали дальше рельсы, а для этого углубляли землю. И вот тогда я видел Симоняка. Симоняк — это был один из лучших командиров в корпусе. Сначала он командовал дивизией, а потом, когда блокада Ленинграда была прорвана, был назначен командиром корпуса. Когда мы с Кривошеевым писали книгу о боях ща Нарву «Битва за Нарву», он с ним встречался. Его воспоминания были использованы при написании книги. Он еще нам оперативную карту боев подарили.

Кого из командиров в корпусе вы помните еще? Скажем, помните такого полковника Афанасьева?

Да, Афанасьев был, по-моему, командиром полка. Я его видел, если мне не изменяет память, под Выборгом. Когда-то, после боев, наш корпус находился на отдыхе под этим самым Выборгом, и Афанасьев в госпиталь ходил. Он после войны приезжал к нам в Нарву и с нами встречался. Он тогда уже генералом был.

О бывшем командире дивизии Щеглове что-то можете вспомнить?

Лейтенант Николай Костин, 1945 г.

Помню. Он, по-моему, после Симоняка корпусом стал командовать. С ним у меня один интересный случай произошел. Когда наши войска продвинулись за Выборг и заняли населенные пункты финнов Пертихойка и Хантала и туда же ближе переместился наблюдательный пункт командира дивизии Щеглова, мы с одним товарищем, офицером-командиром 6-й кабельной роты, пошли напрямую по компасу через лес к этим деревням. И вышли вдруг на одну просеку. А там на просеке стояла группа людей: офицеров и солдат. У меня был наган, а в нагане было всего три патрона, у него был автомат, ну и гранаты у нас были. Вот мы на всякий случай и приготовились: черт его знает, вдруг на фланги финнов напоремся? Но когда мы подошли к просеке, из группы к нам навстречу выбежал один старший лейтенант и закричал: «Кто такие? Зачем идете?!» Ну мы и сказали, что идем туда, где населенные пункты Петихойка и Хантала находится. А там, как оказалось, находился как раз наблюдательный пункт Щеглова. Он нам тогда сказал: «Идите правее нас!»

Генерала Федюнинского вне приходилось видеть?

Видел во время войны его под Нарвой. В годы войны у меня много было эпизодов, когда приходилось его встречать. Помню, он как-то на наблюдательный пункт к генералу Симоняку приезжал.

Что было после того, как вы выбыли из 30-го гвардейского корпуса Симоняка?

Меня направили в 56-ю Пушкинскую стрелковую дивизию. Меня назначили комсоргом в 3-й стрелковый батальон 213-го стрелкового полка. Из Ленинграда в сторону Риги мы шли с полной боевой выкладкой и ускоренным походным маршем, в сутки преодолевали по 50 километров. Спали и отдыхали, то есть, делали привал, прямо на дорожном снегу. В бой вступили западнее Риги. В боях под Тукумсом я был ранен, так что День Победы отмечал в госпитале.

Какого характера были бои под Тукумсом?

Это тяжелые были бои. Потому что немцев тогда там сильно прижали, отступать им было дальше, по сути дела, уже некуда, дальше было море. И перед ними была поставлена такая задача: держаться до последнего, отвлекать определенное количество сил нашей армии, чтобы она не участвовала в боях за Германию и за Берлин.

Расскажите: как именно вас ранило?

Ну как ранило? Это было 20 февраля 1945 года, под Тукумсом, когда проводилась наступательная операция по разгрому курляндской группировки немцев. Тогда мы, офицеры, перед длинным боем где-то ближе к вечеру собрались у землянки, кстати говоря, которую у немцев отбили, и стали обсуждать, как нам ночью организовать оборону. И в это время разорвалось четыре вражеских снаряда. Четвертый разорвался около нас. И мне осколок попал в правую ногу: с одной стороны зашел, но не вышел. Я тогда потерял сознание и упал в проход землянки. И на меня в это время навалились раненые вместе с убитыми. Потом, когда я пришел в себя, понял, что на мне кто-то лежит и не подает признаков жизни, потом крикнул. Ко мне на крик прибежал мой товарищ — лейтенант, командир пулеметного взвода. Я его тогда попросил: «Вытащи из этой кучи меня!» Он меня вытащил. А у нас у каждого были сбоку пришпилены к брюкам на булавке по два индивидуальных пакета, чтобы оказывать, если ранен, первую медицинскую помощь. Я попросил его перевязать мне рану, сказал ему «Слушай, перевяжи мне.». Он сказал мне на это: «Я боюсь!» Испугался, короче говоря. В итоге я сам и делал себе перевязку: растащил тампоны, заложил с одной стороны и с другой стороны, ну и перевязал.

И меня с моей перевязанной ногой санинструкторы посадили в волокуши или санки, такие, сделанные из фанеры, и до везли до медсанбата. А когда меня на эти волокуши сажали, то солдаты принесли мне стакан меда. Когда я этот мед выпил, стало немного полегче. Потом меня довезли до полевого медсанбата, и там я врачу сказал «Ну я уже перевязанный». Мне сказали: «Ничего, ничего, мы сами все проверим.» И разбинтовали все у меня. Потом сделали мне операцию, прочистили мою рану. И после этого отвезли на поезде в офицерский госпиталь в Резекне. А потом всех нас, кто имел тяжелые ранения, начали отправлять дальше в тыл. Я попросился в Ленинград. Меня и отправили туда. И так я провалялся в госпитале три с половиной месяца, рана долго не заживала. Не заживала главным образом из-за того, что когда врачи обрабатывали рану, плохо вычистили ее от всяких волокон: частиц шинели, обмундирования, нижнего белья, из-за этого рана и гноилась.

В ленинградском госпитале. Младший лейтенант Н. Костин сидит справа.

А потом произошло следующее. Мы получили посылки от американцев: там были леденцы, рукавицы и материалы, которые не грели. Пользы от этого было никакой. Единственная польза была от лейкопластыря, который мне также прислали. А раньше лейкопластырей не было. А у меня рана расползлась, когда ее прочищали 18 на 18 и ниже 16 на 17. Мне это, в конце концов, надоело, что рана так расползается. А мне тут сказали: «Ну что, будем тебе резать!» «Но с наркозом!» - сказал я тогда. «Нет, наркоза не будет», - сказал врач. «Ну куда живое мясо резать? - возмутился я. - Нет, резать не нужно!» И после этого я разбинтовал рану, стянул ее и лейкопластырем в нескольких местах заклеил. Дня четыре врача не было, на перевязку я не ходил. А когда врач пришла и начала делать на перевязку, то посмотрела на меня и сказала: «Что такое? Я не заклеивала, а тут заклеено.» Она подняла у меня лейкопластырь, а там, под лейкопластырем, начала образовываться новая кожа. Тогда она вместе с сестрой всю рану, как с одной стороны, так и с другой стороны, заклеила лейкопластырем. И только так постепенно, с лейкопластырем, рана начала у меня заживать, кожа стала затягиваться. Но я и после окончания войны, когда был из госпиталя выписан и служил в отдельном батальоне связи, все равно в части ходил на перевязку

А теперь последствия ранения дают о себе знать: кровь плохо циркулирует по ноге, я чувствую, что это мешает мне ходить. Помню, раньше, когда я в воинской части служил, мы в футбол играли. А сейчас уже не поиграешь. Мне тогда в ногу осколок попал что-то около 70 граммов. Я его сейчас вместе с наградами храню в специальной коробке.

Каким было отношение в госпитале к вам как к раненым?

Отношение было исключительным. Я в госпитале пролежал четыре с половиной месяца. Сначала лежал в госпитале в Резекне, а уже оттуда меня перевели в Ленинград. Наш госпиталь располагался как раз в здании бывшей областной больницы, на берегу реки Невы. Это было на Комсомольской улице, с одной стороны от нас была тюрьма, а с другой — школа. Это было недалеко от Финляндского вокзала. Одна часть здания была отведена под военный госпиталь, а выше был уже гражданский госпиталь. Нас часто, помню, шефы с разных ленинградских заводов вещали.

Как вы отметили День Победы в первый раз?

День Победы я встретил в госпитале в Ленинграде. По-хорошему отмечали. А узнали мы об окончании войны так. 8-го мая пришли к нам шефы госпиталя, работники завода «Арсенал», и заговорили: «Что-то у нас администрация возбуждена, на заводе строят трибуну, вроде митинг будет. Говорят, что конец войне.» Весть сразу облетела наш госпиталь. Но по радио ничего не сообщалось и в это как-то не верилось. А в 2 часа ночи, когда уже был объявлен отбой, начальник больницы и главврач ходили по палатам, будили нас и поздравляли с победой. Нас когда разбудили, мы повскакивали с коек и начали обниматься. Всю ночь не спали, вспоминали войну. А утром к нам пришли другие шефы, работники Финляндского вокзала, и принесли 16-литровую бутылку красного вина. И каждому раненому они в честь победы наливали стакан вина. Я тоже выпил. На следующий день мы прямо в больничных халатах и тапках пролезли через забор и пошли на Неву к Литейному мосту: смотреть на салют, который там организовали. Исполняли этот салют зенитчики. Был там и фейерверк из ракет. Мне тогда почему-то вспомнилось 1-е мая 1944 года, когда, будучи слушателем курсов переподготовки младших лейтенантов, я сам участвовал в праздничном салюте в Ленинграде. Ну а потом отмечали саму Победу. Нас в палате лежало 12 человек. Мы собрали деньги, излишки курева, все, что у нас было, и накупили водки. Обменяли все, как говориться, на горюче-смазочный материал. У рыбаков на Неве купили рыбы - корюшку. Картошку нам дали повара в столовой. И так и отмечали: пили за Победу, за то, что все благополучно закончилось. Были речи, тосты, не очень громко — фронтовые, мечтали о мирной жизни.

Старший лейтенант Николай Костин, 1948 г.,

Дальний Восток

Насколько я знаю, вы также принимали участие и в войне с Японией. Расскажите об этом поподробнее.

Получилось это так. После того, как я отлежался по ранению в госпитале в Ленинграде, меня выписали в резерв. А в это время в Ленинграде формировался 153-й отдельный гвардейский батальон связи. Меня зачислили в этот батальон комсоргом. И вместе с этим батальоном я поехал на Дальний Восток в гости к японцам, туда, в сторону Китая. Высаживались мы в Биробиджане, потом шли к реке Сунгари. Но там война для нас была простая, по сравнению с боями по прорыву ленинградской блокады, - это была легкая прогулка. Мы буквально задавили немцев своей техникой: и авиацией, и артиллерией. Особенно у нас было много подвижных танков и самоходной артиллерии. Только в трех местах японцы оказывали сопротивление, там, где главным образом располагались укрепрайоны: бетонные дзоты и доты. На потом и это преодолели быстро. Наша артиллерия быстро разбила их укрепления. Мне, правда, там бывать не пришлось. Где-то больше месяца части, которые воевали в Германии и потом отправились на Дальний Восток, а в основном это были они, воевали против японцев. И дошел я аж до Харбина.

Кстати, в Китае, где мы в конечном счете оказались, был один такой интересный эпизод. Дело в том, что когда мы туда прибыли, там вовсю шла война между красными и гоминьдановцами. Одним словом, они воевали между собой. Нам было приказано не участвовать в этих событиях. Но потом с нашим батальоном произошел такой случай: гоминьдановцы захватили взвод наших солдат, поставили к стенке и приготовились расстреливать. Отобрали, конечно, все оружие. Решили подождать, пока солдаты покурят. Я уже не помню, в каком именно это было китайском городке. На наше счастье, в этот момент на улице пошла в наступление часть красных. Гоминьдановцы испугались, бросили пулемет, но захватили наше оружие, и убежали. После этого поступил приказ: «Батальону обороняться до последнего патрона!» Поэтому пришлось и с ними иметь дело.

Несколько бытовых вопросов на тему войны. Николай Федорович, как вас кормили на фронте?

Не хватало и не хватало еды. В общем, бывало по-всякому. Особенно когда находились под Ленинградом, сильно изголодались. Часто трофеями питались. Помню, в каком-то месте, а каком именно, я уже точно сейчас не помню, наши солдаты как-то забрались в подвал одного разрушенного дома. И оказалось, что там куски свинины были приготовлены для копчения. Мы их стащили и варили. Так что с питанием было не особенно хорошо. Вот после войны — да, тогда питание стало получше.

Как осуществлялось у вас передвижение на марше во время войны?

Мне пришлось переходить пешком большие расстояния только один раз: когда мы шли по Эстонии от Синих гор до Тарту. А технику повезли на поезде. Шли с песнями, потому что шли далеко от переднего края. Сначала, помню, дошли до Кингисеппа, потом на поезде добрались до Гдова, а там на перешейке между Псковских и Чудским озером на самоходных баржах перебрались на противоположную сторону, форсировали реку Эмайыги, и так дошли до Тарту. Добирались так мы до Эмайыги пять дней, в сутки проходили по 50 километров. Только тогда было у нас самое большое передвижение. А внутри Ленинградского фронта передвижения были небольшими.

Как вас награждали на фронте?

У меня три ордена Красной Звезды, медали «За отвагу», «За боевые заслуги», «За оборону Ленинграда», «За победу над Германией» и «За победу над Японией». Ну и юбилейные награды.

Младший лейтенант Н.Ф.Костин, 1945

Каждую такую награду вам дали за какие-то конкретные дела?

Первый орден Красной Звезды я получил за бои под Тукумсом в составе 56-й Пушкинской стрелковой дивизии (приказом от 24 апреля 1945 года. - Примечание И.Вершинина). Тогда там сложилась следующая ситуация. Во время боев за Тукумс мне пришлось взять на себя командование батальоном. Этим батальоном было отбито несколько попыток немцев отбросить наши позиции. Осуществить то, что было задумано, противнику не удалось, мы удержали позиции и потеснили врага. За это и был награжден орденом Красной Звезды. Второй такой же орден я получил за освобождение Маньчжурии (приказом от 15 июня 1945 года. - примечание И.Вершинина). Ну а третья «красная звезда» - за освоение новой техники после войны. А первую свою награду, медаль «За отвагу», я получил за успешные наступательные действия на Карельском перешейке, когда командовал расчетом трофейного орудия. Ну что сказать? Стреляли по финнам, имели большое количество уничтоженных солдат противника, огневых точек, дзотов, дотов, и так далее. Это было все подсчитано и указано в представлении к награждению. То, что это было подсчитано, я знаю точно, потому что когда меня принимали в партию и секретарь парторганизации писал рекомендацию, то он делал выписку из боевого журнала. А там, в боевом журнале, было указано, сколько нашим расчетом было уничтожено солдат и техники противника. Если мне не изменяет память, за все время нахождения в боях на Карельском перешейке, когда я командовал орудием, нами было уничтожено более 200 финских солдат и офицеров, четыре наблюдательных пункта с более чем 20-ю офицерами противника, семь дзотов и дотов.

(Из представления ефрейтора Н.Ф.Костина к медали «За отвагу» (ЦАМО РФ, по материалам сайта «Подвиг Народа»): «В 1942 году товарищ КОСТИН из стрелковой роты переведен в орудийный расчет 75-мм орудия, номером. Осваивая систему орудия, проявил большой интерес и желание стать наводчиком и уже через неделю занял эту должность. Хорошо изучил огневую службу и приборы, быстро производит перерасчеты угломера и отличается точностью в ведении огня с открытой и закрытой огневых позиций. Будучи наводчиком трофейного 75-мм трофейного орудия, восемь раз вел огонь прямой наводкой, в результате была разбита орудийная площадка с перекрытием для орудия противника на прямой наводке, разбита землянка — кухня, два пульДЗОТа, шесть стрелковых ячеек с легким перекрытием и уничтожен станковый пулемет с прислугой. За отличную работу товарищ КОСТИН переведен наводчиком на 105-мм трофейное орудие, где также показал образцовую работу в точности и быстроте ведения огня. Его орудие с успехом нейтрализовало огонь минометных и артиллерийских батарей противника. В настоящее время товарищ КОСТИН — командир 105-мм трофейного орудия и является лучшим командиром орудия. Товарищ КОСТИН достоин представления к правительственной награде — медали «За отвагу». Начальник штаба артиллерии 92-й стрелковой дивизии - майор Шаврин, 2 октября 1943 г.». Примечание — И.Вершинина).

Как вы относились к Сталину?

Сейчас такое время, что придираются ко всякому человеку в истории. Про Сталина говорят, что он дурной был, что можно было не так сделать, как он поступал, а намного лучше. Но именно со Сталиным мы одержали победу. Это легко потом доказывать, как можно сделать было раньше. И в атаку с его именем поднимались. Говорю это как человек, который сам это неоднократно делал. Сколько раз такое было! Но тогда, когда поднимались в атаку, было как-то принято кричать «За Родину! За Сталина», потому что считалось, что он играет значительную роль в Отечественной войне. А сейчас его многие ругают. Недавно я читал книгу о Жукове. Так там есть несколько моментов, где автор пишет о Сталине. И пишет он, что Сталин принимал решения вопреки логике.

Что можете об особистах рассказать?

Я вам рассказывал о случае, когда у одного представителя органов СМЕРШ закралась мысль, что я побывал в плену, когда возвращался с задания. Но это еще в разведке было. Но были и другие случаи. Вот, к примеру, один из них. Несколько человек послали у нас на нейтральную полосу на задание: если вылезут финны, захватить пленного «языка». Но пролежали четверо суток и финнов так и не появилось. Тогда они решили возвратиться назад, чтобы как следует обогреться, а потом снова идти в разведку. Но когда эти наши солдаты приползли погреться, представитель СМЕРШа, который там находился, сказал: «Нет, продолжайте поиск в нейтральной полосе там...» На что командир сказал: «Нет, пока не обогреемся, никуда не пойдем.» И этот представитель СМЕРШа вогнал восемь пуль в этого командира отделения разведки. И еще один похожий случай на моей памяти был. Как-то находились мы на отдыхе. Это было в 25-30 километрах от переднего края. И один представитель СМЕРШа проверял у нас охрану. И надо же такому случиться, один часовой у нас заснул. Так вот, этот особист его пристрелил. Его после этого судили и направили в штрафбат рядовым. Там он и пропал, как говорят. А того, что убил начальника разведки, тоже отправили в штрафбат.

Ленинградский госпиталь. Николай Костин — во втором ряду крайний слева

О роли политработников на фронте что можете сказать?

Они помогали нам разобраться в обстановке, знакомили нас с этой обстановкой. Я помню, у нас один бывший пограничник был хорошим политработником, рассказывал нам, что делается на фронтах, держал в курсе всего. Помню, я и сам этим занимался. Мне ведь приходилось бывать и на наблюдательных пунктах, и в передовых наших подразделениях... Так люди интересовались сводками Совинформбюро, мы держали связь с радистами: как только передавали последние известия, мы их записывали для того, чтобы потом об этом другим солдатам рассказать.

На фронте воевали разные национальности?

Разные национальности. Но какого-то противоречия у нас друг с другом не было. У нас были северные народы. У нас было единственное стремление: как бы им помочь. Ведь такие солдаты плохо по-русски понимали. Так если кого-нибудь из них ставили на посту, то к нему приставляли нашего солдата: чтобы не получалось такого, что в случае чего тот ни спросить, ни ответить ничего не может. А относились к ним нормально.

100 грамм выдавали на фронте?

На фронте 100 грамм давали только зимой для согрева на передовой, а летом — нет, не давали.

Как вы считаете, что вам помогло выжить на фронте?

Смекалка. (Смеется)

И такой вопрос: были ли у вас смешные ситуации на войне?

Такой случай был. Это произошло как-то на станции Белоостров, когда я служил в пехоте и наше стрелковое подразделение попало под обстрел. Тогда вдруг один из наших крупнокалиберных снарядов, не разорвавшись, отскочил от земли, сделал в воздухе дугу, потом опять отскочил и снова сделал в воздухе дугу... Такими замысловатыми кульбитами он скакал прямо на нас. Все мои друзья бросились к надежному дзоту. А я, молодой солдат, от изумления раскрыл рот и как-то завороженно наблюдал за таким необычным полетом этого «мяча». В последний момент бросился наземь. Да угодил в лужу. Помню, лежу, свернувшись калачиком, и неловко пытаюсь глотнуть воздуха. А взрыва все не было. Приподнял свою голову и вижу: снаряд волчков крутится у самых ног. Если бы он разорвался, от меня остались бы одни клочья. Я сразу вскочил и побежал к друзьям. А они уже хохочут, глдя на меня испуганного и грязного с ног до головы: ну как, удовлетворил любопытство? Так что такой случай был.

Николай Федорович Костин, 1984 г.

Расскажите о вашей послевоенной службе в рядах Советской Армии.

После того, как закончилась война с Японией, я на Дальнем Востоке прослужил еще восемь лет. Был секретарем комсомольской организации полка, потом — партийной организации полка, затем стал заместителем командира батальона по политчасти (все — в 127-м полку связи в Хабаровске). Помню, когда американцы хотели захватить Суэцкий канал, так мы на боевом дежурстве стояли. А потом был такой приказ: направлять некоторых участников войны на учебу в академии. И меня после этого, в 1952 году, из Хабаровска послали учиться в Военно-Политическую академию имени Ленина в Москве. К тому времени я закончил экстерном военно-политическое училище. Начали мы там уже заниматься, прозанимались уже более полутора месяца. За это время начали проходить какие-то общеобразовательные предметы, ну и занятия по тактике у нас уже были. У меня все шло очень хорошо. Тем временем люди в академию все прибывали и прибывали. А было такое время, когда участников войны, особенно отличившихся и перспективных, направляли в академию без всяких испытаний. Просто направляли и они там учились. Но потом, когда академия переполнилась, многих начали отсеивать. И в результате этого меня и еще несколько человек на медкомиссии забраковали. Но поскольку мандатная комиссия не смогла ни к чему придраться, значит, придралась медицинская комиссия. Меня забраковали по слуху: я был во время войны контужен и левым ухом слышал слабее, чем правым. И у меня как только правое ухо заткнули, так я ничего и не смог услышать. Нас таких человек 30 сразу было забраковано. Со мной выбыл один из моих товарищей, который воевал в составе Эстонского стрелкового корпуса.

После этого я попросил отправить меня служить в Ленинградский военный округ. Я там и продолжил служить, на Курголовском полуострове. Был замполитом командира учебной роты в городе Павловске. Потом служил в составе Прибалтийского военного округа. Последняя моя должность в армии — заместитель командира ракетного дивизиона, дислоцированного в городе Гвардейске Калининградской области. Интересные были времена! Я же служил в ракетной части стратегического назначения. Когда стояли на дежурствах, готовили полевые учения, делали ракетные площадки, там устанавливали металлический стол, который закреплялся в землю, а на него ставилась вертикально учебная ракета. Помню, в свое время мы взаимодействовали с зенитчиками, которые рядом с нами находились. Мы сделали четыре пуска наших ракет на 1200 километров в сторону озера Балхаш. Пускали с начала с Капустиного яра, а потом и с Челкары. И только на четвертый раз удалось сбить головку от нашей ракеты со взрывчатыми веществами. Нам тогда за умелость командованием части была объявлена благодарность. Уволился из армии я в октябре 1961 года, уже в звании майора (звание майора было присвоено приказом Главкома от 15 октября 1958 года). А на гражданке за военно-патриотическую деятельность среди молодежи мне присвоили звание подполковника.

Как после увольнения из армии вы оказались в Нарве?

Видите ли, там такая была ситуация. Когда я в армии еще служил, но потом поднадоело служить и я начал проситься об увольнении, мне было сказано, что есть шесть городов, в которые нельзя было ехать после увольнения: это Москва, Ленинград, Киев, Минск и некоторые другие города. Там с жильем было тогда туго. С женой мы разговаривали по поводу увольнения. Я хотел ехать в Ленинград, а она — в Нарву. Я говорил: «Нет, в Нарву я не поеду, только в Ленинград.» А потом я уехал в командировку на инспекторскую проверку. Тогда я шесть месяцев ждал, когда меня уволят с армии. Вернее, все мы ждали, не я один. И нас привлекали для проведения различных инспекторских проверок. В это время, когда я находился с проверкой, моей жене позвонили из штаба и переспросили из штаба, куда я поеду. «Все-таки в Нарву он поедет», - сказала она. «Ну в Нарву можно», - сказали ей.

