Писатель с четырьмя глазами: как жили, создавали свои знаменитые произведения и умерли Ильф и Петров

Когда Киса Воробьянинов и Остап Бендер решили отправиться на поиски сокровищ, их не связывало ничего, кроме жажды наживы. К счастью, в истории писателя Ильфа и Петрова всё было совсем иначе: познакомившись в середине 1920-х годов, Илья Файнзильберг и Евгений Катаев всю оставшуюся жизнь вместе работали над книгами.

О том, как они создавали свои знаменитые произведения, почему количество глав в «Двенадцати стульях» менялось несколько раз и откуда в роман проник знаменитый авантюрист Остап Бендер, читайте в статье Яны Титоренко, проследившей жизненный путь писателей от рождения до смерти.

Стул 1. Писатель Ильфпетров

«Составить автобиографию автора „Двенадцати стульев“ довольно затруднительно. Дело в том, что автор родился дважды: в 1897 году и в 1903 году. В первый раз автор родился под видом Ильи Ильфа, а во второй раз — Евгения Петрова. Оба эти события произошли в городе Одессе». Так начинается двойная автобиография писателя Ильфа и Петрова. Иногда его называют одним человеком, иногда — четырьмя разными людьми. Писатель, правда, всегда один.

Илья Арнольдович Файнзильберг, одна часть писателя, родился в 1897 году в Одессе. Он не с рождения взял себе псевдоним по первым буквам имени и фамилии, и, конечно, не с колыбели дружил с Петровым (хотя легко можно было бы предположить и такое). Юношей, еще в Одессе, Илья сблизился с «Коллективом поэтов» — литературным объединением, где читали стихи и прозу Эдуард Багрицкий, Валентин Катаев, Юрий Олеша и другие. Сам Ильф выступать не любил и потом, уже в период славы, чаще делегировал публичные выступления Петрову («Писатель должен писать»). В 1923 году Ильф переехал в Москву. В столицу в ту пору, примерно, как и сейчас, переезжали все — в поисках работы, друзей и успеха. Файнзильберг устроился в газету «Гудок» «правщиком» и должен был придавать рабочей корреспонденции литературную форму. Поселился он в общежитии редакции вместе с Олешей. Жизнь была размеренной, но яркой. Вечерами Ильф читал книжки, особенно любил истории о военных сражениях. Иногда, но не слишком часто, публиковал в газете свои фельетоны или рассказы — как для «Гудка», так и для журнала «Красный перец». Подписывался Иф, И. Фальберг, И.Ф., А. Немаловажный.

«Это был худой юноша, с большими губами, со смеющимся взглядом, в пенсне, в кепке и, как казалось нам, рыжий. Он следил за своей внешностью. Ему нравилось быть хорошо одетым. В ту эпоху достигнуть этого было довольно трудно. Однако среди нас он выглядел европейцем. Казалось, перед ним был какой-то образец, о котором мы не знали. На нем появлялся пестрый шарф, особенные башмаки, — он становился многозначительным. В этом было много добродушия и любви к жизни».

Ю. Олеша об Ильфе

В то же время в Москву по приглашению брата Валентина приехал Евгений Петрович Катаев, вторая часть писателя. На шесть лет моложе Ильфа, красивый, насмешливый, в Одессе он работал в уголовном розыске и в Москву приехал переводиться в столичное отделение. Евгений даже шутил, что его первым произведением был «протокол осмотра трупа». О писательской карьере Катаев не думал. Москва оказалась неожиданно спокойной, мирной, счастливой. Быстро выяснилось, что можно выложить привезенный револьвер и начать мечтать. Вероятно, под влиянием старшего брата Валентина Катаева Евгений написал свой первый рассказ «Уездное». В марте 1924 года его опубликовали в литературном приложении к газете «Накануне». Тогда появился и псевдоним Евгений Петров. Петров писал много, быстро, задорно. К моменту встречи с Ильфом у него уже вышло более полусотни юмористических рассказов. В «Красном перце» Петров иногда подписывался как Иностранец Федоров. Он был громогласным, порывистым и восторженным человеком. В беседе, как вспоминал прозаик Георгий Мунблит, «проекты реорганизации всех на свете человеческих установлений — от студенческих общежитий и до Лиги Наций — так и сыпались из него». Петров всегда говорил больше Ильфа.