Николай Федорович Костин, 1984. Портрет работы художника А.Ф.Патракеева.

А потом, когда я приехал с проверки, мне сказали, что в Ленинград нельзя ехать после увольнения, а вот в Нарву можно. Ну я и дал согласие на Нарву. Как только созвонился с женой, она мне сказала: «У меня для тебя сюрприз. Я дала согласие увольняться в Ленинград.» Но в Ленинград уехать не получилось, я обо всем ей рассказал. И переехал на постоянное место жительства в Нарву.

Когда я демобилизовался, у меня уже была семья. Я женился еще еще в 1954 году на Флориде Михайловне Уфимцевой. Познакомились мы в Усть-Луге на деревенских танцах: я в то время там служил, а она работала учительницей в деревне Краколье. У нас родилось двое сыновей: Андрей и Александр. Жена работала учителем в школе, потом — в детском саду. Писала стихи, даже издала собственный сборник.

Где вы трудились на гражданке?

Работал я в Нарве в управлении торговли. Там был такой отдел техники, который занимался обеспечением и эксплуатацией оборудования. Вот я там и работал сначала старшим товароведом, а после того, как в 1965 году окончил вечерний Нарвский техникум и получил специальность инженера-механика (в техникум я поступил сразу на второй курс, десять классов у меня уже было), работал инженером-механиком в отделе. Сначала был инженером-механиком по холодильному и электромеханическому оборудованию, потом — старшим инженером-механиком строительного участка. Потом занимал ту же должность в отделе капитального строительства и ремонта. А занимались мы в отделе обслуживанием всякого оборудования: у нас были и грузоподъемники, и транспортеры, и подъемники, и холодильники. Кроме того, у нас еще общепит был, где было также много всякого оборудования. У нас была субподрядная организация, которая выполняла монтажные, ремонтные и наладочные работы. Вот с ними также мне приходилось иметь дело.

Расскажите о своем участии в общественной жизни города.

Ну началось все это в 60-х годах, когда при Нарвском военкомате организовался такой комитет содействия офицеров запаса и в отставке. Руководил его работой подполковник Лисецкий, который военкомом города был тогда. В комитете состояло 30 человек. Я тоже был в их числе. Ну а занимались мы в комитете тем, что оказывали помощь ветеранам войны, помогали военкомату подготавливать призывников для службы в армии. Я связывался с людьми, которые участвовали в Великой Отечественной войне. Кроме того, читал перед призывниками лекции на тему развития ракетной техники, возглавлял штаб военно-патриотического воспитания. Потом, в 1975 году, когда праздновалось 30-летие Победы, образовался городской Совет ветеранов. Я там работал председателем военно-патриотической секции. А потом стал заместителем председателя Совета ветеранов, с этой должности я ушел по болезни только в 2002 году. Тогда, правда, наша организация стала называться Союзом ветеранов. В советское время, помню, мы активно работали, в каждой школе города, а их было 14, был музей боевой славы, причем не всегда по одному, а по два и по три было музея. Потом все материалы передали в Ивангородский музей. Проводились постоянно встречи ветеранов с учениками школ. Работали, помню, с каждой школой в микрорайоне. А потом к отрезало, эстонцам военно-патриотическая работа в школах, связь с ветеранами стала не нужна. Но мне иногда из Союза ветеранов звонят, особенно когда нужно уточнить какие-то данные о погибших в боях за Нарву. Мы же с Кривошеевым очень много этой темой занимались — историей боев за Нарву, книгу написали.

Подполковник в отставке Н.Ф.Костин (в центре) с участниками боев за Нарву, 1984 г.

Расскажите о том, как создавалась ваша совместная с Евгением Петровичем Кривошеевым книга о боях под Нарвой - «Битва за Нарву». Как вообще родилась идея у вас написать книгу?

Ну началось с того, что когда я приехал в Нарву, стал интересоваться боями, которые за этот город проходили. Так как сам я здесь воевал, мне все это было интересно. Ведь я повоевал здесь в феврале и сентябре 1944 года в составе 30-го гвардейского Ленинградского корпуса, который был одним из главных участников боев за город. В общем, когда я работал здесь в управлении торговли, одновременно занимался общественной работой среди ветеранов и собирал материалы о боях, которые происходили под Нарвой в 1944 году.

А летом 1974 года, когда проходило празднование 30-летия освобождения города от немецко-фашистских захватчиков, я здесь познакомился с директором Нарвского городского музея, кандидатом исторических наук Евгением Петровичем Кривошеевым, мы с ним подружились. Он узнал, что я участвовал в боях, что интересуюсь этой историей, а я — что он внимательно собирает материалы об этих боях, опрашивает ветеранов, которые приезжают в Нарву на встречи. Он был очень любознательный, такой дотошный, что если встречался с каким-то ветераном, то пока не расспросит все подробности, не отпускал его. В общем, тема нарвских боев нас обоих очень сильно интересовала: его как историка, а меня — как непосредственного участника этих событий.

Но первоначально мы с Кривошеевым просто писали статьи об этих боях, которые публиковали в городской газете «Нарвский рабочий» и в республиканской газете «Молодежь Эстонии». Поддерживали связь с ветеранами, живущими в других городах Советского Союза, которые принимали участие в освобождении Нарвы. Кривошеев меня привлекал к созданию в музее выставок, посвященных этим боям, я тоже, кстати, много чего ему рассказывал. Кроме этого, мы в нарвских школах организовывали музеи боевой славы тех соединений Ленинградского фронта, которые участвовали в боях за город. Так, например, в школе № 5 в Усть-Нарве был музей 131-й Ропшинской стрелковой дивизии, в школе № 7 — музей 11-й стрелковой дивизии, и так далее. Хорошо, что после 1991 года, когда такие музеи стали не нужны, часть материалов удалось спасти и передать в Ивангородский музей. Все, что не передали, бесследно исчезло.

А тогда у нас получилось следующее. Мы собирали материалы, публиковались в газетах, когда вдруг на одном из праздников ветераны, которые приезжали к нам в гости из других городов и читали наши статьи, сказали: «Надо вам это сверстать в отдельную книгу!» Кстати, приезжали к нам в город многие известные советские военачальники, освобождавшие наш город. Например, Маршал артиллерии Казаков Константин Петрович, бывший командующий артиллерией 2-й Ударной армии, генерал армии Федюнинский, бывший командующий 2-й Ударной армии, генерал армии Лященко Николай Григорьевич, бывший командир 90-й стрелковой дивизии, генерал армии Щеглов Афанасий Федорович, бывший командир 63-й гвардейской дивизии и потом 30-го гвардейского корпуса, генерал-майор Ару Карл Иванович, бывший командующий артиллерией Эстонского стрелкового корпуса, генерал-майор Козиев Анатолий Георгиевич, бывший командир 256-й стрелковой дивизии, генерал-майор Афанасьев Анатолий Георгиевич, который во время войны был командиром полка, а потом и командиром 63-й гвардейской дивизии в нашем 30-м корпусе, ну и многие другие.

Подполковник Н.Ф.Костин

И мы начали работать над книгой. Решили использовать эти и другие материалы, которые были опубликованы и которые имелись, но не были опубликованы. Кривошеев писал историческую часть книги, а я — боевую. Кривошеев встречался со многими непосредственными участниками боев за город, в том числе и среди командного состава. Встречались с бывшим командующим 2-й Ударной армии Федюнинским, с Симоняком, бывшим командиром 30-го гвардейского корпуса, который был, по сути дела, главным участником боев за город. Кстати говоря, Симоняк подарил нам оперативную карту боев корпуса в феврале 1944 года, которая в настоящее время хранится в городском музее. Я же вел переписку с непосредственными участниками боев за город.

Кроме того, мне также приходилось ездить даже в Москву и Ленинград. В Ленинграде в основном изучал сводки Совинформбюро и работал с архивом издания «На страже Родины», эта газета выходила во время войны, это было издание Ленинградского фронта. Там, как и в сводках Совинформбюро, проходило много нарвских эпизодов. Также работал с архивами таких газет, как «Ленинградская правда» и «Смена». А в Москве работал в архивах, и там материалы, которые нами собирались, документально подтверждал. В основном работал в Публичной библиотеке и Центральном музее Советской Армии.

Во время работы над книгой нам с Кривошеевым удалось получить много материалов. Мы даже, помню, получили из рук генерала армии Ивана Ивановича Федюнинского планы Нарвской и Таллинской операций. Кроме того, на руках у нас оказались также журналы и боевые донесения, точнее, их копии, 131-й и 191-й стрелковых дивизий, нам их прислали ветераны. Получили мы, кроме того, от ветеранов ценные сведения и о боевых делах 43-й, 48-й и 123-й дивизий. Так постепенно у нас накапливались события, эпизоды, любопытные случаи, материалы. Ветераны присылали нам не только свои воспоминания о тех днях, но и вырезки статей из многотиражных газет соединений, а также много фотокарточек, схем боевых действий. Все эти оказало нам большую помощь при написании книги.

Наша книга, называлась она «Битва за Нарву. Февраль — сентябрь 1944 года.», вышла в свет в июле 1984 года, когда проходили празднования 40-летней годовщины освобождения города от немецко-фашистских захватчиков. Она вышла тиражом в 9 тысяч экземпляров и печаталась в издательстве «Ээсти Раамат». Сама книга писалась нами где-то два года. Книга состояла из трех частей, которые были связаны друг с другом и назывались так: «Сражение длиной в полгода», «Бои западнее Нарвы» и «Возрождение». Сюда вошли и воспоминания очевидцев и участников тех боев, и официальные сводки Совинформбюро, и показания пленных, в общем, все, что нами с Кривошеевым было собрано за целое десятилетие. Книга дарилась всем ветеранам войны, которые проживали в городе. Замечу также, что в написании труда мы широко использовали и воспоминания эстонских военачальников — генералов Пэрна, Ару и Паульмана.

Когда книга была издана, мы с Евгением Петровичем радовались и изрядно волновались. Ведь не знали, как ее воспримут. Особенно нас интересовало мнение таких заинтересованных читателей, как непосредственных участников боев за город. Мы получили много писем и откликов от непосредственных участников боевых действий под Нарвой. К нашему полному удовольствию, книга получила высокую оценку как от участников непосредственных боев за город, так и историков. Они сказали, что книга получилась очень правдивой и интересный. Впоследствии от некоторых участников боев мы получили ряд уточнений и дополнений, надеялись это использовать при переиздании книги. Тем более, что книга была значительно сокращена. Предполагалось, что ее объем составит 350 страниц, а вышла она объемом в 160. Кроме того, издательством была исключена целая глава «Бойцы вспоминают минувшие дни...» Потом нами велись переговоры о переиздании книги, все было, по сути дело, уже запланировано. Но в 1991 развалился Союз, и все как отрезало, переиздавать книгу уже никому было не нужно. Кстати говоря, после тотго, как мы эту книгу издали, у меня оставалось штук 20 экземпляров книг. Потом ветераны стали просить: пришлите нам книгу, пришлите книгу. Я им отправлял и в результате у меня осталась одна-единственная такая книга.

Николай Костин сразу после госпиталя, 1945 год

Как непосредственный участник боев за Нарву и историк, как автор книги, не могли бы вы ответить на такой вопрос: с какими сражениями Второй мировой войны, на ваш взгляд, сравнимы бои за Нарву?

С Нарвы, по сути дела, начиналось освобождение Советской Армией всей Прибалтики. Бои здесь были очень большими. У немцев держали тут оборону по 10-12 дивизий. Они получали пополнение из Норвегии, Югославии, Франции, Германии. У них была мощная артиллерийская группировка. А с середины февраля 1944 года они стали использовать много авиации. Говорю об этом как непосредственный участник и очевидец тех жутких боев. Немцы оказывали ожесточенные сопротивление, так как боялись того, что с оставлением ими Нарвы российские войска будут продвигаться непосредственно к Восточной Пруссии. Так что Нарвский рубеж занимал стратегически выгодное для гитлеровцев положение. В случае потери Нарвского рубежа Балтийский флот выходил на просторы Балтики и перерезались морские коммуникации немцев со Швецией и Финляндией, откуда они получали сырье для своей металлургической промышленности. Изгнание фашистов из Эстонии выводило из войны Финляндию, чего они очень боялись. Именно поэтому Гитлер и требовал удерживать рубежи под Нарвой до последнего солдата. Не удалось. И в рамках Второй мировой войны, и в рамках Великой Отечественной войны, бои под Нарвой — это очень крупная операция.

А сколько наших солдат, по вашим данным, погибло под Нарвой?

Назвать точные цифры я затрудняюсь. Известно, что потери с обеих сторон были очень большие. Об этом писали и немецкие военачальники в мемуарной литературе. С нашей стороны потери были гораздо больше, так как Советская армия вела под Нарвой в то время наступательные операции, а, как известно, наступающая сторона терпит больший урон в живой силе. Помню, на каком-то из мероприятий генерал Федюнинский озвучил такую цифру: под Нарвой мы потеряли более 100 тысяч убитыми, ранеными и пропавшими без вести. А раненых всегда было втрое больше, чем убитых. Это закономерно! Вот таковы общие потери в этих боях. Но Федюнинский исходил из потерь 2-й Ударной армии. А ведь под Нарвой воевали и 8-я армия, и 59-я армия (правда, 59-я армия выходила к Чудскому озеру, да и 8-я армия была тоже ближе к Чудскому озеру, чем к Нарве), и 13-я Воздушная армия, и даже отдельные части Балтийского флота. Судя по немецкой мемуарной литературе, у них, у ннемцев, потери солдат и офицеров составили 100 тысяч. С нашей стороны потери были несколько больше. К потерям, естественно, я отношу не только убитых, но и раненых и пропавших без вести.

Что вы можете сказать о бомбардировке города Нарвы в марте месяце 1944 года?

Я слышал о том, что это было такое. При этом бомбили не только Нарву, но и другие города Эстонии, когда войска Ленинградского фронта вели наступательные бои с немцами, уже приближаясь к Нарве. Бомбежка, конечно, была. Но и другое мы должны тоже знать. Когда мы находились на противоположном берегу от Нарвы, я сам это видел: немцы перед своим отступлением многие дома и промышленные предприятия города, даже церкви взрывали или поджигали. А ведь до войны в Нарве и Ивангороде (до войны Нарва и Ивангород были единым целым городом) было целых 17 церквей: православных и лютеранских. Так что я видел, как здания и церкви в воздух взлетали. Мы на той стороне тогда находились. Тогда еще, помню, мы встречали артиллерийских наблюдателей из Эстонского стрелкового корпуса Красной Армии.

Выступление Н.Ф.Костина во время празднования 40-летия освобождения города, июль 1984 г.

А вот недавно местный историк-краевед Танель Мазур написал и опубликовал в газете статью о том, что в бомбардировке города не было никакой необходимости. Что вы можете по этому поводу сказать?

Такого в принципе не может быть. Не бывает такого! Если наступательные бои ведутся, то они поддерживаются авиацией. Ведь даже Ленинград бомбили все три года. И что интересно: за полчаса до того, как немцы вылетали на бомбежку города с российских и эстонских аэродромов, делали предупреждения о воздушной опасности. А работали они так. Немцы, прежде чем произвести какие-либо вылеты, сначала запрашивали метеосводки в Гатчине, Пушкине и других городах. А наши девушки-радистки прослушивали это и делали предупреждения.

Как-то в местной газете «Нарвская неделя» появилась статья Тыниссона и Сийга «Почему все-таки погибла наша Нарва?» Меня, как ветерана Второй мировой войны, до глубины души возмутило это вранье. Мы Тыниссону показывали книгу воспоминаний бывшего командира дальнебомбардировочного авиаполка, где описывается, как все это было. Все без толку, он написал то, что посчитал нужным. Факты, воспроизведенные Тыниссоном, и данные из немецкого журнала, где все написано было в стиле геббельской пропаганды, были односторонними и не соответствовали действительности. В статье было написано, что якобы наши самолеты целенаправленно бомбили город, чтобы его разрушить, а самолеты якобы вылетали из под Москвы на Нарву. А на самом деле полки дивизии, которая бомбила город, базировались под Ленинградом и выполняли боевые задачи войск Ленинградского фронта. Тогда это было необходимо.

Об участии танковых войск под Нарвой что можете сказать? Ветеран войны Николай Иванович Барыгин, который воевал в составе Эстонского стрелкового корпуса под Нарвой, рассказывал как-то одному моему приятелю-журналисту, что когда он находился на Ауверском плацдарме, то насчитал 400 подбитых танков: наших и немецких. Что вы можетеоб этом сказать?

Там в этом направлении были станция Аувере и поселок Аувере. Так вот, через поселок Аувере, через нас, то есть, поскольку я там тоже находился, немцы пытались пробиться. Бои были сильные. И там было действительно такое поле, на котором лежало много подбитых танков: наших и немецких. Всего в боях за Нарву участвовало что-то около 12 танковых бригад и отдельных танковых батальонов. Но непосредственно в боях за сам город не особенно много танков участвовало в боях, потому что местность была заболоченная. Был, правда, такой эпизод: когда проходили решающие бои за Нарву, группа наших танков прорвалась к заливу.

Кстати, интересная была история, когда в 1970 году мы устанавливали танк Т-34 в качестве памятника. Когда мы писали заявку в Ленинградский военный округ, а это боевая единица, на выделение танка, то нам ответили, что только правительство может ходатайствовать. Мы обратились к правительству, написали тогда, что в боях за Нарву участвовало что-то больше 10 танковых бригад и отдельных танковых батальонов, как-то так. Правительство обратилось в округ и нам выделили танк. А началось с того, что один из наших активистов приехал и сказал, что в Валга установили памятник-танк. Ну и мы решили у себя тоже танк поставить.

СТАТЬЯ НИКОЛАЯ КОСТИНА «ДЕЛУ ПОМОЖЕТ ДРУЖБА»

Сейчас многие говорят и пишут, что дружба народов, которой так долго кичился Советский Союз, была показной, неискренней, и, мол, первое же испытание ее на прочность доказало ее несостоятельность.

Не берусь утверждать, была ли эта дружба в тех сферах, которые делали политику той большой страны, но то, что ее не было и нет в среде нынешних правителей, можно не сомневаться. Но разве это доказывает, что люди разных национальностей между собой не дружили? Это сегодня мы наблюдаем, как благоприятствование лицам не коренной национальности сказывается на служебном или семейном благополучии представителя коренной нации. И перспектива карьеры во многом зависит от того, насколько человек привержен идее национальной исключительности.

Не будет, однако, торопиться с выводами, почему так произошло. Время все расставит по своим местам и каждому воздаст по заслугам. А я по собственному опыту утверждаю, что была она, дружба народов большого Союза, в том числе и эстонского с многочисленными народами СССР. Именно об этом я хочу поделиться своими воспоминаниями.

Перед войной в Ленинграде в нашем доме жили две семьи эстонцев — Терас и Раудометс. Никогда, ни при каких обстоятельствах у нас не было неуважения друг мы другу. В семье Терас главной хозяйкой их была ванаэма. Она по русски мало что понимала, но сама ходила в магазины за покупками, и никто никогда не оскорблял ее, не высказывал недоразумений, что она называла тот или иной товар по-своему.

У них была лучшая квартира в доме, отдельная, большая. Мы, школьники, в их квартире играли в прятки, и я не слышал, чтобы взрослые противились нашей забаве. А как мы рылись в их библиотеке! Там был огромный выбор журналов «Нива». По ним узнавали мы о перипетиях русско-японской войны 1904 года. Нас привлекала не только тема, но и то, что журналы были хорошо иллюстрированы.

Н.Ф.Костин (слева) со своим сыном, Нарва.

Так я впервые познакомился с эстонцами. Позже, когда я женился (а это было уже в Нарве после войны), на нашу свадьбу приезжал Павел Терас с женой. А «сосватал» меня с Нарвой коренной нарвитянин Борис Семенович Смирнов. В самом конце войны я служил вместе с ним в одном батальоне, и он часто в часы досуга с азартом рассказывал о Нарве.

Помню, в годы войны, когда фронт приближался к Эстонии, во всех частях проходили собрания, митинги, на которых главным образом обсуждался вопрос о помощи эстонскому народу после освобождения Эстонии от фашистской оккупации. На этих собраниях выступали члены правительства и КП Эстонии Н.Каротамм, И.Лауристин и многие другие. Когда наши войска подошли к берегам Наровы, фашисты стали сжигать дома и другие постройки на хуторах и в деревнях — сначала на побережье, а затем и на другом берегу, оставляя после себя пепелища, а население заставляли убираться с глаз долой. Многие принаровцы прятались в лесах, на сенокосных угодьях, а потом встречали нас.

Члены эстонского правительства проявили большую заботу об этих людях, организовали их эвакуацию в район Котлов и Кингисеппа. Правительство Союза выделило деньги, продовольствие для этих мероприятий, на местах переселенцев пристраивали на работу в колхозы и совхозы, подсобные хозяйства. На 1 Мая все получили даже по поллитра «вдохновительных» напитков.

Я хорошо помню общение наших воинов с бойцами 8-го Эстонского стрелкового корпуса. В августе 1944 года, перед началом большого наступления, мы обменялись концертами художественной самодеятельности, от которых остались самые теплые впечатления. В эстонском корпусе был и отличный эстрадный оркестр, и солисты, а у нас — танцевальные коллективы. У эвакуированных принаровцев сложилась хорошая, теплая дружба с танкистами двух танковых полков корпуса. Они вместе проводили вечера отдыха, на которых обменивались адресами, стихами-посвящениями. Вот как эти, например, о девушке с Наровы-реки:

Я прошел военными дорогами,

Много видел я веселых глаз,

Но с такими нежными и строгими

Я встречаюсь только в первый раз

Во время Таллинской наступательной операции (а она была очень стремительной) мы замечали, как хорошо встречали нас жители хуторов и деревень, особенно люди малого и среднего достатка, угощали молоком и колодезной водой.

А когда повернули на Пярну, возле одной из переправ, где был взорван мост, прибежал хуторянин и сказал как-то по-своему, что там за рекой несколько солдат «барахолят». Начальник политотдела 30-го гвардейского корпуса полковник А.Иванов посадил на машину хуторянина, 5 автоматчиков и помчался к указанному месту. Мародеры были арестованы, над ними состоялся суд, и они — младший лейтенант и два солдата, - осужденные за мародерство, на одной из полян у Пярну, возле леса, были расстреляны. Так «оккупанты» сурово наказывали своих за нарушение законов дружбы. Как мне рассказывали эстонцы, у немцев за такие же проступки виновников не наказывали.

Так уж случилось, что я связал свою жизнь с Нарвой. Здесь у меня родились дети, здесь я закончил политехникум и почти 20 лет работал в управлении торговли. Коллектив у нас был интернациональный, но никогда не возникало никаких конфликтов на национальной почве. Всегда с добротой вспоминаю работу под руководством Лейли Эсс, Вийви Николевой и других эстонцев.

Я много раз бывал на ярмарках, когда приходилось защищать заказы управления торговли на оборудование, и должен заметить, что снабжением Прибалтийских республик Москва занималась лучше и полнее, чем других регионов, а тем более — России. Об этом сейчас почему-то в Эстонии не вспоминают.

Очень хочется подчеркнуть, как внимательно и со знанием существа дела приходилось решать производственные, городские, садовые и многие другие вопросы, когда председателями исполкома работали М.Янголенко-Ваннас, Х.Урм, А.Замахин, С.Боборенко и никто не считал национальность помехой. Вот так бы теперь!

В дружбе народов, государств — сила жизни. Сейчас же все идет наоборот, и никто не скажет, что это плохо.

(2 июля 1994 г., Николай Костин)

ГОРЯЩАЯ СВЕЧА

Три ночи толком не спал, испереживался, когда в «Нарвской газете» напечатали мою заметку «Памятники на крови» с большими сокращениями. Дело в том, что заметка писалась по поручению совета ветеранов, и текст ее обсуждался с членами совета. А мы, ветераны войны — и я думаю, нас могут понять, очень встревожены поднятой сейчас шумихой в прессе о дальнейшей судьбе памятников. Ведь такой разговор в независимой Эстонии поднят не случайно: 1994 год — год полувекового юбилея освобождения Эстонии от немецко-фашистских захватчиков. И поскольку ведущие эстонские политики сегодня не склонны рассматривать это как освобождение, то зловещая нацеленность всей этой идеологической кампании вызывает у нас глубокое беспокойство и тревогу за судьбу памятников. Меня, как участника боев под Нарвой, эта тема особенно волнует, так как на этой земле я потерял много своих друзей и соратников. Пользуясь случаем, я хотел бы поведать нарвитянам о нескольких фактах из той фронтовой жизни — фактах, не публиковавшихся ранее в «Нарвской газете».

Особой тяжестью отличались на нарвской земле первые зимние бои возле высот Синимяэ, когда после разрыва блокадного кольца под Ленинградом советские войска освободили всю область и с ходу форсировали Нарву южнее города. Синимяэскую высоту мы по аналогии боев под Красным Селом называли поначалу Вороньей горой. Тут потери в танках доходили до 90 процентов. Горели наши и вражеские танки.

В середине февраля танкисты 30-й гвардейской танковой бригады во взаимодействии с двумя танково-самоходными полками и пехотой прорывали линию «Танненберг», нацеливаясь на Синие Горы. Третью атаку возглавил командир разведвзвода лейтенант Сабинин. Ему удалось прорваться между первой и второй высотами, затем был подожжен фаустпатронами один танк, потом — второй. Танк Сабинина продолжал бой, расходуя последние патроны и снаряды, и вдруг провалился, раздавив вражеский блиндаж, мотор заглох. Отбивались до последнего. Немцы подползли, обложили танк соломой, облили бензином и подожгли.

Комбриг Шпиллер приказал выручать Сабинина. Танкисты прорвались к горящему танку, затушили огонь. Но танкистов спасти не удалось: они сгорели. На следующий день сам командир бригады повел танкистов в бой, но и его танк также был подожжен.

В августовских боях проявил геройство командир танка 45-го полка старшина Сычев. Танк был приобретен на сбережения самих танкистов. Следовавшие одна за другой атаки танкистов были неудачными, и в порыве ярости Сычев крикнул товарищам: «Вперед, за мной!» Танк его рванулся вперед, меняя направление и скорость, крутился, как юла, выскочил к подножью высоты, раздавил две противотанковые пушки, но был подожжен. Танк горел и шел вперед к шоссе Нарва — Таллин, затем остановился и взорвался. Герои-танкисты погибли в нем.

25 июля 1944 года во второй половине дня рядом с тем местом, где стоит памятник «Танк», ближе к Рийгикюласким высотам, по понтонной переправе начали форсирование реки Нарвы 45-й и 221-й танковые полки 8-го эстонского корпуса. Вначале прошли на тихом ходу три танка разведроты старшего лейтенанта Т.Д.Белкина, вслед за ними пошли другие танки. Но в это время к переправе прорвались сквозь зенитный огонь немецкие самолеты и сбросили бомбы. Волнами от взрывов бомб понтоны моста стали раскачиваться, и один из танков сполз в воду. В танке остался механик-водитель Гемпель.

В городе живет участник и свидетель этих событий, Бывший старший лейтенант Т.Д.Белкин. Сейчас он серьезно болен, но хорошо помнит этот и другие эпизоды. А болезнь — последствия страшной войны и невероятных переживаний. Белкин показывал место, где утонул танк, брату и сестре погибшего механика, когда они в 1949 году приезжали сюда. Гости долго сидели на берегу, поплакали, помянули и опустили цветы на воду.

Юноша-нарвитянин Тихомиров рассказал бывшему директору Нарвского музея Е.Кривошееву такой случай. Как-то летом, когда уровень воды сильно падал, купаясь с друзьями у Рийгикюла, он становился на башню танка и видел оборванный трос. Т.Белкин подтверждал, что танкисты пытались двумя танками вытащить машину, но трос оборвался.

Во время прокладки запасной «нитки» газопровода водолаз подходил в воде к танку и тоже сообщал об этом Кривошееву. Пока искали тягачи и приспособления, замерзла река. На следующее лето аквалангисты спасательной станции занимались поиском танка, но то ли вода в реке стала слишком мутной, то ли ошиблись местом, но танк спасатели не нашли.

В районе Усть-Жердянки, южнее города, в водах Наровы покоится второй танк. Это был танк командира танкового полка полковника Красника. Понтонеры, сооружая переправу, использовали часть немецких понтонов, а они оказались слабее наших по грузоподъемности. И когда пошел по ней первый танк, посреди реки понтоны наклонились, и танк оказался в реке.

После войны еще несколько лет трофейные команды собирали металлолом, оставленный в основном танкистами.

Памятник «Танк» у реки — это свеча всем танкистам танковых подразделений, русским и эстонцам, представителям других народов, обеспечивавших освобождение Нарвы от немецко-фашистских захватчиков

Памятники, перечисленные в статья «Памятники на крови», необходимо сохранить. Более того, проявлять заботу, внимание к памятникам, как это делается во всех цивилизованных странах, и в частности в Германии, Финляндии, Норвегии, в Китае, где есть могилы советских солдат. Под Полтавой до сих пор стоит памятник шведам, сражавшимся с петровскими солдатами. На Бородинском полк памятник французам наполеоновской армии также стоит на месте. Никакая «переоценка ценностей» не оправдывает варварства. Памятники на крови — святыня.

(12 февраля 1994, Николай Костин)

ПИСЬМО БЫВШЕГО КОМАНДИРА ПОЛКА 30-ГО ГВАРДЕЙСКОГО КОРПУСА А.Г.АФАНАСЬЕВА — Н.Ф.КОСТИНУ

Здравствуйте, Николай Федорович! Выполняя вашу просьбу, сообщаю некоторые данные о боях нашего корпуса под Нарвой. 30-й гвардейский стрелковый корпус (в том числе и наша 63-я гвардейская стрелковая дивизия) принимал участие в боях под Нарвой и за Нарву в составе войск 2-й Ударной армии в феврале и марте 1944 года. В феврале (с 11 по 28 февраля 1944) корпус, действуя в составе ударной группировки армии, наступал из района Долгая Нива (юго-западнее Нарвы) в направление Криуши — станция Аувере. Наша дивизия наступала на направлении главного удара корпуса, имея задачу — овладеть предмостным укреплением противника в районе Криуши, форсировать реку Нарва и, развивая наступление в северном направлении, в сторону Финского залива, выйти на железную дорогу Нарва — Таллин.

Утром 11 февраля дивизия после 30-минутной артподгтовки перешла в атаку (с рубежа Долгая Нива — Старый Пикт). 190-й гвардейский стрелковый полк, которым мне довелось в то время командовать, наступал в центре боевого порядка дивизии.

Полк, перейдя в атаку, за 40 минут сбросил противника с занимаемого им плацдарма, с ходу форсировал реку Нарва и, развивая наступление, к исходу дня прорвал оборону противника на глубину до 6 километров.

Успешно развивалось наступление и во второй день боя. За два дня боев полк прошел 16 километров. Продолжая наступление, к утру 15 февраля полк вышел к железной дороге в районе Таганере (5 километров западнее станции Аувере). Правее к железной дороге вышел 188-й стрелковый полк нашей дивизии.

С 15 по 28 февраля полк вел тяжелые оборонительные бои , отражая многократные контратаки противника. Противник любой ценой пытался восстановить положение, Не считаясь с потерями, вновь и вновь переходил в контратаки, вводя в бой резервы, снятые с других участков фронта. В период с 15 по 28 февраля только нашим полком были взяты пленные пяти полков от четырех дивизий противника, контратаковавших полк. Пленные — 1 и 401 пп 170 пд, 366 пп 227 пд, 377 пп 225 пд, 23 пп — дивизии СС Нордланд.

Почти две недели полк отражал яростные контратаки противника, не отступив ни на шаг от занятого рубежа. В ночь на 28 февраля полк сдел занимаемый участок 1076-му стрелковому полку 314-й стрелковой дивизии. Бои эти были исключительно тяжелые, особенно тяжелыми были бои с 22 по 28 февраля, когда приходилось вести бой с контратакующим противником почти непрерывно днем и ночью, часто находясь в полном окружении. Офицеры, сержанты и солдаты проявляли массовый героизм. Геройски дрались офицеры Ефименко, Памфилов, Говрушко, Сидиванов, Горбачев, Голубкин, старшина Фунтиков, сержанты Марченко и Гаврилов, рядовой Зайцев, и многие, многие другие. Подробности их подвигов в моей памяти не сохранились, - прошло очень много времени, да и время-то было так насыщено боями, что ыбло трудно сохранить в памяти детали их. 28 февраля мы закончили бои западнее города Нарвы, а уже 8 марта вступили в бой северо-восточнее города Нарва.

С 8 по 24 марта 1944 года дивизия вела бои за предмостные укрепления противника в райооне Поповка, мыза Лилиенбаха. 12 марта после упорных боев дивизия овладела мызой Лилиенбаха и парком. Поповкой в то время овладеть не удалось. Мартовские бои были также очень тяжелыми. Плацдарм противником был сильно укреплен, а части нашей дивизии, также, как и других дивизий корпуса, в то время были не полнокровны, да и боеприпасов для огневого подавления противника было очень мало. Фронтовая наступательная операция к тому времени уже закончилась. Ленинградский фронт, выполнив своб задачу, по решению Ставки Верховного Главнокомандования с 1 марта перешел к обороне и приступил к подготовке новых наступательных операций. Так что выделить нам необходимых для этого боя сил и средств командование фронта не могло.

Желаю вам, уважаемый Николай Федорович, доброго здоровья и больших успехов во всех ваших делах. А.Афанасьев, 22.5.75.

СТАТЬЯ Н.Ф.КОСТИНА

Жизненным подвигом Лидии Ивановны Мирошниченко можно только восторгаться. Она на всю жизнь — вот уже более 50 лет — сохранила в себе верность памяти мужа Владимира Яковлевича Бородая, командира батальона 546-го полка 191-й стрелковой дивизии, который был тяжело ранен 26 июля 1944 года при форсировании реки Наровы в районе Петровского острова.

Поженились они в 1939 году. Он — лейтенант, только что закончивший Харьковское артиллерийское училище, а она — студентка сельскохозяйственного техникума. Через год у них родился сын, назвали его, как и отца, Володей. Началась война, а для нее — эвакуация с малолетним сыном. Во время войны Лидия Ивановна закончила учебу, работала и одновременно училась в Московской сельскохозяйственной академии.

С ней нас (Е.Кривошеева и меня) судьба свела после празднования 46-летия освобождения Нарвы и выхода в свет нашей книги «Битва за Нарву». Эту книгу ей прислали однополчане, от них она и узнала наши адреса. Лидия Ивановна обратилась к нам за помощью в розыске мужа. Суть ее просьбы заключалась в том, что в 1944 году В.Я.Бородай пропал без вести из эвакогоспиталя ФЭГ-50, где находился на излечении после ранения. Где этот госпиталь располагался, как могло случиться, что он пропал? В наших головах зарождалось множество предположений, но, чтобы их отсеять, необходима была дополнительная информация.

Вот что поведала нам Лидия Ивановна. Она дважды обращалась через ленинградскую газету «Смена» к ветеранам 191-й стрелковой дивизии. Многие откликнулись. Из ответов однополчан она установила все подробности ранения и эвакуации мужа от берега Наровы до эвакопункта. А вот в фронтовом госпитале его следы потерялись. Как мог пропасть В.Я.Бородай? Лидия Ивановна письмами «бомбила» нас и главный архив Министерства обороны в Москве. Оттуда после многих проверок сообщили, что он пропал без вести и в кадрах не числится.

Капитан В.Я.Бородай являлся одним из лучших офицеров 8-го противотанкового дивизиона 191-й стрелковой дивизии. Исполняя обязанности начальника штаба дивизиона, всегда рвался в бой. Артиллеристы дивизиона на нарвских рубежах своим огнем часто поддерживали разведку боем, уничтожали огневые точки и другие цели на передних рубежах обороны немцев, ведя огонь с прямой наводки. И Бородай был всегда там, где надо было выполнять более ответственные задачи. Он не страшился ответного огня. Обычно на каждой огневой позиции при стрельбе прямой наводкой нельзя было находиться больше 8-10 минут. Поразив цель, укатывали орудие в укрытие, так как противник брал артиллеристов «на мушку». За слаженные и умелые днйствия артдивизиона, выполнение многих боевых задач и личное мужество при этом капитан Бородай в июле, перед ранением, был награжден орденом «Красного Знамени».

Для нас это была зацепка. Мы посоветовали Лидии Ивановне обратиться в Главное управление кадров Советской Армии. Однако ей вскоре сообщили, что орден, которым награжден муж, не вручен.

После этого она связалась с архивом медицинских частей Красной Армии. Оттуда сообщили, что в архиве нет материалов на ФЭГ-50. После этого она попросила одного из ветеранов артдивизиона побывать в архиве (а он находится в Свнкт-Петербурге) и лично разобраться по делу капитана Бородая. И ему такжен ничего не удалось уточнить — какая-то бюрократическая закавыка получилась. А может, В.Бородай умер в госпитале? Лидия Ивановна обратилась к руководоству Серафимовского и Богословского кладбищ, Пискаревского мемориала, где производились захоронения военнослужащих. Ей ответили, что в списках захороненных В.Я.Бородай не значится.

Я сам был свидетелем, знал случаи, когда, находясь на излечении в госпиталях, тяжело раненые, без рук и ног, не желая быть обузой для семьи, ходатайствовали о помещении их в дома инвалидов.

Лидия Ивановна списалась с такими организациями и оттуда получила отрицательные ответы. Голова от такой безрезультатной переписки шла кругом, но она не отчаивалась, продолжала писать по многим адресам. Вдохновляла ее память о муже: она не верила, не хотела верить, что ее Володя пропал. Это был подвиг, подвиг жизни. В этой связи нам приходило на память мужество жен декабристов, разделивших тяжелую участь своих мужей.

Лидия Ивановна установила письменную связь с однополчанами мужа и несколько раз организовала встречи его боевых друзей со студентами сельскохозяйственного техникума города Каменец-Подольска на Украине, где она долго работала. Для нее такие встречи были очень дороги — это связывало ее с мужем, которого она беззаветно любила.

Как-то, перебирая переписку с Лидией Ивановной, мне попала копия справки от 28 августа 1944 года изх архива МО о том, что капитан В.Я.Бородай был назначен командиром роты управления 546-го полка 191-й стрелковой дивизии. В это время дивизия вела бои в районе Мехикорма на юге Эстонии. Но и там его следы затерялись. По всей вероятности, там он и погиб. Во время войны были случаи, когда раненые, не долечившись, убегали в свои части. Их принимали, определяли туда, где раньше служили. ПО всей вероятности, так случилось и с капитаном Бородаем. Поэтому документы из части о его зачислении в списки до архива полностью не дошли.

Когда родился внук, его назвали именем деда — Владимир. Лидия Ивановна его нянчила, растила и считала частицей Владимира Яковлевича. Во внуке она замечала многие черты деда. Позднее в одном из писем она с радостью сообщила, что появился и правнук мужа и что его тоже назвали Володей.

Однажды в Ивангороде я купил книгу о медиках Ленфронта в Отечественной войне, и там оказалось много материалов о госпитале ФЭГ-50.Значит, он был, а в архивах, скорее всего, значился под номером полевой почты. И научные сотрудники в этом не разобрались. Я сразу сообщил об этом Лидии Ивановне, но ответа не последовало. Несколько раньше она писала о том, что сильно болеет. Позднее я обращался к соседям по квартире, но ответа не получил. Затем началась перестройка, окончательно нарушившая нашу связь.

Где сейчас Лидия Ивановна Мирошниченко и жива ли? В памяти ветеранов она осталась как женщина, сохранившая любовь и верность мужу до последних своих дней. Многим можно позавидовать ее примеру. Такая любовь — творец всего доброго, возвышенного, сильного, теплого и светлого.

(Н.Костин, 11 апреля 1995)

ПИСЬМО Л.И.МИРОШНИКОВОЙ ОТ 16.12.1985

Здравствуйте, уважаемый Николай Федорович! Получила ваше письмо от 1 августа 1985 г. и оно меня порадовало. Спасибо вам большое за хорошие слова, за внимание ко мне и моему не легкому труду по поиску Бородая В.Я. Теперь я знаю, что вы 1) дали задание поисковым группам средних школ № 11 и № 272 поискать могилку Бородая В.Я. В селах, где есть братские могилки вдоль шоссейной дороги Кингисепп — Ленинград. 2) Что вы сделали запрос в военно-медицинский музей — архив о местонахождении госпиталей 139 и ФЭП-50 Ленинградского фронта, через которые проходил (или должен был проходить) Бородай В.Я. Может быть, они и дадут вам справку, на мои запросы они не отвечают.

Еще раз и еще раз читаю «Битва за Нарву», стараясь представить, как шла битва в том далеком июле 1944 года. Снова раскрываю «Малый атлас СССР» и изучаю карту Ленинградской области, сверяя с 100-104-й страницей книги «Битва за Нарву» и вашим последним письмом. На странице 102 2-й и 3-й абзацы говорят о том, что к 26 июля 1944 года 546-й СП и 559-й СП, которые обходили Нарву с севера, развернулись фронтом с запада на восток на Нарву. При этом было освобождено 20 населенных пунктов (читай 3-й абзац). Мне кажется, что надо уточнить в военкоматах, нет ли там захоронений освободителей Нарвы?

Николай Федорович! Если вам попадется карта-схема г.Нарвы — пришлите ее мне. Зав. отделом «Отзовитесь!» молодежной газеты «Смена» (Ленинград) прислал письмо о возможности помещения розыска Бородая В.Я. повторно. Надо им выслать фотографии для изготовления клише фото Бородая В.Я. Я сейчас боюсь высылать фото — попадет в поток новогодних поздравлений и пропадут фото. Поздравляя его с Новым 1986-м годом, пообещала прислать фото в январе, когда спадет поток новогодних поздравлений (с 15 января 1966 г.). Днями получила ответ с ЦАМО на мой запрос от 23 марта 1985 г. Копии высылаю.

ПИСЬМО ОТ Л.И.МИРОШНИКОВОЙ ОТ 14.10.1986

Здравствуйте, уважаемый Николай Федорович! Получила долгожданный ваш ответ на мое июньское письмо. Спасибо за память. О ФЭП-50 (по вашему совету) я в июле запросила ЦАМО и вот до сих пор пока ответа нет. Не знаю, что и думать. Но вот немного расправлюсь с подготовкой к зиме и снова буду писать в ЦАМО и в Музей меддокументов (Ленинград).

В 1984 г. член Совета ветеранов 191-й стрелковой дивизии товарищ Григорьев Г.Н. Был лично в мущее медицинских документов — Бородая В.Я., но ничего так и не нашел. Оставил там анкету — по ней искали работники музея, а потом написали, что нет документов из ФЭП-50. А мне кажется, что они просто отписались. Просить председателя Совета ветеранов снова посетить музей не решаюсь — он недавно похоронил жену, сам отлежал с инфарктом в госпитале и сейчас у него одна забота — издать книгу «Боевой путь 191-й стрелковой дивизии.» Все материалы несколько раз переписывались, теперь напечатаны на машинке, проходят перечитку, надо издавать, а денег нет. Развернута работа по сбору средств среди ветеранов (а их становится все меньше). Короче говоря: жить бы да жить, да уж некогда. (…) Спасибо вам за все!

СТАТЬЯ Н.Ф.КОСТИНА «ПУСТЬ ЗЕМЛЯ ИМ БУДЕТ ПУХОМ»

(о погибших в боях за Нарву)

Это была последняя поисковая операция нарвских «следопытов». Как-то мне четыре или пять лет назад военрук школы № 10 Николай Забегаев сообщил, что в 9 километрах западнее Эстонской ГРЭС найдено на болоте Илусумяннику-соо брошенное захоронение воинов немецкой и советской армий. А я знал, что в этом месте у населенных пунктов Путки и Лалли зимой, весной и летом 1944 года шли ожесточенные бои. Там у немцев были мощные опорные узлы. Когда я в первый раз со следопытами приехал, мне показали груду металла, оставшегося от подорванного танка Т-34: днище, несколько траков, ящик с инструментом, 5 снарядов, пробитых осколками. Здесь же были останки танкистов. Мы эти останки собрали в одну коробку и спрятали под железными частями танка. НА днище нашли поврежденный орден «Красной Звезды» и значок «Отличный танкист» с хорошо сохранившимся номером. А рядом метрах в десяти лежал труп в немецкой форме, в руках которого была трубка фауст-патрона. На нем была найдена наградная бляха (медальон), на которой хорошо читалась надпись: «Eis Bte Eesti Leg» и ряд номеров. Видимо, фаустник погиб в момент подрыва танка. Бляху (медальон) я передаю в комиссию по памятникам, возможно, им удастся в в архивах Таллина установить, кто был этот солдат с фауст-патроном.

В стороне не далее 100 метров обнаружили остатки двух подорванных артсамоходных установок САУ-76 с хорошо сохранившимся прицельным прибором. Его и другие детали передали Н.Забегаеву в школьный музей. Около самоходок валялось много стреляных артиллерийских гильз. И тоже останки самоходчиков.

Рядом у канавы или окопа, залитого водой, - братская могила, чуть присыпанная землей. В ней мы насчитали до 25 еще не полностью истлевших трупов. Хорошо были видны погоны старшины, сержанта, подсумки из-под патронов. Чуть поодаль заметили примерно столько же трупов, припорошенных землей и заросших травой. Около самоходок — 3 трупа в той же форме «Эстонского легиона» и тоже с трубками от фаустпатронов.

В канавах и в рвах лежало еще много трупов воинов советской армии и фашистов. Определить, кто есть кто, можно было только по каскам, ботинкам или сапогам, оружия при них не было. По всей вероятности, похоронные команды или случайные люди собрали оружие.

Поисковики 10-й школы с Н.Забегаевым обратились в архив Министерства обороны, откуда сразу же ответили, что упомянутым орденом был награжден младший сержант Мерзляков из 221-го танкового полка. Родные — мать, отец и сестра — проживают в деревне Мерзляково Пронинского района Пермской области. Из районного военкомата подтвердили, что у них есть сообщение из 221-го танкового полка, что младший сержант Мерзляков погиб под Нарвой и похоронен в 4-х километрах южнее хутора Ансаре-Матсевахт. Если посмотреть на топографическую карту, то это и есть место, где были найдены останки танкистов во взорванном танке.

Ветеран 11-й стрелковой дивизии подполковник Н.Смирнов из Москвы, много занимавшийся в Центральном архиве в Подольске, прислал мне часть материалов о боевых действиях дивизии под Нарвой. Здесь во время войны он командовал стрелковым батальоном.

Из его записей: «На южном участке фронта Ауверского плацдарма 112-й стрелковый корпус силами 11-й стрелковой дивизии и других приданных частей, и в частности 221-го танкового полка 8-го Эстонского стрелкового корпуса, вел наступление в районе мощных опорных узлов обороны фашистов Путки и Лалли. 11-я СД имела задачу уничтожить противника в этих узлах и наступать на юго-запад в общем направлении Куремяэ-Кюда. С самого начала бои в этом месте приняли затяжной характер. Противник оказывал отчаянное сопротивление. Части 11-й СД с трудом продвигались вперед. Две роты второго батальона прорвались западнее Путки к каналу Контесоокрав, преодолев две линии вражеской обороны. Командир 219-го стрелкового полка ввел в прорыв третий батальон. Командир дивизии полковник В.И.Шкель направил в прорыв свой резерв — второй стрелковый батальон 163-го полка. Но развить успех не удалось. Противник предпринимал одну контратаку за другой (9 контратак за день), обрушив сильный минометно-артиллерийский огонь по нашим боевым порядкам. Батальоны несли большие потери. Выбыли из строя многие командиры батальон и рот. Смертельно ранили командира 219-го полка подполковника И.В.Голубева. В командование полком вступает А.А.Лебедев. 26, 27, 28 июля дивизии продвинуться не удалось.

Вечером 28 июля на огневых позициях батареи 120-миллиметровых минометов 320-го СП в расчете известных всему фронту братьев Шумовых произошел взрыв мин. Александр и Иван получили серьезные ранения, а Василий и Семен погибли. Их похоронили на полковом кладбище севернее Путки.»

В 1989 году с помощью лесника и Нарвского военкома майора В.П.Чернышея мы нашли это кладбище, но оно было кем-то разграблено.

«Для развития первоначального успеха на рассвете 29 июля после артподготовки полки продолжали наступление. 163-й полк продвинулся на 200-300 метров, а затем, встретив ожесточенное сопротивление противника, вынужден был отойти на исходные позиции. В течение дня 320-й полк отразил 5 контратак противника, а 163-й — 3 контратаки.

Были ранены и выбыли из строя командир 2-го батальона 320-го полка капитан Н.Т.Смирнов, парторг батальона лейтенант А.С.Попов. Командование батальоном принял начальник штаба батальона Ф.И.Жуков. Был тяжело ранен заместитель командира 3-го батальона старший лейтенант Дроздов.

30 июля из оставшегося личного состава 2-го стрелкового батальона сформировали штурмовую роту, которая при поддержке САУ-76 и Т-34 форсировала канал Путки-крав, преодолела три линии траншей, проволочное заграждение, спираль Бруно, минное поле, атаковала Путки и, выйдя на 200 метров южнее Лалли, совместно с подразделениями 320-го СП окружила группировку противника, взяв в плен 35 человек.

31 июля немцы снова и снова бросаются в контратаки, пытаясь вернуть утраченные позиции. Командир полка вводит в бой 1-й батальон 320-го полка. Противник ведет сильный обстрел. Контузило командира батальона. Его заменил капитан Половинко. Убит командир 3-й пулеметной роты старший лейтенант Уликин. Командование ротой принял лейтенант Тюлин. Ранен командир 3-й стрелковой роты старший лейтенант Романенко. В роте не осталось ни одного офицера. Тогда комсорг роты сержант Павлов поднялся во весь рост и с возгласом «Вперед, за Родину!» повел роту в очередную атаку, выбив фашистов из траншеи.

Первый стрелковый батальон 320-го полка был сведен в одну роту, командование которой принял лейтенант Чумак. Второй батальон этого полка возглавил майор Доронин. В третьем батальоне в живых остался только один офицер — лейтенант Галанин.» Командир пулеметного взвода лейтенант Никитин по личной инициативе объединил остатки 7-й и 8-й стрелковых рот и повел их в атаку. Атаку рот лейтенанта Чумака и Никитина поддержали танки Т-34 и САУ-76 из 221-го танкового полка. Противник вел сильный артиллерийский огонь. Три танка загорелись около Контесоо-крав. Командир танковой роты по радио выкрикнул: «Горим, но не сдаемся!» Враг был отброшен к каналу Улусумянникукраав. На этих рубежах роты и закрепились.»

Я так подробно описал только один бой, скорее, сражение, на нарвском направлении, на одном из участков (и не главном — таких были десятки), чтобы сегодняшний читатель понял, какой крови стоило освобождение Нарвы и первых километров эстонской земли. Поисковцы из Силламяэ Ю.Петров и другие находили много, очень много останков солдат во многих местах Ауверского плацдарма. Мы по этим находкам обращались в военкомат Кохтла-Ярве, но должнйо поддержки, в разрешении вопроса перезахоронения не получили. Позже, когда мы с военкомом Нарвы В.П.Чернышеем снова ездили в этот район, страшно удивились: лес спилен и стрелеван, большей частью вывезен. Главная дорога около левого берега Контесоокрав расширена и засыпана щебнем. Т-34 и останки бойцов оказались под дорогой. Земля треллерами «перепахана», ничего не видно: ни могил, ни останков людей.

Это глумление над теми, кого земля нарвская приняла в свои объятия: красных и синих, коричневых и черных. Пусть земля им будет пухом! (Но пусть никогда не будет покоя мародерам, следы которых мы постоянно находили при обследовании мест, где шли бои. Пусть плохо спится и тем, кто по долгу службы — как, например, бывший военком Кохтла-Ярве майор Синильник — должен был предотвратить надругательство над телами павших, но пренебрег своими должностными и просто человеческими обязанностями.)

В Нарве проживает несколько ветеранов 11-й дивизии. Это И.Е.Майоров, А.И.Гончаров, Н.И.Возилкин, А.И.Ершова. Они также были участниками этих боев. Все, что здесь написано, посвящается им и всем тем, кто участвовал в битве за Нарву.

(Н.Костин, 5 марта 1994 г.)

ПИСЬМО ОТ ВЕТЕРАНА

Здравствуйте, Николай Федорович! Примите наш семейный привет и массу наилучших пожеланий в вашей работе, и крепкого здоровья в жизни.

Николай Федорович! Сообщаю, что ваше письмо и восемь штук фотокарточек получил, за что большое пребольшое спасибо. Еще раз премного благодарен. Это самая большая будет память в нашей жизни. Будет чего вспомнить. Да и наша прошлая встреча будет жить долго. А вот будущая встреча в 1974 году — это уж будущее. Мы тогда решили и дали клятву, а клятва будет наша как приказ. А приказы такие выполняются. Нашу клятву может вырвать только у нас или болезнь, приковавшая к постели, или смерть. А в основном отговорок не может быть.

Николай Федорович! Попрошу вас при первой возможности передать привет от меня Константину Федоровичу (Константин Федорович Ополченцев — бывший начальник связи 930-го стрелкового полка, тогда — начальник городского узла связи в Нарве. - Примечание И.В.), Ивану Яковлевичу, военкому (Иван Яковлевич Лисецкий, бывший заместитель командира пульроты 917-го стрелкового полка 8-го Эстонского стрелкового корпуса, в 1960-73 гг. - военком Нарвы — Примечание И.В.), Николаю Петровичу Горшкову (начальник третьего отделения военкомата Н.П.Горшков. — Примечание И.В.), Василию Моисеевичу (Однополчанин Н.Ф.Костина, бывший солдату 192-го гвардейского полка 63-й гвардейской дивизии 30-го гвардейского Ленинградского стрелкового корпуса Василий Моисеевич Сутырин, позднее — лектор-консультант Нарвского горкома партии. - Примечание И.В.) из райкома.

Николай Федорович! Сейчас пишу письмо вам и затем Коле Антоненко, а от ребят писем еще нет, хотя написано всем. От Дынникова писем еще не получал. Я ему по приезду написал письмо. Николай Федорович! Я вам хочу сказать вот что. Когда мы ехали автобусом со станции Аувере по дороге на строящуюся ГЭС — Этонскую станцию, выехали на первую поляну от станции. (Вероятнее всего, речь идет о поездке по местам боев в окрестностях Нарвы. - Примечание И.В.) Ведь мы были когда-то в самой середине этого мешка. По приезду домой я долго вспоминал и наконец все вспомнил. Ведь из мешка на станции Аувере была всего одна дорога. Вот смотрите мою схему, которую я начертил по памяти от руки. Слева, когда едем от станции Аувере, должна быть большая канава от дороги до канавы метров на 200-300, а по правую сторону дороги к лесу была нейтралка, оборону мы занимали немного левее дороги. Вот краткая маленькая схема. Вот где подбитый Т-34, примерно над 3-й 943-й СП, была моя огневая позиция. Я ночью выходил на огневой рубеж и снайперил, винтовку брал у полкового снайпера.

Николай Федорович! Вот когда в 1974 году будем все вместе, обязательно съездим на эту поляну. Там я тогда точнее сориентируюсь. Ну вот все, что хотел написать. До свидания. Целую, крепко жму ваши руки. С приветом к вам. 4 сентября 1939 года, город Кириши.

П.С. Да, забыл, ведь Коле Антоненко 4 сентября 1969 года стукнет 47 лет, я его поздравил телеграммой. А мне 9 сентября 1969 — 44 года.

Бараев Александр Васильевич.

Родился 9 августа 1922 года в селе Ивашково, недалеко от города Ростов Великий Ярославской области. Затем жил в Ростове, окончил семилетку. В 1934 году завербовался на Дальний Восток, работал коллектором на строительстве Байкало-Амурской железнодорожной магистрали (БАМ). В 1940 г. закончил школу шоферов в Хабаровске. В сентябре 1941 года был призван в ряды Красной Армии. С сентября 1941 по январь 1942 — служба в отдельном лыжном батальоне, проходил обучение в школе младших командиров. С января 1942 года — курсант Таллинского военно-пехотного училища (училище не было закончено). В 1942-43 гг. принимал участие в Сталинградской битве в составе 308-й стрелковой дивизии под командованием генерала Гуртьева. Был дважды ранен и контужен. С 1943 по 1945 г. воевал в составе 561-го отдельного Горлицкого Краснознаменного ордена Красной Звезды радиотехничеого дивизиона особого назначения (ОСНАЗ) Ставки Верховного Главнокомандования. Был награжден медалями «За оборону Сталинграда» и «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» Демобилизовался в 1946 году. Вторично был призван в армию в 1949 году, службу проходил до 1971 года. Старшина. Работал в рыболовецком колхозе, затем, в 1973-84 гг. - на заводе «Балтиец» Министерства Среднего машиностроения СССР (в должности настройщика). За успехи в трудовой деятельности удостоен звания «Ударник коммунистического труда» и медали «За трудовую доблесть.»Проживает в Нарве. Имеет детей. Сын, Юрий Александрович Бараев - директор нарвской высшей школы «Майнор».

Александр Васильевич, нашу с вами беседу мне хотелось бы начать с вашего предвоенного детства. Расскажите о том, что запомнилось, что наиболее четко отложилось в памяти.

Понятно. Значит, так. Родился я в Ярославской области, в селе Ивашково, расположенном недалеко от города Ростов Великий. В этом селе я появился на свет в 1922 году, там жил, а потом переехал в город Ростов. Уже впоследствии, когда мне исполнилось шестнадцать лет, я по призыву Валентины Хетагуровой уехал с комсомольцами на Дальний Восток — на строительство города Комсомольска. Там меня и застало начало войны.

Когда вы проживали в деревне, застали ли коллективизацию? Что в связи с этим помнится?

Да, я застал это время. Вообще-то говоря, эта коллективизация у нас безобразно проводилась. У нас, например, в доме были корова, лошадь, овцы и прочее. Все это, когда в 1929 году началась коллективизация, коллективно взяли и забрали в колхоз. Кстати говоря, когда у нас все это забирали, то сказали, что взамен этого нам будет дано молоко. Но так получилось, что у нас не стало ни скотины, ни молока. Это тогда обобществлением называлось. Впрочем, такая политика проводилась не только в отношении нас: так всем нашим деревенским жителям «облегчали» жизнь. Но наша семья работала в колхозе. У меня отец, Василий Иванович Бараев, воевал на фронте в Первую мировую войну, попал в плен, а потом вообще неизвестно куда-то сгинул. У матери, кроме меня, было еще пятеро человек детей. Кроме того, был у меня старший неродной брат. Все остальные были младше меня. Так что было нас у матери шестеро детей. Так вот, мать работала в колхозе на ферме, в должности заведующей так называемой молочно-товарной фермы. Там доили коров, ухаживали за ними, а взамен этого получали ображ — знаете, ображ, - это когда молоко перегоняется на масло. Такая сыворотка называлась ображ. Вот нам его и раздавали, потому что детей много было и надо было что-то кушать. Кроме того, мы тоже, если где-нибудь такая возможность была, работали. Вот, например, мой старший, но неродной брат пастухом работал. Я тоже подпаском работал, то есть, помощником пастуха. Учился я в школе в своей деревне Ивашково до пятого класса. А потом я уехал в Ростов, где жила моя бабушка, она меня взяла к себе, и с тех пор я уже с бабушкой жил. В Ростове же я закончил шестой класс, потом — седьмой. И после этого в 1934 году поехал на Дальний Восток.

Отец ваш так и не нашелся?

Нет, он так и пропал с концами. Он, правда, написал матери письмо и отправил его откуда-то с Казахстана. Там был такой академик Александр Иванович Бараев. Если помните, он был академиком по сельскому хозяйству, в свое время даже встречался с Брежневым и, как тогда было принято, расцеловывались. Он был братом отца: отца звали Василием Ивановичем, а его — Александром Ивановичем. (Данные о дяде А.В.Бараева: Бараев Александр Иванович, 1908 года рождения, уроженец Вытегорского района Вологодской области. Знаменитый советский агроном. Окончил Самарский институт зерновых кульур в 1930 г. С 1957 по 1985 г. работал директором Казахского научно-исследовательского института (с 1961 года - всесоюзного) зернового хозяйства. Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии, доктор сельскохозяйственных наук, академик. Скончался в 1985 г. В Астане в честь А.И.Бараева установлена мемориальная доска, ему посвященная, также его менем названа одна из улиц города. - Примечание И.В.) Вот он уехал вроде бы к этому брату и там пропал. Я потом пытался выяснить его судьбу.

Голод испытывали в деревне и потом в Ростове?

Я, например, об этом могу сказать следующее: что до того, пока я в 30-х годах не уехал на Дальний Восток, сытым не был ни разу. Мне все время хотелось есть. Почему? Наша основная еда — это были хлеб, картошка и вода.

А как вы попали на Дальний Восток?

Попал я на Дальний Восток по знаменитому призыву Валентины Хетагуровой в начале 1934 года. (Дело в том, что 5 февраля 1937 года Валентина Хетагурова, жена армейского командира, будущего генерала Ивана Ивановича Хетагурова, опубликовала в газете «Комсомольская правда» призыв к советским комсомольцам переселяться на Дальний Восток. Обращение направлялось преимущественно к девушкам, но и направлялось и к молодым парням-комсомольцам. С этого момента берет свое начало так называемое хетагуровское движение. - Примечание И.В.) Я не был комсомольцем, но мне сказали, что для того, чтобы поехать на Дальний Восток по призыву Хетагуровой и по комсомольской путевке, надо вступить в комсомол. Мне пришлось вступить в комсомол. Приехали сначала в Хабаровск, а потом в Комсомольск. Там я работал по изысканию железных дорог по БАМу, то есть — Байкало-Амурской железнодорожной магистрали. Я состоял в геологической партии. Наша организация называлась Дальтранспроект. БАМ тогда еще строился, вернее, строительство магистрали заканчивалось. А мы проводили на железной дороге различные изыскания. А изыскания — это, как известно, бурение, скважины, и так далее. Я коллектором работал, то есть, коллектировал породы.

Расскажите поподробнее об этой вашей работе.

Значит, работала заключалась в следующем. По существовавшим тогда на БАМе железным дорогам бурили скважины и выявляли такие пучины. Делали просадки. Бурили скважину. Вот, допустим, если проходила железная дорога, мы бурили скважины у колеи, на обочине и в середине рельс с той и с другой стороны. Потом делали разрез и смотрели: какой грунт? Там, песок, супесь, глина и прочее. И описывали это. Вот описание этой системы и являлось моей основной обязанностью. Я был коллектор, то есть, занимался коллектированием пород. Кроме того, там, где проходила железная дорога, были сопки, такие невысокие горы. В сопках были известняк, гранит, порфир, и тух, и прочие породы. Вот я их и описывал, то есть, описывал их строение и таким образом их коллектировал. То есть, определял, что в них содержится, какие крапления, и прочее-прочее. И определял также их плотность: куда она будет ложиться. Ведь если есть железная дорога, надо было знать состав того самого грунта, который под нею находился. То есть, это надо было знать для того, чтобы в случае чего мы могли где надо его подсыпать, где надо убрать и заменить более твердым грунтом. Вот такая коллекционная работа у меня была. Потом я получил даже такую специальность: геологический коллектор. Ну и геодефизическую работу я также знал, занимался разными там теодолитами.

Какая-нибудь механизация труда существовала на строительстве БАМа?

Нет. Почти никакой механизации труда не было. Только, помню, были такие вагончики по укладке рельсов железной дороги с подъемным краном. Сейчас такие краны имеют длину до двенадцати метров, а тогда были не больше девяти. То есть, этот вагон был не рельсах проложен, он шел впереди и укладывал рельсы. Потом, когда война началась, все эти рельсы изрезали на эскарпы. И эти эскарпы устанавливали потом на границе с японцами: вот у озера Хасан, у полуострова Ханко, это в Приморском крае.

Учиться вы продолжали на Дальнем Востоке?

Когда с Хабаровска в Комсомольск мы прибыли, меня направили учиться в техникум железнодорожного транспорта. Я как раз в этом техникуме учился и одновременно работал. Там не было ни родных, ни знакомых, я был совсем один. Так что пришлось сменить много должностей во время работы на БАМе. Потом я закончил школу шоферов. Сначала я даже пробовал поступить в авиационное училище. Но получилось так, что с материальной частью у меня что-то было все плоховато и я ушел оттуда. Там нас, помню, учили летать на У-2. После этого я поступил в школу шоферов, которую потом закончил и получил водительские права.

Какие машины в основном осваивали?

Там нас на всех машинах учили ездить. У меня, например, когда я школу окончил, во-первых, были всесоюзные права. А во-вторых, помимо всего прочего, я имел право водить заграничные машины, потому что в свое время в школе мы изучали даже японские марки машин. Все забываю их названия. Короче говоря, две марки японских машин мы изучали. Также изучали «Форд». В то время это была довольно модная машина, помню, к нам эти «Форды» поступали переделанными под ГАЗ-2А. «Опель» — это тоже была ходовая марка машин. Были у нас и дизельные машины «Манн». Так что я сдал на права по вождению этими машинами. У меня был документ с печатью, который это подтверждал. Эти права были у меня до последнего времени. Сейчас права в Эстонии у меня заменены. Они, конечно, у меня есть, но в прошлом году закончилась их годность. Получается, что мне надо их пересдавать. По зрению я наверняка не прошел бы, да и вообще: я бы и не стал эти права пересдавать. Правда, если бы было нужно, я бы легко эти права бы сдал. Ведь я, кроме всего прочего, всю войну на всех марках машин, которые воевали на фронте, на всех ездил, ни одной не пропускал.  И был в таких частях, в которых были и наши, и трофейные машины. Но наши машины сначала были в основном двух видов: ГАЗ-АА и ЗИС-5. Эти все машины были в 561-м отдельном Краснознаменном ордена Красной Звезды дивизионе ОСНАЗ — секретной части особого назначения, в составе которой я воевал с 1943 года после излечения по ранению в госпитале. Это уже после Сталинграда было.

После окончания школы шоферов вы успели перед войной поработать по специальности?

В Хабаровске работал. Но это была, по правде говоря, не совсем работа. Ведь для того, чтобы получить водительские права, я должен был еще в течение шести месяцев проходить стажировку. Вот эта стажерская работа как раз у меня и была. И как раз эта стажировка проходила за несколько месяцев до того, как началась война. Ездил с шофером-инструктором. Инструктором по вождению у меня был хороший специалист. Он был шофером 2-го класса. С ним мы ездили во Владивосток с Хабаровска, также мы ездили в такие места, как станция Ружино, город Спасск и город Ворошилов-Никольск, который в то время еще Уссурийском назывался.

Насколько мне известно, БАМ строили заключенные. Вы с ними как-то сталкивались?

Я с ними не только сталкивался, но и непосредственно с ними встречался и работал. Потому что когда БАМ строили, были такие лагеря, с которых нам давали расконвоированных заключенных, то есть, бесконвойных. Нам их давали как рабочую силу.  Они работали у нас на бурильных установках: подносили всевозможные материалы. Короче говоря, были у нас как такая тягловая сила.

В основном вам попадались осужденные по 58-й статье или были уголовники?

Да, большинство осужденных попадалось из так называемых политических. Но нам, собственно, блатных или приблатненных таких даже и не давали, потому что они как-то связаны были с воровством и прочим. А нам давали больше всего безобидных. Ну тех, кто в колхозе кому-то что-то не то сказал и за это сел. Раньше же было так, что если ловили человека на том, что он кому-то сказал плохо о власти, на другой день его забирали. Тогда были сплошные аресты! Я, например, помню как Блюхера арестовывали. Их штаб, штаб Дальневосточного фронта, находился на улице Лесной, рядом с лесом. Блюхер был тогда командующим Дальневосточным фронтом. А я жил совсем рядом от их штаба. По-моему, дом, где я жил, располагался по адресу: Лесная 13 или 15. Так что я рядом жил. И вот мы выбегали с ребятами, когда его арестовали. Его, помню, сначала на машине повезли. Рядом проходила железная дорога. И мы смотрели: его высадили из машины, посадили в вагон, который подали на железную дорогу, и повезли на поезде. Шло тогда три вагона: один был классный и было, по-моему, две теплушки. И паровоз, естественно, его вез. (Василий Константинович Блюхер (1889-1938), советский военачальник и один из первых Маршалов Советского Союза, на Дальнем Востоке стал служить в 1929 году в качестве командующего Особой Дальневосточной Армией, в этом качестве руководил боевыми действиями на КВЖД. В 1938 г. был назначен командующим Дальневосточным фронтом, руководил боевыми действиями фронта во время боев у озера Хасан. 22 октября 1938 года был арестован, находился под следствием в связи с «делом Тухачевского», в том же году был расстрелян. Реабилитирован посмертно в 1956 г. - Примечание И.В.)

А каким вам запомнился Блюхер? Вам ведь, наверное, не раз его приходилось видеть, раз вы жили по соседству?

Блюхера мне часто видеть приходилось. Он, помню, всегда подъезжал к штабу фронта на японской машине марки «Кавасаки». Мы эту машину, помню, изучали потом в автошколе. Вот он на этой машине и ездил. Видели мы его. Но близко, конечно, не подходили, да нас и не подпускали туда. Мне и 18 лет не было! Все молодежь такая была!

В каких условиях работали заключенные на строительстве БАМа?

Заключенные, которых мы забирали на работу, жили в бараках. Я помню, что там, где они жили, было два таких барака: один был женский и был через забор колючей проволокой огражден, а ближе к нам находился мужской барак. В последнем, мужском бараке, мне и самому приходилось непосредственно бывать. Как сейчас помню, там были двухъярусные нары. На них и спали заключенные. Утром им в 7 часов утра объявляли «подъем» и их забирали на работы. А тех, которые находились на срочных работах, даже в 6 часов утра поднимали. Там, где они работали, им обед привозили.

А чем кормили их?

А кормили их какой-то непонятной баландой. Плохо их кормили. Они были уже такими изможденными, что, как говорится, дальше уже некуда было. А у нас в геологической экспедиции пайки были хорошие. Эти продукты нам давали с собой. И мы, конечно, делились ими с заключенными, они же работали с нами. Давали им хлеба, мясные и рыбные консервы. Рыбные консервы были отличными. Часто горбуша попадалась. Я так привык тогда к той рыбе, что до сих пор ее очень люблю, она очень хорошая и вкусная. В Хабаровске, например, положение с рыбой было такое, что можно было любую рыбу, живую, разделанную или жареную, в магазинах купить. А икру красную так вообще ведрами покупали и ложками ели.

В предвоенные годы, когда вы жили и работали на Дальнем Востоке, было ли предчувствие, что будет война?

Да, предчувствовали. Ведь, во-первых, рядом с нами находился штаб Дальневосточного фронта, как он тогда назывался, хотя это было мирное время. Все это было, конечно, не случайно. Кроме того, мы видели, как перед самым началом войны у нас появилось несколько новых человек-офицеров,  а потом приехали две машины и привезли солдат. Это во-вторых. А в третьих, на вокзале и в двух военкоматах, кировском и хабаровском, увеличили охрану. Люди в разговорах между собой говорили, что что-то такое немцы на нас готовят и война вроде будет. Да мы, собственно говоря, не знали, немцы или кто-то другой будет с нами воевать. Но что война будет — это было ясно.

Помните день начала войны? Что особенно запомнилось?

В это время я как раз находился в геологической экспедиции в Приморском крае, это было недалеко от озера Хасан. И там была стоянка нашей экспедиции, была геологическая партия такая. Война там меня и застала. После этого я сразу приехал в Хабаровск и начал проситься отправить меня на фронт.

А как ваши коллеги по экспедиции восприняли известие? Паники не было?

Нет, не было. Например, у нас начальником экспедиции был человек, который был родом с Кубани. Тоже, как и я, был он казак, но кубанский. Он был хорошим инженером. В общем, такой был умный мужик. Так вот, когда объявили о том, что началась война, он нам сказал: «Да, надо было думать, надо было ждать эту войну.» Но тогда о многом опасались говорить, так как обстановка была такая полувоенная в стране, все-таки и Гражданская война закончилась не так уж давно. И такие прямые разговоры о войне боялись заводить. А потом, когда началась война, за каждое лишнее слово о войне можно было вообще поплатиться головой.

Когда именно и как вас призвали в армию?

Дело в том, что в армию меня раньше должны были взять, еще в 1940 году, когда мне исполнилось 18 лет. Всех моих сверстников тогда уже брали. А на меня бронь была. Ведь я работал в то время на БАМе, а БАМ считался тогда полувоенной такой организацией. Уже потом, когда шла война, мы, помню, втроем, я и еще два моих друга, пошли в военкомат проситься добровольцами в армию. Их взяли в армию, а мне отказали: сказали, что на меня есть бронь и мне в армию идти нельзя. Сказали: если упросите начальство — призовем. А я работал в организации Транспроект. Контора организации находилась в Хабаровске по адресу: Широнова, 2. Я пошел туда и упросил начальника этой организации отпустить меня в армию. Он выдал мне справку, что не возражает, если меня призовут в армию. Война тогда уже шла три или четыре месяца. И в сентябре 1941 года меня призвали в армию. Тогда уже снег, помню, выпал. Фактически меня никто на фронт идти не толкал. Я бы мог запросто остаться там. Ведь с Дальнего Востока в то время не брали на фронт никого. А брали только таких более-менее грамотных. Но я считался грамотным. Ведь семь классов — это считалось такое самое большое образование! У многих вообще образования не было. И тех, которые имели семиклассное образование, направляли в полковые школы учиться на младших командиров, а потом - и в военные училища. И я, считай, как доброволец ушел в армию. Когда меня призвали, я сразу попал в отдельный лыжный полк. Там организовалась такая школа младших командиров. В этой школе готовили будущих сержантов. И вот я там, значит, учился.

А чему вас там обучали?

Ходьбе на лыжах, стрельбе на лыжах, стрельбе по мишени, стрельбе из винтовки и из карабина. Кроме того, я также изучал пулемет «Максим».

Пулемет на себе приходилось таскать?

Половину на половину: я носил скат, а вторую половину, то есть, тело, носил второй номер пулемета. Проучились мы в этой школе младших командиров несколько месяцев. Нас там готовили для боев с финнами на Карельском перешейке, все время как лыжников к боевым действиям подготавливали. А на лыжах как готовили? Происходило это так. Мы спускались на них, на лыжах, с сопок по большому спуску по такой специально сделанной тропинке между деревьев и стреляли прямо на ходу по мишеням. Нашими мишенями были деревья. Но некоторые наши сослуживцы, бывало, сворачивали в сторону и насмерть ударялись лбом об дерево. Было несколько таких случаев. На моих глазах два таких случая точно было. Ребята спускались, где-то со специально обработанной лыжни соскользнули — и на дерево. А скорость-то большая! Хотя кто знает, по какой причине они разбились. Может быть, загляделись на мишени, чтобы попасть лучше, и угодили сторону, а там, как говориться, на тот свет. А может — по другой какой-нибудь причине. А деревья были такими крепкими, кедровыми. Тот солдат прямо у меня на глазах как ляпнулся головой, так разбил себе черепушку. Много было всяких рискованных таких моментов. А уж о том, как на войне было, и говорить нечего.

А потом часть из нас отобрали и послали на учебу в Таллинское военно-пехотное училище. Это было уже зимой 1942 года, зима шла вовсю. Это училище находилось в то время в Тюмени. (Таллинское военно-пехотное училище было сформировано в 1940 году в Эстонии и располагалось недалеко от Таллина — в Тонди. В связи с началом войны оно в 1941 году было эвакуировано и сделало несколько выпусков. - Примечание И.В.) Там, в Тюмени, было два так называемых ТВПУ — Таллинское военно-пехотное училище и Тюменское военно-пехотное училище. Мы оказались в Таллинском. Там уже нас учили не на сержантов, а на офицеров. Мы проходили такую ускоренную подготовку.

Кого-нибудь из преподавательского состава училища запомнили?

У нас в основном все эстонцы были преподавателями. Правда, русские тоже были. Вот у меня, например, командиром взвода был лейтенант Туманов. Так тот по национальности был русский. Он после войны в Таллине жил. Много фамилий позабылось. Я помню, правда, фамилию еще одного своего командира — Суйце. Он тоже был эстонец. Такой добрый дядька. Там было всего несколько человек русских командиров взводов и рот, а остальные — все эстонцы. Эстонские преподаватели в основном хорошими были, они учили нас как следует. Правда, гоняли сильно. Ну и нам доставалось: бегали в противогазах, ползали по-пластунски. В основном, конечно, они нас обучали стрельбе. Но я сразу стал пулеметчиком — вроде бы это как моя военная специальность была. Так что в училище более подробно стал изучать «Максимку». За хорошую стрельбу из пулемета как-то однажды получил именные часы. Тогда мы стреляли по движущимся мишеням. А происходила эта стрельба по мишеням таким вот образом. Вырывались окопы, в которых стрелок скрывался с головой, бежал и стрелял по мишеням. Там их таким полукорпусом было видно. Я, как стрелок, на ходу нажимал на гашетку. Мишени передвигались. Я стрелял короткими очередями. Ну и сколько-то я смог поразить этих мишеней, там все это по баллам высчитывали. Так я получил именные часы. Но я все время был отличником по стрельбе в училище. Впрочем, из винтовки и с карабина я тоже отлично стрелял. Стрелял также хорошо и из револьвера. Мы его «пугач» называли.

Короче говоря, стрелял из всего оружия, из какого только можно было стрелять, на отлично. Учили нас также в училище и штыковому бою. Все приемы штыкового боя отрабатывались, штык был трехгранный, привинченный. Штыком нас учили защищаться как вроде бы от конницы. Думали, что с конницей будем воевать.

Но в училище, собственно говоря, я не доучился. Нам уже должны были присвоить звания младших лейтенантов. И нас уже, помню, послали на аттестацию в Уральский военный округ. И вдруг ночью подняли нас по тревоге и сразу повели в столовую. Там уже были заготовлены для нас столы, нас покормили, мы сытно поели. И после этого повели нас на вокзал.. А там уже состав стоял. Нас посадили в обычные теплушки. Мы  думали, что все-таки теперь нас отправят на Финский фронт. Но вместо финского фронта нас отправили в Сталинград. Но произошло это, конечно, не сразу. Сначала привезли нас на станцию Красноуфимск. Оттуда отправили нас на нашу сторону от Сталинграда в Капустин яр. Сейчас там находится, если не ошибаюсь, космодром. А тогда на том самом месте находился пересыльный пункт. И оттуда нас направили на формирование одного полка какой-то дивизии. От того полка тогда ничего ничего не осталось: его разбили, он только знамя вынес. Там в полку уже никого не оставалось: были только одно знамя, знаменосец и командир полка, больше никого не было. И вот наше училище направили на пополнение этого полка. И так мы попали туда никакими не офицерами, а просто курсантами. Это потом пришли документы со школы младших командиров, после чего мне присвоили звание сержанта. Потом я стал старшим сержантом, а уже впоследствии - старшиной. Но это уже было в другой части, начиная с 1943 года, там я фактически стал старшиной технического назначения. И попали мы с этим полком на фронт прямо в Сталинград. Еще на пересыльном пункте, как сейчас помню, нам кое-каких солдат дополнительно прислали, кое-кого обмундировали, потом выдали всем противогазы.

Кстати говоря, когда переправлялись в сторону Сталинграда, многие из наших эти противогазы на деревья повесили. Они нам что-то уж очень надоели тогда. И некоторые из нас потом осенью во время боев в Крыму очень сильно пострадали из-за этого. Дело в том, что в Крыму немцы против нас применили газы. Сделано это было после того, как наши два выстрела из «Катюш» сделали. Они предупреждали, говорили: «Русь, брось стрелять адскими снарядами. А то применим газа.» А «Катюши» стреляли термитными снарядами, несколькими залпами. Вообще «Катюши» были восьми, двенадцати и шестнадцати снарядов. Те были восьми снарядные. Так вот, где эти снаряды от «Катюш» разрывались, там термит этот плавил все. Даже камень плавился, не говоря о блиндажах или окопах. И это было действительно грозное оружие! Ведь все сгорало, после таких выстрелов появлялись массы немецких трупов, которые были обгоревшими, как угольки. И вот, когда наши «Катюши» отстрелялись, немцы применили газы. И там, в Крыму, из-за этого многие наши отравились. Но мне испытать этого не пришлось: я перед тем, как в Крым попасть, попал в другую воинскую часть, - она называлась отдельным радиоразведдивизионом особого назначения.

А как часть называлась, в составе которой вы прибыли под Сталинград?

Полк был стрелковым, номерным. Номер полка, как сейчас помню, был 1045. А непосредственно в самом Сталинграде мы уже вошли в состав 308-й стрелковой дивизии генерала Гуртьева. Дивизия относилась к 62-й армии генерала Василия Ивановича Чуйкова.

Расскажите о ваших первых боях в Сталинграде.

Еще когда мы, значит, через Волгу переправлялись, река была почти вся охвачена пламенем огня. Ведь тогда немцы разбили нефтеперерабатывающий завод, и бензин поплыл по реке. И из-за этого вся, можно сказать, Волга горела! Но в реке были маленькие окошечки, на которые это пламя не распространялось. Так вот, нас погрузили на баржу, прицепили ее к небольшому катерку и по этим вот окошечкам мы пополыли. Река была широкая. И вдруг, когда до берега оставалось далековато, немцы начали бомбежку. Сначала они сбросили с самолетов на маленьких таких парашютиках фонари. Эти фонари долго висели в небе и освещали буквально всю близлежащую местность. А потом начали сбрасывать в нашу сторону бомбы. И одна бомба весом что-то около 500 килограммов, не меньше, упала рядом с нашей баржей. Мы все оказались сразу в воде. Кто плавать умел — выплыл. А кто плавать не умел — сразу же отправился на дно. А такие, кто не умел плавать, среди нас тоже были. И они погибли. Потом мы доплыли на барже до берега. И как только до суши добрались, нас почти сразу же бросили в бой.

К вечеру мы заняли оборону непосредственно в Сталинграде: это было между тракторным заводом «Красный октябрь» и заводом «Баррикады, в районе протоки, которая проходила под узкой колеей такой. Фактически это был центр города такой. Этот район между двумя заводами был таким стратегически важным объектом для нас. Ведь на завод «Баррикады», который был совсем рядом, привозили наши подбитые танки, там их ремонтировали, а уже оттуда они шли на фронт. И чтобы не дать немцам занять эти заводы, эти стратегически важные объекты, мы заняли оборону. В общем, всем своим подразделением мы там скопились. И когда нас туда привели, то сказали: до утра сидите здесь. Показали, что в этом месте нужно создать линию обороны и окопаться. Причем сказали так: если до утра не окопаетесь — значит, все, на утро уже вы будете мертвы. Ну и мы начали окапываться. А утром немцы снова начали бомбежку. Делали бомбардировщики заход, помню, таким конвейером по девять штук. Как отбомбятся — так уходят, а на их место приходит следующая группа бомбардировщиков. Сопровождали их истребители «Хейнкели» и «Мессершмитты». И так они нас бомбили с 7 часов утра до самого вечера. Наши вроде «ишаки» тоже в небе появлялись — И-16-е, или «Чайки», как эти истребители мы тогда называли. Но по сравнению с немецкими самолетами они были ничто. Вот летят они около истребителей, а немцы как дадут очередь из крупнокалиберного пулемета — так они разлетаются от этого буквально на кусочки. Сидишь так в окопе, тебя всего трясет от злости, но это единственное, что ты можешь сделать. Но потом их, этих самолетов, у нас вообще мало стало.

И только вечером, когда все это дело прекращалось и бомбежки, по сути дела, уже не было, мы ходили за водой и готовили себе еду. Недалеко от нас находился знаменитый Дом Павлова. Потом немцы нас сильно прижали к Волге. Дело доходило до того, что, бывало, идешь за водой, как начинается обстрел. Все время обстреливали! Там обстановка была такая, что немцы обошли участок около заводика, который занимал наш полк, с фланга, и так все время обстреливали. Да еще и бомбили!

А мы тогда начали заготавливать окопы для того, чтобы вести боевые действия с немцами. Помню, что со своим помощником, тоже пулеметчиком, вторым номером, я уже было заготовил ячейку для пулемета. Ячейка была готова. Но нам надо было свой окопчик расширить, сделать бруствер таким, чтобы на него можно было бы поставить пулемет. Мы все сделали. Но пулемета никакого не было. Пулемет нам обещали, говорили: вот, скоро будет. Но так и не дали. А потом меня ранило, можно сказать, в первом же бою. А дело было так. Немцы начали нас атаковать. Впереди нас проходила первая линия обороны, которую не мы занимали. Мы находились во второй линии обороны. Так вот, когда вторая линия обороны начала отходить, начался обстрел. В этот момент я готовил бруствер для стрельбы из пулемета. И так получилось, что наше отделение попало под навесной огонь немецких минометов. И несколько минометных снарядов как раз на наше отделение и попало, то есть, несколько снарядов попало как раз на наше отделение. Троих или четверых убило сразу, так как высовываться никак нельзя было, а меня, поскольку я находился правее, осколком ранило в руку.

На волокушах меня сопроводили до Волги, а потом переправили на ту сторону через Волгу. В то время через реку Волгу уже была налажена переправа. Так что переправили меня на ту сторону. С нами был сопровождающий офицер (было такое правило, что раненых обязательно должен был сопровождать какой-нибудь офицер) — командир роты. Мы собирались такой группой, а у него, ну у этого офицера, были с собой все документы на нас. Мы добрались до временного госпиталя, где нам сделали перевязку. Но мы, честно говоря, сами сделали себе перевязку — воспользовались специальными индивидуальными пакетами, которые нам выдали вместе с противогазами, когда мы еще к Волге подходили. Госпиталь находился где-то за Капустиным яром, - к сожалению, я забыл название этого места. Нас осмотрели в этом госпитале и всех, кто находился в ходячем положении, отправили в Капустин яр. Когда мы до туда добрались, нас отправили пешком дальше своим ходом. И вот тут нас немцы здорово потрепали.

Нам нужно было дойти до госпиталя, который аж в самом Саратове тогда располагался, в таком местечке Красный кут. Но нам при этом сказали, что на каждой станции находятся так называемые промежуточные продовольственные пункты, где мы можем получить продукты питания и прочее. Чтобы эти продукты мы могли получить, нам выдали специальные талончики. И вот шли мы пешим ходом до госпиталя. Ходили только в темное время суток. Днем же передвигаться было нельзя — потому что даже если один солдат днем шел, тут же появлялся «немецкий бомбардировщик, «Хейнкель» или «Мессершмитт», который продолжал кружиться в воздухе до тех пор, пока не убивал этого солдата. Поэтому ночью шли, а днем прятались от немцев. Но мы это поняли не сразу. Помню, дошли мы до первой станции, где как раз продовольственный пункт должен был находиться. Значит, зашли на эту станцию, подумали, что здесь сейчас как раз получим продукты питания, приведем себя в порядок. И вдруг услышали чей-то крик: «Немцы летят!» И немцы начали эту станцию бомбить. Они разбомбили буквально всю станцию. Но мы, несколько человек, спаслись. Дело в том, что недалеко как раз находился небольшой заводик, где соль добывали. И было соленое озеро Эльтон, оно вообще-то известное. Так вот, от завода прямо в  озеро шли большие трубы. Когда началась бомбежка, мы в эти трубы залезли. И это нас спасло: по сути дела, спаслись только те, кто в трубы залез. Продпункт тогда там немцы разбили и почти всех наших положили. Когда бомбы падали, в трубе было вообще кошмарно находиться. Потом бомбежка закончилась. Но вылезти задом из трубы было уже невозможно: немцы, когда бомбили, все завалили. И для того, чтобы вылезти, нам нужно было идти до конца трубы, где она наполовину упиралась в воду с солью. Вот туда по этой трубе мы и вышли. Там была вода, но было мелко. Новых продуктов питания мы не получили, все было разбито, ну и начали двигаться дальше. Помню, нашу железную дорогу немцы тоже разбили, даже рельсы были перевернуты.

Мы пошли вдоль железнодорожного полотна, которое было наполовину разрушено. Когда дошли до следующей станции, немцы налетели на нее и как раз к нашему приходу ее разбомбили. Потом дошли мы до другой станции, где тоже должен был находиться очередной продовольственный пункт. Там было такое длинное село, его длина была километров пять, не меньше. Но как только мы пришли на станцию, на нас налетели «Хейнкели». Именно «Хейнкели» - потому что они производили особый гул, который мы легко могли определить. Их вышло на бомбежку девять штук. «Мессершмитты» их сопровождали. Наших самолетов ни одного в воздухе не оказалось. Мы стали искать для себя место, чтобы где-нибудь спрятаться. Немцы бомбили также и дома: крыши и бревна вместе с осколками бомб летели еще только так. И тогда мы втроем спрятались за стену дома, который еще оставался целым. Потом по нам где-то рядом ударил крупнокалиберный пулемет. Так вот, или он в меня попал, или сколок отскочил, в общем, не знаю, но факт тот, что у меня после этого потекла кровь. Короче говоря, осколком в ключицу меня ранило. И хорошо, что мы недалеко от медчасти отошли: рану мне ребята скоро перевязали. А потом, когда до медчасти добрались, оттуда с нами вместе отправили одну медсестру, поскольку двое из нас были тяжело ранены: один в ногу, а другой — в бок. А у меня тогда в том месте на руке, куда в самом начале, еще в Сталинграде, я был ранен, завелись черви. Мне эту рану обработали. После этого пошли мы дальше. Потом мы поняли, что для того, чтобы не подпадать под немецкую бомбежку, надо на станцию за продуктами питания до 7 часов утра приходить. Дело в том, что в 7 часов утра немцы бомбили Сталинград, а затем на обратном пути летали вдоль железнодорожной ветки бомбить станции. У них тогда такая задача стояла: добить железную дорогу, которая идет до Саратова, до конца, чтобы по ней ничего не подвозили наши эшелоны к Сталинграду. Мы пришли до 7 часов на питательный пункт, получили необходимые продукты, и пошли дальше. И так добрались мы почти до самого Саратова. И там, в госпитале в Красном куте, что недалеко от Саратова, я пролежал целый месяц.

Помню, что там, где располагался наш госпиталь, почти ничего другого и не осталось. Там остались женщина-председатель и один еврей, подполковник, который был начальником госпиталя. Но там был рядом богатый совхоз, и они поддерживали нас. Тогда в этот госпиталь вообще очень часто привозили тяжело раненных: тех, которые были и без рук, и без ног, в общем, всяких там побитых наших солдат. Тяжело раненных подлечивали и отправляли на поездах дальше в Саратов, а там их эвакуировали дальше в глубь страны. Тех же солдат, которые были легко ранены и были, как говорят, ходячими (а я был из их числа), подлечивали и отправляли опять на фронт. И бывало в иной раз такое: несколько таких рейсов из фронта в госпиталь и из госпиталя на фронт — и солдат на том свете. У нас не считались с людьми. Уже потом, когда пошло наше наступление, когда соединился Степной фронт с нашим Сталинградским фронтом, там, помню, столько наложили убитых, что, можно сказать, прямо по трупам шли. В госпитале у нас также умирали люди. И очень часто и помногу.

Несколько вопросов по боям за Сталинград. В каком состоянии вы застали этот город?

Когда мы сразу в город вошли и направились в сторону двух этих заводов, тракторного завода и завода «Баррикады», я успел заметить, что там ни одного целого дома не было. Были груды кирпичей, кое-где торчали трубы от домов, а где-то и этого не было. Короче говоря, одни были разрушения. Там же речушка или ручеек какой-то проходил. Так там мостик, который через него проходил, был взорван! Потом там же шла в сторону одного из этих заводов узкоколейка. Так там были разбиты все вагоны. Тогда бомбежка была сильная, бомбы, которые немцы сбрасывали на Сталинград, были мощные такие, - до 500, до тонны доходили. А обыкновенные бомбы были так где-то 250 килограмм. Представляешь, что такое 500-килограммовая бомба? Это если я в окопе сидел, то меня из него выкидывало как пушинку. И так со мной, кстати говоря, в Сталинграде и было. Недалеко от нас, помню, разорвался вражеский снаряд. Все отделение, которое там было, засыпало землей. Так вот, из всего отделения осталось в живых всего три человека, в том числе и я. Остальных всех в месиво превратило. А меня выкинуло как пушинку. Но я в бруствер успел быстренько залезть. И это мне спасло жизнь: там рядом, где я только что был, опять легла бомба. Ведь немец бомбил нас в Сталинграде с утра до вечера! И думалось в такие моменты только об одном: вот сейчас, прямо на тебя сейчас упадет бомба. А эти бомбы падают где-то рядом, а в тебя только летят осколки от кирпичей и металлов. В такие моменты и не успеешь и напугаться как следует. Все думаешь о том, чтоб поскорее бы закончилось все это. Даже в другой раз мысль была: пусть лучше хлопнет, ведь всех убивает. И не было в боях под Сталинградом никакого страха: потому что была какая-то безнадега, безнадежность существования, потому что знали, что здесь, в такой обстановке, запросто можно погибнуть.

А мирные жители попадались вам в Сталинграде?

Когда мы через Сталинград проходили на свой участок обороны, то не встретили ни одного гражданского человека. А вот когда обратно шли на переправу, то ехали гражданские на повозках, причем, были их повозки запряжены в быков, а не в лошадей. Их было несколько подвод. Это, видать, были остатки людей, которых должны были эвакуировать. Это было рядом с нефтезаводом, который там находился. И больше гражданских лиц в Сталинграде я не видел. После этого их, видимо, всех эвакуировали и никого не осталось. Может, были те, которые прятались на окраине города, это если ехать в сторону Балашева. Я, например, слышал о том, что много людей оставалось там жить в подвалах. До конца конца войны они там, говорили нам, находились: вырывали себе в подвалах землянки и там жили.

В какую часть вас направили из госпиталя после излечения по ранению?

Сначала нас направили на так называемый пересыльный пункт, который располагался в местечке Капустный яр. Что такое пересыльный пункт, знаешь? Это то место, куда всех годных к строевой службе солдат направляют после госпиталя. Туда приезжали офицеры из каких-то войсковых частей и отбирали тех солдат, которые были им нужны. Туда же приходили документы, там все было расписано, и офицеры, так называемые «покупатели», с ними знакомились. Потом офицеры эти подходили и спрашивали: «То-то и тот-то! Ко мне.» И так отбирали. Особенно часто, помню, отбирали шоферов, потому что хороших шоферов с правами было очень мало в то время. И я попал в часть из этого пересыльного пункта тоже как шофер. Уже потом, непосредственно в части, нас переобучили и мы с тех пор стали называться военными водителями. Но как меня отобрали как шофера? Очень просто: один «покупатель» посмотрел мою красноармейскую книжку, водительские права, так как все это на пересыльным пункте было, и решил взять меня к себе. Но я сначала чуть было не угодил в авиационную часть. Я помню, что тогда один летчик с погонами ходил. Он меня отобрал и мне сказал: «Ты посиди здесь, я через некоторое время приду.» Ну и никого больше, кроме меня, он к себе в часть не отобрал. А в это время пришел один связист-капитан. Он увидел меня и спросил: «Хочешь в хорошую часть попасть?» «Да, хочу», - сказал ему ему. «Давай ко мне», - предложил он мне. «Дак меня летчик взял к себе.», - объяснил я ему проблему. «Это не важно», - сказал он. А у него как у представителя части был документ Ставки Верховного Главнокомандующего. То есть, их часть подчинялась Ставке Верховного Главнокомандования и только Сталин, как руководитель Ставки, мог распоряжаться этой частью. Никто другой вмешиваться не имел права. И так я попал туда. Часть была засекреченной и называлась так: 561-й отдельный Краснознаменный ордена Красной Звезды радиоразведдивизион особого назначения — ОСНАЗ.

Какое основное предназначение было у вашего дивизиона?

В основном у нас перехватывали специальными такими пеленгаторами радиостанции. То есть, задача нашего дивизиона состояла в том, чтобы перехватывать данные у немцев, узнавать, какая часть к ним пришла, какая, допустим, дивизия, где и на каком месте она остановилась, сколько людей, кто командир, - нашей задачей было все это узнавать. Там у нас работали специальные переводчики, евреи в основном. Они переводили эти немецкие данные и передавали в разведотдел штаба фронта. Сначала я в части был просто шофером. А потом, через некоторое время, окончил краткосрочные курсы и получил уже специальность радиста. Эта специальность была для меня не нова: я еще в Хабаровске научился «на ключе» работать. В общем, в дивизионе я выполнял разные обязанности: водил и машины, и был начальником радиостанции. Кстати, радиостанция у меня была смонтирована на моей же машине. Я сам эту машину, как говорят, с головой закапывал в землю. Тогда так было принято, в целях безопасности. Сразу как переселяемся на новое место — я закапываю машину. Так тогда полагалось. Ездил на «Виллисе», на «Студабекере» - это две машины, которые я до сих пор очень люблю. Считаю, что это самые наилучшие машины, которые были в нашей армии во время войны!

А что это были именно за курсы радистов, которые вы заканчивали при части?

На этих краткосрочных курсах было трехмесячное обучение. Там обучали на радистов. Но получилось так, что я обучался на них чуть больше месяца. А получилось все это дело, значит, так. Меня, когда я попал в часть, сразу же спросили: «С радио знаком?» «Да, - честно признался я, - я учился в железнодорожном техникуме в Хабаровске, мы работали по изысканию железных дорог, поэтому там мы должны были обязательно знать связь. И нас учили этому: и как телефонную связь проводить, и как работать «на ключе», и азбуку морзе также изучали. Нам обязательно надо было это знать!» И тогда мне в части сказали: «Вам не три месяца надо учиться, мы вас за месяц подготовим. Вам надо только набить руку.»

Ну и начали меня на радиста готовить. У меня все хорошо получалось: слух у меня был отличный. Да у меня и сейчас слух очень хороший! Я, например, до сих пор хорошо играю на многих музыкальных инструментах. У меня сейчас и баян имеется. Иногда я на нем музицирую. В свое время я играл в армейском оркестре на гитаре и мандолине. Так вот, на этих курсах нас учили принимать сигналы «на ключе». А «на ключе» могли только обучаться радисты с хорошим слухом, а не по памяти. А у меня все это хорошо получалось: допустим, передавать «двойку», ти-ти-та (я на горку шла) я мог запросто. Мы разными мотивами изучали это. И очень хорошо получалось это дело у меня. В общем, получилось у меня так, что вроде бы после окончания курсов я не совсем официально сидел в части на радиостанции, но всегда работал хорошо. Даже лучше, чем радисты, которые по три, по шесть месяцем перед этим обучались.

Поговорим теперь о вашей жизни на фронте в качестве радиста. Александр Васильевич, а как непосредственно перехват немецких радиосообщений производился?

Дело в том, что у нас было четыре таких специальных станции, которые были обращены на север, юг, восток и запад. Они и занимались перехватом немецких сообщений. Располагались они в поле в специальных таких будочках-пеленгаторах. У каждого приемника была антенна. Эти приемники я изучал и более-менее так знал. Конечно, на гражданке я их никогда не встречал. Эта аппаратура была засекреченной в то время. Лампы на приемниках не менялись, все заменялось целыми блоками. А если блок заменялся, то менялась частота диапазона, и ее, естественно, приходилось заново ставить: что тебе было нужно, на то ты и настраивал. А работали с этими пеленгаторами мы так. Допустим, если я ловил «на ключе» шестизначный шифр, то записывал все это в специальную тетрадь, которую отдавал после этого оперативному дежурному, а тот, в свою очередь, относил ее расшифровщикам. Расшифровщики узнавали, какая находится там-то и там-то часть и откуда она прибыла. Короче говоря, всю подноготную о немцах узнавали. Но немцы тоже занимались перехватом. У нас как-то был один такой случай. Как-то раз нам удалось перехватить радиограмму, где немец передавал своим, что в таком-то квадрате в таком-то участке будет скопление советских «Катюш» и он просил прислать бомбардировщик, чтобы разбомбить их. То есть, они перехватили нашу радиограмму. Когда наши эту радиограмму расшифровали, сразу в штаб фронта об этом передали. Станция тогда специально в другом месте работала, рядом со штабом фронта. А это был 4-й Украинский фронт. Вот мы и передали в разведотдел штаба этого фронта, что получена такая-то такая-то радиограмма: что немцы хотят разбомбить наши «Катюши». Тогда был дан приказ убрать «Катюши» с обозначенного места. И получилось так, что немец бомбил пустое место, никого там во время бомбежки не было. О работе нашего дивизиона могу сказать только следующее: большие и нужные задачи мы тогда выполняли.

Были ли еще какие-либо задачи, которые вам приходилось выполнять? Вы сказали, что обязанности выполняли самые разные...

Помимо всего прочего мы занимались еще и агентурной разведкой. У нас, например, в дивизионе была даже целая агентурная группа. Мне приходилось вместе с ними ходить через линию фронта. Нас переводили туда.

Расскажите поподробнее о том, что это именно были за переходы.

Ну приведу вам такой случай. Нас, трое разведчиков, однажды шло за одним таким агентом, то есть, за «языком». А я, как радист, должен был идти со своей радиостанцией. Была у нас такая станция РСБ (радиостанция среднего бомбардировщика). То есть, это была радиостанция среднего бомбардировщика, которая была снята с бомбардировщика и переведена в наземный вариант. Она была у меня за плечами. С помощью этой радиостанции я должен был передавать сведения, что немцы там делают, то есть, что наши разведчики заметили. Причем, было оговорено, что если нашим разведчикам удастся захватить в плен немецкого «языка», - я должен буду передать, что в таком-то месте будет переход и чтобы нам там обеспечили выход с «языком». Если говорить о таких переходах, то, должен сказать, в иной раз бывало так, что думали: так и не вернемся с боевого задания. Потому что немцы быстро обнаруживали нас: когда мы где-то у них находились и они что-то заподазривали неладное, то они освещали все ракетами и все становилось видно. А если нас обнаруживали, то на нас они весь свой огонь направляли. И пока намертво на месте не затихали, уйти от немцев не удавалось.

Так вот, когда мы, трое разведчиков, тогда ходили за «языком», взяли немецкого «языка». Им оказался какой-то немецкий «нуляйтер». И с документами. Ребята-разведчики подметили этого и «языка» и захватили около того места, где проходили немецкие окопы и рядом же был дзот такой. А я был оставлен в лесу для того,чтобы «на ключе» передал сведения, что они там-то и там-то и что они должны скоро выйти. И только они отошли, как немцы их обнаружили. И начали по ним обстрел из минометов и из того самого своего пулеметного дзота, который там находился. Мимо меня со свистом пролетали пули. Я дождался, пока ребята поползли с этого места ползком, и пошел сам вперед. Я быстро перешел, попал на участок, куда нам с ребятами надо было прийти. По договоренности я должен был прйити туда. Так вот, из тех ребят, которые там были, двоих убили. Один только, Пашка Мезенцев, был ранен и все-таки дополз, и его там встретила наша группа. Так что это был неудачный переход. Самое главное, что и «языка»-то этого ухлопали. Но таких резких опасных случаев у меня было штук около трех, наверное, а так остальные переходы все больше удачными были.

Какие-нибудь еще неудачные переходы запомнились?

Был у меня один такой, к примеру случай, также связанный с риском для жизни. Правда, это был совсем не поход за «языком». Это было зимой 1945 года, когда мы перешли свою границу и воевали уже в Закарпатье. Тогда из нашей части мы увозили одно срочное донесение. И я его повез. Тогда уже я ездил на «Виллисе». И поехали в такое местечко Перевал Лужок. В этих краях в то время зверствовали бандеровцы. Когда мы еще не доехали до места назначения, встретили телеграфные столбы. И на каждом таком столбе было повешено на крючьях по одному нашему офицеру. Я запомнил, что у одного нашего офицера висела табличка, на которой было написано: «Всем будет такая участь, кто придет на самостийную Украину. Батька Бандера.» Мы проехали, никто нам не встретился, так что если не считать этих повешенных, все было нормально. А со мной ехал один такой офицер — капитан Сорокин Сергей Никифорович. Потом он стал полковником, мы с ним подружились. Уже потом, в послевоенные годы, он даже сюда ко мне в гости в Нарву приезжал. Ночевал здесь, потому что в свое время здесь часть дислоцировалась, с которой он связан был. Она стояла напротив совхоза «Нарва» в местечке Германсберге (тогда оно так называлось). Мы с этим капитаном донесение отвезли в штаб фронта и оттуда уже возвращались.

В общем, поехали мы с Сорокиным обратно. Так вот, не доезжая до тех самых столбов, где висели наши офицеры, нам таким треугольником перекрыла дорогу дизельная машина «Манн». Впереди стояло три или четыре человека и сзади тоже несколько человек. Я сразу понял, что это бандеровцы. В общем, остановили они нас. А до того, как мы проезжали, я сказал Сорокину: «Сергей Никифорович! Одень фуфайку, потому что погоны видно.» Я это сказал ему совсем не случайно. Дело в том, что офицеров бандеровцы, если они им попадались, вешались. Причем среди солдат был слышен даже такой разговор: что рядовых и сержантов бандеровцы не трогают, а только расправляются с офицерами. Ну и Сорокин одел фуфайку, которая у меня с собой была. И вдруг нас остановили эти бандеровцы, стали махать и показывать. Я остановился. А я по привычке когда остановил машину, то выжал скорость сцепления. Подходит ко мне ихний человек и спрашивает: «Куда едете?» По-русски так нормально спрашивает, но, правда, с таким украинским акцентом. «На продпункт ездили!» - говорю ему. «А какие продукты, чего везете?» - спрашивает он меня. «Да ничего нет, не было там кладовщика, придется завтра еще раз приезжать», - соврал ему. «Кто с тобой?» - тогда спросил он у меня. «Сержант». «Ну ладно, посмотрим», - сказал он, и пошел. А я как раз когда остановился, здесь же все они совсем рядом они были. И когда я так им ответил, один из бандеровцев пошел в одну сторону пошел, а другой — в другую. А тут еще перед машиной другие ихние люди стояли. Я сразу смекнул, решил: если они увидят, что он офицер (а там плевое дело: фуфайку скинуть и будут видны погоны), меня и его здесь повесят. Я как-то быстро это сообразил и так рывком бросил сцепление. А на «Виллисе» первая скорость была до тридцати. И поехал. Там же рядом, как сейчас помню, была сделана вырубка, были такие лесозаготовки. Я двух человек сбил, они попали под колеса, и поехал. Не знаю, как я умудрился не попасть на эти пеньки, которые от вырубки леса остались. И только я проехал потом некоторое расстояние по дороге, как сразу же бандеровцы дали пулеметную очередь по нам. Так у меня из-за этого тенд кабины срезало совсем, мы совсем голые, можно сказать, поехали. Я включил скорость. До сих пор удивляюсь, как мы не перевернулись, когда ехали, потому что был поворот небольшой, а дальше стояли уже сосны леса. Я почувствовал, что за этим поворотом бандеровцы меня не достанут уже, и туда быстро «вылетел». И там еще дал газу. Потом стрельбу они прекратили. Такой вот был случай. Я до сих пор удивляюсь, как они в нас не попали. Ведь тент они срезали пулями буквально как ножом! Этот случай произошел у меня буквально перед самым окончанием войны.

Такой вопрос: начиная с 1943 года вы все время в составе одной части воевали?

Все время. Правда, нас, шоферов, однажды временно откомандировывали на перегон машин «Студебеккер», «Женси», «Виллис», которые к нас поступали как помощь по ленд-лизу от Америки. А перегонять их было некому, потому что хороших шоферов-специалистов было мало. Вот нас и посылали нас, помню, в разные южные города, в том числе и в Грозный, перегонять оттуда автомобили. Через Пятигорск перегоняли. И там была какая-то группа, часть, по-моему, целый полк. Они эти машины у нас принимали, а мы опять ехали. И так я три ходки сделал.

Аварии во время тех самых ходок не случались?

Серьезных аварий на таких первоклассных машинах, как «Студабекер», у нас в принципе и быть не могло. «Студабекер», например, когда я перегонял, оставил после себя в нормальном состоянии. А на «Виллисе» был, правда, случай, когда у нас сцепок оборвался. Там не шестерня была, а такая цепь и распределитель, вот она, эта цепь, у меня и оборвалась. Я в дороге был с этим же капитаном Сорокиным. Он, правда,к тому времени уже майором стал. Дело было зимой. Снег выпал, было холодно. И вот у меня проблема с этим сцепком получилась. И вот я там ковырялся. Чтобы доехать до места назначения, разбирал. А для того, чтобы до сцепка добраться, нужно было снять радиатор, потом снять переднюю стенку, за которой шел блок и распределитель, а потом и сцепок. Ведь поскольку сцепок оборвался, порядок работы сбивался, и ехать, конечно, было нельзя. Я тогда его на ходу склепал кое-как и до части доехал.

Непосредственно с американцами дело иметь приходилось во время перегонок? Как они к вам относились?

Был один такой случай, когда в составе автополка — специальной части, мы перевозили снаряды и продукты поближе к фронту. Перевозили на «Студабекерах». Я вез в кузове снаряды и на прицепе сзади вез пушку, вес ее был 2,8 тонны. Мы приближались тогда к Венгрии, где в то время также проходила линия фронта, к одному венгерскому такому городку Сегед. И во время пути на дороге, видимо, мне попались какие-то шипы. В результате этого у меня спустилось сразу два колеса. Ну я и начал снимать по одному. Сзади было восемь колес, спереди — два, всего — десять. И было, кроме того, два запасных колеса. Помню, на этот счет была даже фронтовая песенка такая: «Лети, лети, моя машина, мой студебеккер, словно паровоз.» Ну машина действительно была такая мощная, то есть, как паровоз! Я осмотрел местность вокруг. Были горы, снег, впереди — перевал, а по бокам дороги снега не было, был там такой перепад. Там было очень опасно проезжать. Несколько раз, я знаю, наши шофера сваливались за обочину: потому что эти шофера, которые перегоняли американские машины, имели малую подготовку в этом деле. Ну и я решил поменять колеса, чтобы нормально все проехать. Решил переставить хотя бы наружные колеса, чтобы балансировка не нарушалась. Внутренние колеса у меня были! А мы знали, что в Австрии и Венгрии машины перегоняют американцы, в основном негры. И вот, когда я занимался со своей машиной, вдруг мимо меня проехала и засигналила машина. От нее еще такая пыль пошла! Потом машина остановилась и оттуда здоровый негр вылез. И что меня удивило: мы, солдаты и сержанты, ездили всегда в полном обмундировании, в шапке-пилотке или кепке. Короче говоря, головной убор на нашей голове обязательно присутствовал. А этот негр был весь расстегнут нараспашку и без головного убора. Подходит он, помню, ко мне и что-то пытается сказать. Ну я ему говорю: «Привет!» Ну кое-как поговорили. Я ему объяснил, что проблема с колесами. Он посмотрел-посмотрел, потом ударил ногой по одному колесу, потом — по второму. «Ну ты че делаешь? - испугался и сказал я ему. - Меня же посадят за это. Как я приеду сейчас?» Тогда он свою машину задом подогнал, с кузова снял два новых колеса и поставил мне. И потом запаску дал мне еще. И пожал руку, сказал: «Ну, бывай! Окей.» Я ничего не понимал тогда по-английски. По немецки еще кое-как мог говорить, я его все-таки изучал и даже с немцами во время войны разговаривал. А по-английски — нет.

Расскажите вкратце о том, какой путь вы прошли от Сталинграда в составе части? Какие были места, города,  населенные пункты и так далее, через которые приходилось вам приходить?

У меня есть карта, на которой весь наш боевой путь специальными отметочками обозначен. Итак, сначала был у нас Сталинград. Потом, если измерять наш боевой путь такими большими прыжками, был Крым. Потом воевал на Украине, освобождал Житомир, Харьков, Чернигов, участвовал в боях в Молдавии, в так называемых Черновцах. И так дошли мы до Освенцима, это недалеко от города Кракова в Польше. После этого мы какое-то время в самом Кракове стояли, а оттуда сразу двинулись по горной тропе в Чехословакию. Там мы стояли в таких местах, как Поддубица, Морвская страва, там же подписывали и капитуляцию немцев. Так получилось, что до самой Праги мы немного не дошли. Дело в том, что под Прагой находилась немецкая группировка, которая, несмотря на то, что война шла к завершению, в плен не сдавалась. Они там думали, что никакой капитуляции нет. Они пытались связаться со своими. А им все время отвечали вроде бы наши подразделения. Тогда же со всех четырех украинских фронтов сформировалась целая группа СМЕРШ. Раньше такие группы подбирали всех недобитых немцев и сбежавших наших, тех, которые с фронта убегали. Короче говоря, подчищали все. А тут они начали заниматься этой группировкой. И вот мы стояли в Морвской страве и вели в этой операции пеленгационные работы.

Вы сказали, что проходили через Освенцим. В печально известном концлагере Освенцима не приходилось бывать?

Да, осматривали мы это место, этот был лагерь смерти. Но что запомнилось? Там были еще не закопанные рвы, много лежало не зарытых трупов. Там оказалось на месте несколько гражданских лиц. Они объясняли нам, что немцы в спешке не успели трупы сжечь. Там были помещения. Туда они людей загоняли как в баню, раздевали, потом запускали туда газ и их травили. И там же шла таким конвейером лента, куда эти трупы грузили. Эти трупы отправляли в печь и их там сжигали. Печь там была огромная. Такие большие печи я видел только на Урале, когда нас водили на экскурсии. Их домнами называли. Так вот, при отступлении много трупов они не успели сжечь. Трупы, которые лежали, были обгоревшими до костей. Они вроде бы как были завернуты в какой-то материал. Так казалось при первом взгляде. А на самом деле это была сгоревшая человеческая кожа. Потом приехала на место комиссия, ямы с останками сожженных людей раскапывали, приходили люди, составлялись документы, что-то выясняли. Нам показывали бараки, в которых жили эти узники. Потолков там не было, были только крыши. И на крыше было много одежды и обуви, в основном — женской и детской. Эту одежду и обувь у них отбирали, когда раздевали и отправляли на сжигание. Там, помню, было три таких барака. Картина, конечно, для нас была неприятная!

Чем вам запомнилось непосредственно окончание войны?

Войну я закончил в Польше, в так называемой Моравской страве. Утром я вдруг услышал стрельбу. Вышли посмотреть и узнать, что да как, а нам сказали: «Все! Война закончилась! Подписан акт о капитуляции.» У меня тогда был немецкий автомат. Да и вообще у большинства моих сослуживцев были немецкие автоматы. Так я два рожка выпустил в воздух: один рожок и второй рожок. Стреляли мы в воздух не на улице, а из окон домика, где мы, трое человек, были расквартированы. А на улице погода что-то была скверная. Снег был с дождем. Поэтому на улицу мы что-то не выходили.

Как население в освобожденных странах к вам относилось? Я имею в виду Польшу и Чехословакию.

Как-то по-особенному относились. Хорошо относились! Если говорить о Польше, то там мы чувствовали себя как дома. Я, помню, у одних полячек на постое стоял. Там жило две сестры. Одну из них звали Ядвигой, а другую уже не помню как. Так у нас с ними отличные отношения были. Я как-то польский язык немножко понимал. Потому что этот язык чем-то на украинский походил. А я украинский до сих пор хорошо знаю. И с поляками объяснялись нормально, никаких затруднений не было. Там и обед они мне готовили, и я приносил продукты им, все было отлично. Ни мародерства, ни каких-либо нападений поляков, ничего этого не было.

А в Чехословакии встречали так хорошо, что, как говорят, лучше и представить трудно. Помнится, когда мы ехали туда с командиром на «Виллисе», нас остановили поляки. Встречать пришли с таким подносом. На подносе были колбаса, пиво в больших кружках и вино. Вино особенно хорошее было. Они, видимо, увидели, что это командир-офицер, и таким способом и решили высказать ему свое почтение. Но они не только офицеров, но и солдат угощали, приводили в такие пивнушки-забегаловки. Денег не брали, наливали, кто сколько хотел. Самое интересное, что когда солдат приходил, торговец наливал ему не стакан, а кружку такую пивную. Бывает, нальет вино и скажет: «Пей!» Только наши там в иной раз нажирались. И многие попадались. Ведь все были предупреждены, что никаких бесчинств делать нельзя. Но было такое, что некоторые по пьяни хамили или еще что-нибудь такое делали. У нас так трое после одной такой истории сгинули сразу. По-моему, тогда пришли чехи и на них нажаловались. Их куда-то увезли и больше я их никогда не видел.

Помню, когда мы стояли в Поддубице, это недалеко от Моравской стравы, у нас был такой случай. Тогда мы немного отошли от Чехословакии и стояли в таком городе Хусте. Этот город был расположен на границе Венгрии и Чехословакии. Там горка такая была. И там наша часть в хорошем таком месте стояла. У меня сначала был «Виллис». А потом мне досталась маленькая легковая автомашина с управлением, которая называлась «Рабаботун». Она была совсем новенькая. Так вот, к нашему командиру пришел чех, командир какой-то ихний и, как я узнал, национальный герой Чехословакии. Он попросил командира дать им на свадьбу эту машину. Они с невестой хотели ехать венчаться в церковь на машине, а уже оттуда - на конях, на тройке такой. После разговора с этим чехом командир части велел отправить меня на свадьбу к нему с этой машиной. Вот я и побывал на свадьбе у этого национального чешского героя! Сначала отвез его на венчание в церковь. Церковь, конечно, была не такая, как у нас, без колокольни, но очень приличная. Там же в Чехии большинство по вероисповеданию были католики. И церковь эта была католическая. Уже потом, когда их обвенчали в церкви, они поехали на тройке коней. А я уже собрался уезжать домой. Но ко мне подошел этот чех и сказал: «Приезжай на свадьбу! Там тебя встретят.» Я приехал в часть и сказал об этом Сергею Никифоровичу Сорокину: так и так, пригласили меня на свадьбу. «Да езжай! - сказал он мне. - Бери машину и езжай! Хочешь на этой машине, хочешь — на Виллисе.» А я в отношении машин был в части, можно скать, как король — мог ехать на любой машине и когда угодно. И знаешь, почему? Потому что в части было мало таких специалистов, кто так ездил на машинах, как я. Я уже на этих машинах почти всю войну проездил, да и, кроме того, обучение у меня было не такое уж плевое, - это сейчас водителей в автошколах кое-как готовят. А раньше готовили по-профессиональному. В общем, приехал я на свадьбу, поставил во двор машину. Меня посадили на свадебный стол напротив жениха с невестой: я там был почетным гостем, как было сказано, как почетный российский солдат. Меня там угощали и едой, и выпивкой. Вообще-то я мало тогда выпивал. Но на свадьбе выпить пришлось. И вдруг через какое-то время почувствовал, что меня от выпитого закачало. Отец этого жениха меня спросил: «Что? Плохо?» Я сказал: «Да, больше я не хочу пить.» Он меня повел на кухню, сказал: пойдем, я тебя полечу. Я пошел с ним на кухню. Там он мне сказал: «Тебе же ехать надо.» А ехать мне действительно уже было нужно. Правда, часть наша недалеко находилась — на другом конце городка Хуста. И этот старик налил мне стопку чего-то желтого. Протянул мне и сказал: «Выпей! От этого сразу будешь трезвый!» Это оказался яичный коньяк, который у них готовили по каким-то специальным рецептам. Я выпил этот напиток, и действительно почувствовал, что отрезвел. Все, голова стала ясная, я стал себя чувствовать после этого более-менее нормально. Затем я распрощался с участниками свадьбы. Они мне надавали подарков, наверное, с пол машины пришлось всего загрузить. И поехал. Когда я приехал в часть, то все это с солдатами и офицерами разделил. Там были и пироги, и всякие разные вина: и в бутылках, и в кувшине. Ну я до части доехал нормально и завез машину в такой маленький гараж, который у меня был. Пришел и сказал командиру: так и так, там в машине подарки, разбирайте сами. Он мне сказал тогда: «Ну ладно, я старшине роты скажу, он этим займется и распределит подарки: кому чего. А сам я посмотрю, что офицерам можно взять.» А у нас в дивизионе офицерами были в основном переводчики. Их было у нас, по-моему, около 16 или 18 человек. Ну и в штабе было несколько офицеров: командир части, начальник штаба, помощник начальника штаба. Ну и, естественно, офицерами были командиры подразделений: командиры взводов и рот. А уже командиры отделений были сержанты.

С органами СМЕРШ сталкивались во время войны?

Ну у нас в части был специальный представитель СМЕРШа, который вызывал каждого и всех назубок знал. Нас он вызывал, расспрашивал обо всем, хотя все данные о нас у него были записаны. Должность его так называлась: инспектор СМЕРШ. У меня был такой случай. Дело в том, что в Сталинграде немцы сбрасывали с самолетов листовки, где было написано: что, мол, русь, сдавайся, немцы, если ты сдашься, выдадут тебе участок земли. Я был не из той породы людей, которые верили в эти сказки. Да и вообще нам делали такое предупреждение: что если подбираете какие-то немецкие листовки — сдавайте их или замполиту, или же — инспектору СМЕРШ. Я сдал эти листовки. А многие у нас уходили. И вот у нас с дивизиона пять человек ушло к немцам. Потом их привели наши разведчики и было решено их расстрелять как предателей. Это было при мне. Судила их «тройка»: командир части, представитель СМЕРШа и кто-то из суда. Как бы суд такой имитировали. Я же в этот день был назначен начальником караула. И наш караул вывели на расстрел этих предателей. Я командовал этим расстрелом, в армии приказ есть приказ. Скомандовал: «Огонь по врагам родины!» Потом этот инспектор СМЕРШа вызывал меня и спрашивал: «Ну как чувствуешь?» «Ну как? - сказал я ему. - Раз враг — так враг.» А потом однажды мне немцев пришлось расстреливать. Дело в том, что уже к концу войны от немцев семь человек к нам добровольно перешло. Но у нас в то время командиром был очень строгий человек. Я не помню его фамилии. У него что-то с семьей немцы во время оккупации сделали. Дело было в Белоруссии. Или же их всех там сожгли в доме, или что-то еще такое сделали, но он, в общем, потерял свою семью. Некоторые офицеры по поводу этих перешедших к нам немцев говорили: не надо трогать этих офицеров, раз они сдаются — то пусть идут в тыл, надо дать им сопровождающего. А этот командир как уперся на своем, сказал: «Не-еет,  их всех надо расстрелять.» И он вот дал команду всех их расстрелять. Это уже что-то типа мести было. Но ему за это не было ничего абсолютно. А я в то время был также назначен начальником караула. Тоже пришлось командовать расстрелом.

Воевать против власовцев приходилось?

Нет, власовцев на нашем участке как раз не было. Они севернее воевали. А мы, 4-й Украинский фронт, воевали южнее. Мы сразу как с Кракова повернули в Чехословакию, так и шли по Чехословакии. Прошли, например, такие чешские города: Хумус, Драгобуч, Стрий, Поддубицы, Моравска страва. Были еще какие-то городки, которые мы проходили, но я их сейчас уже не помню. Все-таки много времени прошло!

Как вас награждали на фронте?

Ну у меня какие награды? Есть только медаль «За героическую оборону Сталинграда». Правда, на медали есть подпись Верховного Главнокомандующего. Это единственная такая более-менее значимая моя награда, а остальные награды - юбилейные.

А ваших сослуживцев как награждали на фронте?

Нас награждали очень редко и мало, потому что часть все-таки была секретная: мы вроде бы чуть ли не скрытно существовали, жизнь у нас была, как у обычных секретных людей. Награждать стали только после войны. Но я после войны в 1946 году демобилизовался, потом на гражданке некоторое время был, и только через три года опять в армию попал. Поэтому я и не получил никаких таких наград.

А в чем эта ваша секретность в части заключалась? Как именно она соблюдалась?

Ну, во-первых, нам пять лет запрещалось называть номер части, как я сейчас ее называю. Во-вторых, вообще запрещено было о части что-либо говорить. Даже после окончания войны этот запрет не снимался. Если бы я кому-нибудь говорил бы о части — мне бы за это сняли бы голову. Кроме того, нам нельзя было говорить о том, чем часть занимается, какое ее предназначение, кто ее командир, при каком она фронте числится. Короче говоря, все, что касалось деятельности и работы этой части, запрещено было не то чтобы разглашать, но и обсуждать, - об этом я не имел никакого права говорить. Каждый человек, который был в части, давал подписку о неразглашении. Потом, уже намного позднее после войны, я узнал, что часть наша рассекречена.

Как вы считаете, а почему часть была секретной?

Ну, во-первых, пеленгаторы, которые у нас были, считались секретной техникой. Я их ни до войны, ни после войны вообще не встречал. Устройство их, с одной стороны, было очень простое, а с другой стороны, - они очень действенные были. Они запросто могли засечь разговор, передачу «на ключе», передачу микрофоном и по этому определить азимут и местонахождение, откуда это все работает. А потом, когда часть здесь в Эстонии стояла (я служил здесь в 60-е годы), то к ней добавили еще «десятку» - это радиолокационную станцию. Тогда, после войны, тогда тоже все было засекречено.

Какие наиболее важные объекты, которые вам удавалось обнаруживать, вы могли бы выделить?

Как тебе сказать? У нас все объекты были важными. Если говорить конкретно, то нам, например, когда-то удалось узнать местонахождение 214-й танковой дивизии немцев. Дивизией командовал один генерал-фельдмаршал. Полки были там, одним из них некто Крюгер командовал. Ведь в чем наша основная деятельность заключалась? С помощью пеленгаторов мы узнавали все данные о расположении вблизи нас немецких войсковых частей, вплоть до командиров рот, которые поблизости передислоцировались. Потом узнавали об оснащении частей. Если это была танковая дивизия, то мы узнавали, сколько танков у нее на вооружении, сколько их там в каждом полку находится, какие их марки, какова их проходимость, каковы их скорострельность и убойная сила, в общем, полная характеристика, - все эти сведения мы добывали. Если мы ловили часть и получали все данные о ней, это являлось нашим главным успехом. Ведь наши войска, которые шли в наступление, благодаря нам знали, на кого они идут. То есть, шли не просто так на врага, а были заранее извещены о том, сколько туда нужно сил посылать, чтобы потери были меньшими. И знали буквально все: что, допустим, штаб части находится на левой окраине села такого-то. И уже этим, так сказать, точными сведениями, руководствовались в своих действиях.

Потери были у вас части?

Если говорить о моих погибших друзьях, то на моих руках погиб мой друг Павел Мезенцев. Он был родом с Украины, из такого села Знаменка. Хороший был парень! А дело было так. Мы везли аккумуляторы для своих пеленгаторов. У нас ведь приемники-пеленгаторы работали на аккумуляторах, поскольку все же они не были привязаны ни к какой сети. Аккумуляторы были не кислотные, а щелочные. Заряд у них был максимум 9-12 вольт. И мы везли эти аккумуляторы для пеленгаторов. Все было рассчитано на конкретное определенное время. И мы знали, в какой период надо было привезти аккумуляторы. Пеленгаторы работали в составе такой маневренной группы прямо на передовой. Допустим, проходила передовая, и тут же рядом мы, маневренная группа, и располагались. То есть, как это на деле происходило? Где-нибудь сзади кустиков, здесь же были сделаны окопы. И пеленгаторы стояли не в палатках: эти антенны просто выбрасывались, чтобы они незаметными были. Но время-то проходило, аккумуляторы садились. Мы подъезжали на машине, забирали эти аккумуляторы и привозили  новые.

И вот как-то раз мы с Мезенцевым возили эти батареи для пеленгаторов. Но эти батареи надо было сначала вытащить, а они были тяжелые, потом отвезти, привезти новые батареи и прямо на передовой вставить. Но они хотя и были тяжелые, все же были полегче этих свинцовых батарей, да и были все же с двумя ручками на теле. Но получилось так, что когда мы возвращались обратно с батареями и только в один лесок заехали, справа и слева от нас внезапно начался минометный обстрел. Потом услышали автоматную очередь. А уже тогда стало немного подмерзать. А ехали мы на машине-полуторке. Я, значит, заехал за кусты и спросил Пашу: «Как нам быть?» Он сказал мне: «Я сейчас пойду и все узнаю.» Он пошел, узнал. Прибегает ко мне обратно и говорит: «Слушай, там немцы!» Пошел потом в другую сторону, вернулся и сказал, что там тоже немцы. Оказалось, что они такой вилкой обошли наши позиции, но не совсем нас, а еще и те части, которые тут находились. А мы от части поехали и в результате тоже оказались в этом кольце. Паша мне говорит: «Вперед дороги нет, но тут назад какая-то лесная дорожка есть. Я сейчас сбегаю посмотрю.» Он посмотрел, прибежал и сказал: там можно проехать. И мы по этой дорожке поехали. И вышли мы уже из этого кольца. Уже было слышно, что стреляют далековато от нас. В общем, оторвались мы от немцев. Но минометный обстрел все-таки продолжался на этом участке, на котором мы ехали. И тут я не знаю, что именно произошло, или мы напоролись на мину, или что-нибудь другое случилось, но, короче говоря, машину подбросило, и после этого раздался такой хлопок. Меня даже от этого заглушило, я слышать перестал. И вдруг я вижу: Паша весь в кровищи и головой так мотает. Ему, видать, осколок в голову попал. И навалился он на меня. Я побыстрее поехал. Но чувствую, что моему другу плохо. Он не отвечает уже. Одним словом, пока я его до части вез, в дороге он помер. Оказалось, что осколок ему вонзился в шею и застрял в верхней части головы. Потом хоронили его. Ему ребята сделали памятничек такой, а наверху звезду установили и покрасили красным цветом. Но никаких надписей не делали.

Как вас кормили на фронте?

До того момента, как к нам стала поступать помощь по ленд-лизу от Америки, в том числе и продуктами питания, нас кормили такой едой: сухарями и пшенной кашей. В основном все это выдавали в тюбиках как сухой паек. Например, от начала Сталинграда до госпиталя и потом после госпиталя до попадания в радиоразведдивизион никакой горячей пищи я на фронте не видел - только сухой паек по дороге нам выдавали. Ну или сами в боевой обстановке что-нибудь варганили: менялись, где-то доставали картошки. Дело в том, что в то время мы меняли чай на некоторые продукты у казахов. Казахи очень любили чай пить. Нам чай выдавали, и у меня таким способом накопилось 33 пачки этого чаю. Вот им дашь пачку, они тоже что-то взамен дадут. Так же нам в качестве дополнительных продуктов питания выдавали лепешки. Вот этим, значит, тоже питались.

Махорку тоже с продуктами питания выдавали?

Этого нам выдавали сколько захочешь. Я мало тогда курил. До этого вообще не курил, а потом только на фронте закурил. Но меня как-то это не очень влекло. Но иногда, бывает, уговорят покурить. Нам давали такую хорошую красную махорку. Вот иногда и покуривал ее.

Менялись этой махоркой с другими?

Обменивались. Но нам еще 100 грамм фронтовых выдавали. Каждый день в обед нам их выдавали. И кто не хотел, обменивался. У нас девчонки-радистки были в части, их было шесть человек. Так они вообще не пили водку и меняли ее на сахар.

Что можете сказать о роли политработников на фронте?

Я даже как-то раз с ними очень тесную связь имел. Что я могу о них сказать? Как бы вам их охарактеризовать? Это был такой неофициальный полунадзор за нами. У них, например, была задача проверять письма, которые приходили к нам и которые уходили от нас. Они приносили и раздавали письма. Больше никакой политической работы среди нас они не вели, потому что солдату нечего было объяснять: сегодня он жив, а завтра — нет, поэтому никто их серьезно и не слушал. Больше всего они были похоже на тех, кто был в органах СМЕРШ, то есть, они больше с КГБ были связаны, чем с политикой. Был у нас, правда, один хороший замполит. Он один изо всей ихней службы такой хороший попался, наверное. Он был старшим лейтенантом, потом ему звание капитана присвоили. Он тоже был донской казак, родом, как и я, с Дона. Но он чудесный был человек. Он действительно для нас такой настоящий друг был: со всеми беседовал, где в карты играть — говорил «давай», и садился и вместе с нами в карты играл. И в домино тоже играл. Причем играл как с офицерами, так с солдатами и сержантами. Единственный замполит, который общался с нами по-человечески. Но он прирожденным казаком был, а у них там большая дисциплина была. А два других замполита были идиоты, и из-за одного из них, капитана Пальщика, я даже сидел в яме однажды.

А что это была у вас за история с ямой?

В общем, получилось так, что когда мы из Польши, из под Кракова, в Чехию перебрались, в один такой небольшой городок, названия которого я уже не помню, я стоял на посту. А тогда вышел приказ командующего, что сержанты и офицеры должны стоять в караулах. Как было сказано в этом приказе, каждый из нас, как сержантов, так и офицеров, мог назначаться или начальником караула, или помощником, или разводящим или же просто стоять на посту. И мне как раз выпала честь стоять у штаба части на посту. А у нас были не винтовки, а карабины. Автоматов тогда почти ни у кого не было: если только трофейные, которые, правда, считались уже нестандартным оружием и, естественно, в караул их брать не полагалось. И вот я с карабином стоял на посту.

И тут вдруг получилось, что я каким-то образом задремал прямо на посту. Дело в том, что буквально перед этим мы, наверное, ночи две переезжали с одного места на другое, я был совершенно не выспавшимся. Ну и я задремал прямо на посту. Шел мелкий дождичек. Я стоял около стенки штаба. И взял да и прислонил карабин к этой стене. Это были, конечно, какие-то секунды, когда я дремал. Короче говоря, получилось так, что когда я очнулся, хвать: карабина нет на месте. Надо сказать, что тогда уже у меня выработался определенный характер, так как дело близилось к окончанию войны: на тот момент я был, можно сказать, уже опытным фронтовиком. Я уже всякого видал! И поэтому, когда заметил пропажу карабина, сразу сообразил: «Это точно замполит проверял и забрал его у меня!» А замполит все время у нас караулы проверял. Недалеко от поста, на котором я находился, было караульное помещение, в которое приходил проверяющий офицер и там располагался. Так вот, делать ничего не оставалось, как туда идти. И я потихоньку туда пошел. Когда пришел на то место, замполит как раз оттуда вышел. Но он меня не заметил. Он действительно, как я и предположил, отнес туда карабин и хотел его на замок запереть. А я помню, что никакие замки меня не удерживали: я любой замок мог открыть и, кстати говоря, до сих пор могу это делать. Отмычки у меня были всякие. Мы ведь трофеи собирали! Я когда заходил в дом, мог любой шкаф или дверь открыть запросто. Но карабин замполит не успел закрыть: он просто в уголке был поставлен. Я взял карабин с собой и опять встал на свой пост.

А в это время, оказывается, замполит пошел за кем-то из командиров части, чтобы привести его и ему же показать, что я тут сплю прямо на посту. Но это потом уже выяснилось. Стоял я на посту, как вдруг услышал, что кто-то идет. Это был замполит Пальщик. Я говорю, как и положено по уставу: «Стой, кто идет?» Он не обращает на меня никакого внимания. Я говорю: «Стой, стрелять буду!» Он опять продолжает идти. Я раз — и выстрелил. Как потом выяснилось, я в руку ранил этого замполита. Те сразу, и замполит, и тот, кого он привел, встали как вкопанные. Замполит, конечно, был в недоумении: откуда у меня взялся карабин? А шел он, значит, как оказалось, с заместителем начальника штаба части майором Киреевым. Киреев отвел замполита в штаб и там перевязал ему раненую его руку. А потом приходит ко мне этот заместитель начальника штаба части и говорит: «Ты что, с ума сошел? Ты же замполита ранил.» То есть, я ранил капитана Пальщика. По-моему, он евреем был. «А чего? - говорю ему. - Я командую: стой, а вы идете. Я устав что ли не знаю? Я хорошо устав знаю.» «Так у тебя ж карабина не должно быть, замполит мне об этом сказал», - заявил мне Киреев. «Не знаю, - отвечал ему я, - может быть, ему это приснилось что ли? Карабин всегда со мной! Я с оружием не расстаюсь.»

В общем, Киреев рассказал замполиту все содержание нашего с ним разговора. Тот сразу пошел на меня, сказал: «Да ты знаешь его? Это жулик такой. Он тебе еще не такого наплетет.» И начал про меня всякую ерунду говорить. Но тогда в части многие знали, что я с Дальнего Востока, с блатными ребятами свободно общался и не боялся почти никого. А в Ростове так вообще говорили: «Бараева лучше не трогать!» Во время драк на кулаках в деревне по случаю каких-то праздников я выходил один на троих, по-честному, до первой крови. Выходил на таких же крепких, как я, парней. И всегда выходил победителем. Нос, правда, выбивали, но все равно побеждал. Ну и этот замполит наплел что-то ему в этом духе. Ну и когда я пришел, замполит сказал: «Как получилось, что у тебя карабин?» Я говорю: «Как получилось? Как выдали — так он и со мной.» «Я же помню хорошо, - сказал он мне, - что забирал его у тебя.» Я ему говорю: «Ты спишь, что ли? Тебе приснилось наверное.» И так я его заговорил. Но он мне говорит: «Ты же чувствовал, наверное, голос мой.» Я сказал: «Никаких голосов я не запоминаю. Идет человек и команду не выполняет — все, я уже действую по уставу.» Так у меня все прошло. Но на другой день обо всем этом они рассказали начальнику штаба подполковнику Бойко. Тот сказал замполиту: «Если ты действительно считаешь, что он виноват, так наказывай.» И мне тот присудил трое суток ареста. А тогда в части не было гауптвахты. Поэтому я должен был вырыть яму для себя. Но яма была уже вырыта: в ней кто-то сидел до меня. И вот в этой яме на соломке я трое суток сидел. Ночью меня охраняли, а днем приносили еду. Вот такая гауптвахта была! А доказать, что мне дали трое суток ни за что, было невозможно. А ему, замполиту, тоже нельзя было доказать, что я украл у него оружие.

Кто вам запомнился из ваших командиров?

Последним самым хорошим командиром (интересно, что с ним я в последнее время служил, а когда в 1971 году демобилизовался, он мне документы оформлял) капитан Воробьев! Очень хороший был и как человек, и как командир. Хорошо помню своего друга, начальника штаба нашего дивизиона капитана Сорокина Сергея Никифоровича. Хочу сказать, что это мой самый настоящий друг был. Я у него в гостях бывал, их часть в Павловске стояла, он там жил, а он — у меня. Семьями дружили, я к нему с женой приезжал. Когда война закончилась, я к нему в чешский город Хуст привозил на машине его семью. А семья его на тот момент проживала в городе Каменец-Подольске. И вот с Каменец-Подольска я вез его жену и сына целых 800 километров. Сына его Виктором звали. Потом я его встречал взрослым уже. А тогда он совсем маленьким был, и я его через Карпаты в чешский город Хуст перевозил. После войны, когда мы с Сорокиным встретились, сделались крепкими друзьями. Но мы и во время войны дружили. Ведь еще когда я ездил с ним с донесением и нас чуть не повесили бандеровцы, с тех пор стал с ним по-дружески общаться. Я его всегда Сережей называл, а он меня - Санькой. Уже потом, когда он стал подполковником и потом полковником, когда все-таки надо было какую-то субординацию соблюдать, стал называть его Сергеем Никифоровичем, но все-равно на-ты. Помню еще полковника Томашова, который был начальником разведки у нас. Полковником он стал, конечно, уже после войны. Был еще у нас такой полковник Анкундинов. Потом он дослужился до генерала, стал начальником разведки Ленинградского фронта Мы его в шутку все время назвали «полковник Тревога», потому что он как приезжал, так всегда объявлял у нас тревогу. А когда объявлялась тревога, все станции должны были работать, мы сразу меняли место своей дислокации, переезжали на другое место, и вот такое, значит, все было у нас.

Поддерживали связь с однополчанами после окончания войны?

Получалось, что поддерживал. Ведь часть, в составе которой я воевал, потом передислоцировалась сюда в Эстонию и меня потом туда взяли снова служить. Но я продолжил служить в своей фронтовой части, когда она была переоснащена и передислоцировалась в Усть-Лугу, то я встретил многих своих старых сослуживцев. Если говорить о друзьях, с которыми я в Таллинском военно-пехотном училище проходил обучение, то после войны я из них только двоих встречал: это Сережа Скворцов (мы с ним в Усть-Луге встретились, он там тоже работал в усть-лужском рыбокомбинате) и еще одного. А из офицеров до последнего времени дружил с Сергеем Никифоровичем Сорокиным. Он умер 12 лет назад.

Вообще в каких условиях вы жили на фронте?

По сути дела, только когда мы за границу зашли, то есть, вступили на территорию Польши и Чехословакии, стали останавливаться на постое. А до этого — все в землянках жили. Еще, помню, мы частично через Румынию проходили. Так там мы жили во дворце румынского короля, там в специально выделенном помещении располагались, и я был там в одном помещении вместе с офицерами тогда. Там же нам готовили еду румынки. А потом, когда мы оказались в нефтяном городе недалеко от Бухареста (получалось, что шли мы таким как бы зигзагом: с Польши на Румынию, через Румынию на Молдавию, а уже потом в Чехословакию), тоже были расквартированы. Ну и так же было в Польше и в Чехословакии.

Страх испытывали на фронте?

Видишь ли, когда я впервые оказался в Сталинграде, я что-то ничего не понял, что такое произошло, и страха, естественно, никакого не испытывал. И когда в трубах во время бомбежки прятался, когда к госпиталю шел, меня эта обстановка как-то не трогала. А потом получилось так, что со временем я стал бояться и взрывов, и бомбежек, и того, если где-нибудь взорвется граната. А до этого я не боялся, наверное, потому, что еще не осознал, что такое война. Так что в Сталинграде у меня ничего такого не было. Бывало, приходилось видеть, как несут всего в кровище человека. Но меня это как-то особенно и не задевало. А потом, когда я увидел смерть друга, был не то что бы страх, но ощущение такое было неприятное.

А как у вас на фронте обстояли дела с обмундированием?

После того, как нас из училища отправили на Сталинградский фронт, нас одели неплохо. Выдали, помню, такие хорошие полушубки и валенки. Некоторые солдаты, правда, встречались у нас на фронте подшитыми. А так у большинства были ватные брюки и фуфайки. Уже на фуфайку, если было холодно, одевалась шуба или шинель. Если было тепло, то шинель все равно обязательно носилась на скатах через плечо. Были также гимнастерка, такие брюки-шаровары, ну и пилотка, которая одевалась под армейскую шапку. А в начале, помню, мы одевали на голову буденновки. Они, правда, холодные были, заразы, оденешь, бывает, - нисколько голову не греет, и из-за этого голова все время холодная была. Но потом эти буденновки отменили.

Как к Сталину во время войны у вас относились?

Иногда по телевидению я слышу такие разговоры, что наши солдаты, мол, шли в бой со словами: «За Сталина! За Родину!» Ни разу я этого не слышал ни от кого. В том числе и в Сталинграде! Ведь когда мы там были, полки рядом шли в атаку при наступлении. Да и мы тоже ходили в контратаку. Так ни разу никто не кричал «За Сталина!» Да и «За Родину» никто тоже не кричал. Кричали только: «Ура!» И никаких больше восклицаний не было. Это замполиты там, может, надумывали. Может, один из них какой-нибудь находился и кричал. А больше ничего такого не было. Впрочем, если говорить вообще об отношении к Сталину во время войны, то между собой вели солдаты разные разговоры. Были и такие разговоры (даже и не знаю: откуда появились эти сведения?), что Сталин  специально так все подготовил, чтобы русскую армию разбили, чтоб было предательство, в общем, была уйма таких всяких разговоров. Конечно, с опаской говорили, так, между собой, если знали хорошо человека. Ведь не каждому можно было доверять на фронте! А так разговоров особенных таких не было.

Другие национальности воевали вместе с вами на фронте?

Да, у нас части были чуть ли не многонациональными. Взять хотя бы нашу часть. Было много, например, грузин. А в основном, когда мы формировались, к нам много прибывало людей с Дальнего Востока. А там жило много разных национальностей. Вот у меня, например, командиром взвода был по национальности ороч. Были якуты, орочи, тунгусы, - они были самые хорошие и надежные люди. Были киргизы, казахи и один армянин. Ну и украинцев много было. Но у нас в части были как раз те украинцы, которые потом под Сталинградом сбегали к немцам по пропускам. Так поступали почти все из них, причем не только из нашей части. Я знаю, что в соседней части расстреляли несколько таких сбежавших человек, которых наши потом поймали наши разведчики. Дело доходило до того, что когда наши отступали и проходили Украину, они сбегали из частей и оставались там, как говорят, под бабьими юбками. А если во взводе было десять человек, то взвод без них уже шел, потому что все знали, что они сбегают. Так они поступали при отступлении. А при наступлении они делали то же самое: тоже оставались и без них шли мы дальше. И так поступало большинство этих украинцев! Один, я знаю, был у нас поваром. Фамилия его была Чупенко. Был еще один сапожник-хохол. И еще два человека. Так вот, их было всего четыре человека из хохлов, которые до конца войны с нами воевали и никуда не сбегали. А ведь почти половина у нас состояла из хохлов.

А как складывались отношения у вас в части?

Ну вот у нас, например, в части были самые разные люди. Конечно, бывало и такое, что и поспорят из-за какой-то мелочи. Но чтобы что-нибудь такое серьезное происходило, - такого не было. Друг друга выручали чем могли. Я помню, один солдат часы достал. Киргиз ему говорит: «Давай махнем часы!» Тот говорит: «Давай махнем не глядя!» Шутили вместе. Но такого, чтобы были серьезные столкновения между солдатами, чтобы была неприязнь или драки, я такого не встречал.

О бандеровцах что можете сказать? Приходилось ли с ними сталкиваться?

Единственная у меня встреча с ними была, когда они меня чуть не убили с капитаном Сорокиным. А больше стычек с ними не было: потому что после того, как прибыли мы в часть, туда прибыла дивизия генерал-майора Еременко со своими, так сказать, двумя бригадами. В то время как раз проходили бои под городами Львовым, Стрием, Драгобучем и городом Славянском (тогда он назывался Случем). И эта дивизия все группировки бандеровцев в Карпатах там уничтожила. Дело в том, что незадолго до этого в эти города только-только пришли наши и там назначили местное правительство. Но на другой день бандиты их вырезали вместе с семьями. И тогда на уничтожение этих бандитов пришли две наших бригады. Там и самолеты наши были. Танки, правда, через Карпаты пройти не могли, они неподходящими были, поэтому были только самолеты. В основном эту группировку своим навесным огнем наши «Катюши» уничтожили. После того, как они дали два-три залпа по ним, не стало там ни леса, ни строений, ни бандеровцев. А мы шли дальше. И вот таким образом и очистили весь этот район. Помню, что когда я по этой дороге уезжал в Каменец-Подольск за женой майора Сорокина, там все сгоревшее было, да и никого не было: ни живого, ни мертвого. Людей гражданских тоже вообще не было, это потом, спустя некоторое время после окончания войны, они там уже появились.

С союзниками не встречались во время войны?

Единственный был случай, когда я встречал кого-либо из союзников, это когда я перегонял «Студебеккер» и один негр мне помог с колесами. А больше не встречалось. Но дело в том, что в освобожденных странах линия союзников была уже четко обозначена. Там, где проходила наша территория, они туда уже не попадали. Но так было не везде. Например, в Вене жила моя тетя: мамина сестра Валентина Герасимовна. Она была главврачом и начальником нашего госпиталя, который там располагался. Она потом умерла и была здесь похоронена: я ее сюда в Эстонию перевез. Звание у нее было капитан медицинской службы. Так вот, во время войны я к этой родной своей тете ездил. И оказалось, что в Вене патрулировали попеременно наши с союзниками. То есть, день — союзники патрулируют, другой день — наши патрулируют. В тот день патрулировали союзники. Я когда шел по городу, стояла какая-то ихняя машина. Вот так еще раз я с союзниками встречался. А на другой день была наша очередь патрулировать город.

Вши были на фронте? Как с ними боролись?

У нас вши были только в самом начале. А потом появились, значит, так называемые вошебойки, как мы их называли. Как это выглядело? Была такая баня с горячим воздухом. Называлось это дело ОГВ — обработка горячим воздухом. Вот туда людей для обработки и заводили. Там были специальная машина, палатка. Машину туда завозили. Температура была большая! Там было отделение, где температуру доводили аж до 130 градусов! И вши там при такой температуре все дохли. А были вши не у всех. У меня они почему-то ну никак не заводились. Но я был тогда уже лысый — у меня волосы после контузии выпали. Я тоже тогда не говорил ничего, то есть, не мог говорить, из ушей кровь шла. Дело было под выпали Сталинградом. И как только я попал в госпиталь, так волосы все выпали. У меня они как парик остались на подушке лежать. Начальник госпиталя, подполковник медицинской службы, подошел ко мне и сказал: «Ну все, мужик! Говорить и слышать ты будешь, а волосы у тебя не отрастут.» А мне тогда только исполнился 21 год. А когда закончилась война, мне было всего 24 года.

Из вашей семьи или родственников воевал кто-нибудь?

Нет, можно сказать, что почти никто и не воевал. У мамы все остальные дети были младше меня и находились во время войны в тылу в Ростове. Два брата были маленькими, а два других работали на фабрике в Ростове, тоже были малолетки еще. У меня, правда, был старший брат, но он был мне неродной. Он во время войны находился недалеко от Ярославля, он служил кем-то по политчасти в небольшом городке. Был партийным человеком, потом стал редактором газеты в Переславль-Залесском. Во время войны у них организовали партизанский отряд, и он в его составе воевал. Это был единственный из моих ближайших родственников, кто, кроме меня, участвовал в боях.

Переписку вели во время войны?

Нет, я переписки не вел.

Как вы оцениваете немецких солдат как противников?

Что я могу о них сказать? Ну, во-первых, они очень хорошо были оснащены всяким вооружением. Представьте себе, идут немцы в атаку — у них в руках автоматы. Так они пока все патроны не выпустят, рожок не вынут и не перезарядят. Когда перезарядят, волна опять на нас пойдет снова. И нам к ним никак было не подступиться. Пули как рой летели. А у нас были только карабины. А много настреляешь с карабина?

Значит, вооружение наших войск было не ахти каким хорошим?

Дак сначала у нас вообще не было никакого вооружения. Нам, помню, перед первым боем даже такое сказали: «Ну, у кого нет оружия — у врага добудете!» Значит, нужно было немца убить и у него отобрать оружие. Правда, мы доставали трофейные немецкие автоматы: забирали их с полной обоймой у убитых немцев. У них рожковые были автоматы. Вообще-то трофеи у многих наших солдат были. И у командиров, и у сержантов, и у солдат, у всех было немецкое оружие. Почему? Потому что раньше у нас вообще катастрофически не хватало оружия. Представь себе, нам выдавался один автомат на целое отделение. Назывался он ППШ — пистолет-пулемет Шапошникова. В нем было 72 патрона, был такой круглый диск. Как говорится, стреляй, пока не надоест, пока ствол до красна не разогреется. И заряжался он пулями от пистолета ТТ. Мне на фронте ТТ тоже выдали. Но на фронте ППШ не хватало. А еще у меня был немецкий парабеллум. Стрелял я с него отлично, даже мог с дерева запросто ворбья пристрелить.

Часто ли во время войны вы меняли позиции?

Это зависело от того, какое было у фронта продвижение. Если фронт продвигался, мы не имели возможности отрываться от него больше как на 500 метров, иначе это бесполезная была работа, потому что нам нужно было координировать немецкий фронт. Допустим, узнавать, какие на нем станции работают, чтобы знать, что происходит, и чтобы потом нашим станциям полученные данные передавать. Как фронт двигается, так за ним и мы занимаем определенные места. Особенно часто фронт двигался, когда пошло наступление. В общем, 500 метров — это был максимум нашей отдаленности от передовой! Особенно часто стал фронт двигаться, когда началось наступление от Сталинграда. Тогда, помню, мы шли через такие города, как Днепропетровск, Харьков, через остров Крым. С каждым передвижением мы все время меняли свои позиции. Пеленгаторы все время работали, а мы вырывали такие капониры. А что такое капониры, знаешь? Это была такая яма, куда машина с установкой заезжала и полностью скрывалась: чтобы ни осколки, ни снаряды, ни пули ее не могли пробить. Тогда это было очень важно: ведь прямо в машинах находились наши секретные станции, а на них сидели люди и работали. Как только фронт двигался, так нас по тревоге поднимали и мы двигались за фронтом вперед.

Переходы большие делали?

Самый большой переход был у нас в самом начале, когда мы прошли путь от Сталинграда до Крыма. Шли мы тогда, помню, в том числе и через Ростов. Потом мы тоже делали порядочные переходы, но не такие все-таки большие, как от Сталинграда. Но эти переходы были тоже немалыми. Взять, скажем, наш путь из Днепропетровска в Молдавию.  Это же 800 километров нужно было идти! Или путь от Освенцима до Кракова — это же почти было 100 километров. А от Кракова до Румынии — тоже немалое расстояние, и мы тоже его преодолевали. Так что фронт двигался хорошо, и мы за ним не отставали.

В каких условиях спали на войне?

Спали по-разному. У меня в основном получалось так, что я, как правило, спал в машине. Иногда сзади, где была радиостанция. А то и, если садился в машину сильно уставшим, прямо в кабине засыпал. В наших машинах не особенно удобно было спать, отопления не было никакого. А вот на «Студебекерах» с этим все в порядке было, они же отапливались.

Расскажите о вашей послевоенной службе в Советской Армии.

Когда закончилась война, нас еще около года в армии продержали. А потом, когда в 1946 году меня демобилизовали, я как раз собирался прибыть туда, откуда призывался в армию, - в город Хабаровск. Так тогда было положено. Но по дороге решил я заехать домой к матери и братьям в Ростов. Это в армии тогда было разрешено: можно было трое суток не отмечаться в военкомате, а потом приехать на то место, куда тебе необходимо, и там спустя трое суток отметиться. В общем, я хотел поехать в Ростов. Но получилось так, что одна моя знакомая, которая вместе со мной ехала на поезде, мне сказала: «Поехали в Ярославль! У меня там знакомая в военкомате работает. Они тебе отметку сделают, ты сядешь и поедешь через Ярославль как раз. Поедешь на Дальний Восток.» А у меня было не только направление на Дальний Восток, но и талоны на питание на всю дорогу. И вот, вместо Ростова приехал я в Ярославль и остановился у этой женщины, с которой познакомился. Потом она стала моей женой. Она ехала с Киева. Когда мы ехали, я как раз был дежурным по вагону и ее посадил. А они, как оказалось, торговали, были такими как бы мешочниками. То есть, сюда возили фуфайки, а оттуда — продукты.

В общем, когда мы в Ярославль приехали, она меня направила к военкому. Он был без ноги, бывший полковник-летчик. Когда я к нему пришел, он мне сказал: «Ну чего ты поедешь в такую даль? У тебя есть продукты?» Я говорю: «Да, есть, у меня пачка талонов.» «Давай пополам, - сказал он мне, - тебе половину, мне половину, я тебя оформлю и здесь ты останешься. Хочешь — навсегда, хочешь — не навсегда, хочешь — потом поедешь.» У меня с собой был пистолет-парабеллум. Военком отобрал его. Он у меня был записан в красноармейскую книжку,  и я об этом ему сказал. Он мне на это ответил: «Не-ет, давай оставь его у меня, пусть он на хранение в военкомате будет. Тебе он зачем?» Я не обижаюсь, он правильно сделал. Я хотел, правда, взять себе на память его, но не получилось: отдал я его ему. Звали этого военкома Николай Николаевич. Он мне сказал: «Завтра я тебя на работу устрою. Я сделаю тебя начальником транспортного отдела.» После этого меня демобилизовали и взяли работать начальником транспортного отдела, одновременно работал начальником гаража.

А потом с Ярославля меня направили в Ленинград на восстановление города, я там, значит, работал. В общем, все было хорошо. Там я отработал целый год. Но потом меня начали вызывать в военкомат. Три раза вызывали. Мне начальник, у которого я работал по восстановлению города, на это только говорил: «Я тебя отвоюю!» Но отвоевать ему меня не удалось. Сначала я думал, что он меня отвоюет. Поэтому, когда мне один раз прислали повестку, я не явился. Второй раз было то же самое. А на третий раз пришла ко мне повестка такого рода: «Такого-то такого-то числа явиться в военкомат. За неявку — под суд.» Ну и когда я такую повестку получил, пришел к начальнику и показал. Он мне сказал: «Ну иди, ладно уж!»

Делать было нечего, я направился в военкомат. Он располагался на Невской улице, рядом с конторой, от которой я работал на восстановлении города. В военкомате мне сказали: «Ну вот, год отслужишь, будешь готовить молодое пополнение, так как готовить его некому.» А тогда, оказывается, как раз вышло такое постановление правительства: чтобы брать бывших фронтовиков для обучения молодого солдатского пополнения на год. В Ленинграде у меня имелась своя хорошая комната, мы там жили с женой. И меня прямо с Ленинграда направили в Усть-Лугу. Командовать этой частью должен был такой майор Храбров, который был в Ленинграде. Тогда, помню, в Ленинграде от его части ремонтировалась машина на одном ремонтном заводе. Меня тогда вызвали и сказали: «Ну вот, забирай на заводе машину, садись в нее, забирай вещи, жену, и твоего командира, его квартира на Мойке, дом такой-то, квартира такая-то. И дуй в Усть-Лугу!» Я получил на заводе машину, съездил за майором Храбровым. Храбров забрал имущество и поехал. А у меня какое имущество было? Два чемодана и жена. И вот я поехал в Усть-Лугу. В военкомате мне еще сказали, что призван я на год, а там — как Бог пошлет. Я понял, что от этого года службы в армии мне никак не отделаться, поэтому и не стал сопротивляться. Военком мне еще сказал: «А вот если захочешь остаться в армии, то напишешь рапорт и сможешь остаться на сверхсрочную, а не захочешь — возвращайся в Ленинград и твоя квартира будет за тобой.»

В Усть-Луге я попал в часть, которая занималась консервацией огневых точек - дотов (долговременных таких огневых точек, таких бетонных мощных стен), которые в свое время, еще в довоенные годы,строил еще Ворошилов по всему периметру залива, вплоть до Тихого озера и до Наровы. И вот мы эти доты консервировали. То есть, все вооружение убирали оттуда, а там пулеметы и пушки стояли, и заделывали все эти дырки, окна, двери бетоном. И амбразуры, конечно, тоже бетонировали. Я там и занимался обучением молодого пополнения.

Но получилось так, что там же, где мы консервировали эти доты, в этом же городке стояла химическая часть — так называемый батальон химзащиты. Командовал им майор Ежов. И меня вместо демобилизации приручили как раз туда. Взяли они меня туда, как оказалось, совсем не случайно. В то время обо мне уже вовсю шли такие разговоры: что это хороший шофер, хороший специалист, сам ездит на машинах и сам их же ремонтирует. У этого командира батальона в штабе в Питере был знакомый. Они переделали документы на меня и таким путем откомандировали меня к себе в часть. Тогда я еще и положенного года не отслужил в армии. А они сделали так, что было заявлено: я больше нужен в этой части. Туда как раз тоже молодое поколение прибывало, в общем, много было молодых солдат. Короче говоря, попал я в химическую часть. Надо сказать, что химию я изучал когда-то: раньше, когда учился в Таллинском военно-пехотном училище, мы изучали вещества и то, как с ними вести борьбу. Так что химию я более-менее знал. И я в батальоне был не только строевиком и шофером, но и вроде бы как преподавателем у солдат. В части, помню, были всевозможные бани, в которых обмывали отравляющие вещества. И было две машины, которые должны были бороться с радиоактивными заражениями. Тогда это была новая техника. Это все мы должны были изучить и одновременно преподавать нашим солдатам. Часто ездил на машинах с отдельными поручениями. Был у меня, кроме того, мотоцикл, на котором ездил я за секретной почтой с Усть-Лугки в Кингисепп. Сам, конечно, ездил, потому что в части делать это больше было некому.

А потом произошло следующее. Приехала к нам в Усть-Лугу какая-то войсковая часть. Я смотрю и вижу: что-то знакомое, какие-то антенны, да и машины тоже знакомые. Я пошел это узнавать. И оказалось, что это прибыла та самая часть, в составе которой я воевал на фронте - 561-й дивизион особого назначения. То есть, она так же, как и раньше, называлась, наименования своего так и не изменила. Этот дивизион прибыл туда тогда для того, чтобы охранять границу с Финляндией, быть в курсе обстановки, которая там происходит. Их, таких частей, было тогда всего несколько. Одна часть была в Ленинградском военном округе, другая — стояла где-то около Выборга. В общем, как и раньше на фронте, таких частей всего было четыре. Тогда части располагались на 1-м Белорусском, на 1-м Украинском, на 4-м Украинском и еще на каком-то фронте.

Так вот, когда часть прибыла, я узнал, что командир части — полковник Томашов. Я его знал. Я когда узнал, что приезжает этот полковник Тревога, сказал Храброву: «Мне бы встретиться.» «А ты чего, знаешь его?» - спросил меня. Я сказал: «Я знаю его.» «А с ним, - сказал он мне, - будет еще какой-то полковник Сорокин.» Говорю: «Я обоих знаю!» Когда они, Сорокин и Томашов, приехали в часть утренним поездом (до Котлов был такой поезд-подкидыш), я решил встретиться с ними. А командир части еще сказал мне тогда: «Ну приходи утром! У нас как раз построение будет. Если узнают тебя на построении, будет хорошо...»

Ну я и пришел на построение. Дом офицеров, в котором я жил вместе с офицерами, находился совсем рядом от казармы, так что мне не нужно было идти очень далеко. Я вышел из-за угла к казарме, значит. И первым меня заметил подполковник Сорокин. Но мы как-то и ближе с ним были знакомы, чем с Томашовым. Он посмотрел-посмотрел, потом пошел ко мне. Спрашивает: «Санька. Ты что ли?» Я говорю: «Я». Он меня спрашивает: «Как ты тут оказался, сукин сын?» Я говорю: «Вот так вот и оказался. Это долго рассказывать. Такие перипетии мои длинные были. Потом как-нибудь расскажу.» Он мне говорит: «Я сейчас Томашову скажу. Мы что-нибудь сообразим.» После этого Сорокин пошел к Томашову и с ним обо мне переговорил. Потом вышел Томашов. Мы с ним тоже крепко поздоровались, все-таки фронтовики. А потом сказал командиру моей части: «Мы будем у Александра Васильевича дома в гостях.» Ну и Томашов с Сорокиным принесли свои разные запасы, там, коньяки и прочее. Жена тоже приготовила что-то. А я до этого на рыбалку ездил. Хочу сказать, что совсем рядом с нашей частью проходила река Луга, и мы с майором все время рыбачили. В основном на лодке ездили. И тогда, когда приехали Томашов с Сорокиным, у меня были пойманы две щуки, один сиг и еще что-то. Из всего этого мы хорошую уху сделали. Короче говоря, встреча с фронтовыми друзьями получилась хорошая. И вот, они меня на этой встрече спросили: «А ты где?» Я сказал: «А вот часть здесь стоит химическая, я там и служу.» А Томашов был мужик решительный. Тогда он по должности был заместителем начальника разведотдела Ленинградского военного округа и был одновременно начальником части. Он говорит: «А чего ты? Я тебя же в эту часть сегодня же переведу. Поеду в Питер и сегодня же будет подписан приказ о переводе тебя в эту часть. Так что готовься.» Ну мы за столом все это дело обсуждали. Я подумал, что, наверное, мужик просто так болтает. А оказалось, что совсем нет. На другой день меня вызвал командир химчасти и сказал: «Ну что, Васильич! Все. Опять тебя забирают.» Я говорю: «Куда?» Он говорит: «Из разведотдела Ленинградского военного округа пришло письмо, чтобы тебя немедленно откомандировать в ту часть, которая пришла.» «Ну что? - сказал я. - Хорошо! Я вам объясню. Я воевал с ними.» «Ооо, тогда понятно, - сказал он мне. - Если такой случай представился, тогда уже мне ничего не светит.»

И вот так вот я попал в ту самую воинскую часть, в составе которой когда-то воевал с немцами. Располагался наш дивизион в Курголово на возвышенности. Я в составе части довольно долгое время прослужил. Мы тогда работали по обнаружению некоторых объектов за границей: в Финляндии, например, на острове Гогланд, также в Швеции и некоторых других местах. Я до сих пор могу наизусть назвать города, за которыми приходилось наблюдать, и сказать, где какой аэродром находился, сколько там было самолетов, когда они взлетали и где садились. Тогда об этом тоже строжайше запрещено было говорить. Но сейчас об этом уже можно говорить, ведь так много времени с того прошло.

А каковы ваши основные обязанности были теперь в дивизионе?

Я был там начальником связной станции. Сначала наша часть находилась в Усть-Луге, потом передислоцировалась  под Кингисеппом. Потом наша рота из части переместилась в Эстонию, в город Таллин, и располагалась на Раннамуйзе.

Потом оттуда мы снова переместились в Усть-Лугу, а уже оттуда — в Нарву. Служил я в этой части до самой демобилизации в 1971 году. Получается, что прослужил я в армии с 1949 по 1971 год, то есть, почти 20 лет непрерывно отслужил. Но если посчитать эти года вместе с военными, то я прослужил 30 лет. В льготном исчислении моя выслуга равняется 33 годам (в войну засчитывался год за три). За эту свою выслугу я сейчас получаю военную пенсию из России.

Такой вопрос, Александр Васильевич. А не предлагали ли вам присвоить офицерское звание? Вы ведь столько лет в армии прослужили...

Томашов как-то предлагал мне присвоить офицерское звание. Но мне потом объяснили, что если мне будет присвоено звание, то меня придется отправлять как офицера дальше, потому что в дивизионе такой должности больше не было. Были офицерские должности в других частях, а в той части, где я служил, вакантной должности не было. Поэтому в случае присвоения офицерского звания надо было отправлять меня дальше. И поэтому командир сказал: «Такого специалиста мы не можем отпустить! Пусть он будет в звании старшины, но зато он работает хорошо и знает много чего. Это лучше, чем он где-то офицером будет.»

Расскажите о вашей жизни после демобилизации.

После того, как я в 1971 году демобилизовался, сразу устроился в рыболовецкий колхоз в Усть-Нарве. По должности я там числился инженером по механике. Там я год с небольшим проработал. Колхоз на ленинградском причале находился. В чем заключалась моя основная обязанность? Связь с тральщиками, которые уходили в море, поддерживалась с помощью радиостанций по микрофону. Но можно было и «на ключе» передавать. На берегу работал только один радист. Моя задача состояла в том, чтобы связь работала исправно. Я еще занимался с теми радистами, которые уходили в море.

А потом я устроился работать на оборонный завод «Балтиец» (относился к Министерству среднего машиностроения СССР). Меня туда кто-то из давнишних знакомых порекомендовал. Но меня там какое-то время проверяли, как в воинской части: женился не женился, крестился не крестился, и все в таком духе. Все-таки завод был засекреченный! И только когда собрали все необходимые сведения, только тогда в отделе кадров оформили. Почти полгода я ожидал, пока проверка закончится, а сам тем временем временно работал в спортивном обществе «Калев». А устроили меня на «Балтийце» настройщиком электронной физической аппаратуры. Настройщики — это тогда были, можно сказать, короли завода. Получали они больше всех. Настройка производилась на новом электронном оборудовании. И уже работали там по разряду. У меня был самый высокий разряд — 8-й. Я сдавал этот разряд специалистам. Это был единственный разряд на заводе, который хорошо оплачивался. В то время, когда пенсии назначались не больше чем на 110 рублей, а люди зарабатывали не больше 200 рублей, я иногда месяцами по 500 рублей зарабатывал. И там, на заводе «Балтиец», я до самой пенсии работал. На пенсию вышел в 1984 году. Так что проработал я после демобилизации ни много, ни мало, - 15 лет.

Трудовыми наградами были отмечены?

Был отмечен. Во-первых, я получил значок ударник коммунистического труда. Также был награжден медалью «За трудовую доблесть» и многими почетными грамотами. Есть у меня шесть штук удостоверений за рационализаторские предложения.

А что это были за предложения?

А это касалось вычислительных машин, которые у нас были. На какой-то скорости, допустим, сверла там летели. Я добавку одну придумал. Мне за нее 100 рублей премию дали и грамоту.

Общественной работой занимались?

Был в суде народным заседателем 12 лет. Разбирали всякие дела: и убийства, и воровство, и прочее.

Огромное количество воспоминаний ветеранов ВОВ вы найдете на ЭТОМ САЙТЕ