Илья Ильф с изданием романа «Двенадцать стульев», 1930 год. Источник

Никто не мог вспомнить ни первой их встречи, ни первой фразы. Никакого яркого знакомства, по-видимому, не было. Но когда в 1926 году Петров служил в Красной армии, Ильф уже писал ему. Как позже вспоминал Петров, писем ему особенно не отправляли. И вдруг приходит письмо от Ильфа. Они еще не были соавторами, не были даже друзьями. Так, два дальних знакомых, связанные общими местами работы. После армии Петров вернулся в «Гудок». А летом 1927 года поехал с Ильфом в путешествие в Крым и на Кавказ. Оно-то отчасти и сформировало творческий тандем. Блокноты из этой поездки «забиты» шаржами, шутками, анекдотами, записанными разговорами. Им понравилось друг с другом. Вернувшись, Ильф и Петров решили вместе писать. В предисловии к «Золотому теленку» они замечали, что любознательная публика постоянно спрашивает, как вообще можно писать вдвоем:

«Сначала мы отвечали подробно, вдавались в детали, рассказывали даже о крупной ссоре, возникшей по следующему поводу: убить ли героя романа „Двенадцати стульев“ Остапа Бендера или оставить в живых? Не забывали упомянуть о том, что участь героя решилась жребием. В сахарницу были положены две бумажки, на одной из которых дрожащей рукой был изображен череп и две куриные косточки. Вынулся череп-и через полчаса великого комбинатора не стало. Он был прирезан бритвой.

Потом мы стали отвечать менее подробно. О ссоре уже не рассказывали. Еще потом перестали вдаваться в детали. И, наконец, отвечали совсем уже без воодушевления:

— Как мы пишем вдвоем? Да-так и пишем вдвоем. Как братья Гонкуры. Эдмонд бегает по редакциям, а Жюль стережет рукопись, чтобы не украли знакомые».

Стул 2. Валентин Катаев и идея

В конце лета 1927 года Валентин Катаев, брат Евгения Петрова, довольно известный литератор, в шутку бросил, что можно было бы открыть творческий комбинат. Он сказал: «Я буду Дюма-отцом, а вы будете моими неграми. Я вам буду давать темы, вы будете писать романы, а я их буду потом править. Пройдусь раза два по вашим рукописям рукой мастера и готово». Он и предложил сюжет про спрятанные в стульях драгоценности. Неизвестно, сам ли Катаев его выдумал или, как считают некоторые исследователи, подглядел в немецкой кинокомедии 1914 года «Das Kriegssofa» («Военная софа»). По сюжету картины стареющий немец точно так же прячет сбережения в софу, а потом, в военное время, пытается заполучить их обратно в городе, переходящем от русской армии к немецкой. Снятая в первые годы войны, эта водевильная, карикатурная лента шла в прокате в 1915 году — как раз в то время, когда ее мог увидеть пошедший на фронт добровольцем Катаев. Конечно, вряд ли он смотрел ленту в кинотеатре, но, может быть, он попал на подпольный показ, смотрел ее в качестве трофейной киноленты или еще как-нибудь. Впрочем, правду среди мифов и легенд, связанных с «Двенадцатью стульями», отыскать сложно.

У сюжета о спрятанном богатстве множество литературных прототипов. Например, в новелле Конан Дойля «Шесть Наполеонов» жемчужину ищут в одном из шести гипсовых бюстов. Ильф и Петров снабдили собственный текст отсылками к этой истории: «ваявший гипсовые бюсты скульптор», «выставленный на продажу бюстик Наполеона». В повести Льва Лунца «Двенадцать щеток» тоже спрятаны бриллианты — в платяной щетке. И даже число совпадает! Арон Эрлих вспоминал, как он читал в гостях у Катаева пьесу, в которой мешочек бриллиантов хранили в потайном месте особняка. Пьесу раскритиковали, а Катаев сказал, что, по его мнению, следовало бы использовать мягкий гарнитур. В мемуарах «Алмазный мой венец» Катаев вспоминал: «… я решительно не знал, куда девать сюжеты, ежеминутно приходящие мне в голову. Среди них появился сюжет о бриллиантах, спрятанных во время революции в одном из двенадцати стульев гостиного гарнитура».

Ильф с фотоаппаратом. Источник

В феврале 1927 года, то есть за полгода до начала работы над романом, на четвертой полосе «Гудка» был опубликован судебный отчет Московского горсуда. В нем рассказывалась история семьи, которая, торгуя имуществом, случайно продала и кресло из кабинета, где было «две тысячи зашито». Члены семьи бросились на поиски драгоценностей, но стулья успели перепродать. К делу подключился инспектор уголовного розыска, который, превышая должностные обязанности, вызывал новых владельцев стульев на допросы. Известно, что некоторые особенно интересные случаи, присланные для печати, в редакции «Гудка» читали вслух. Также известно, что, когда читали этот отчет, кто-то не сдержался и крикнул: «Какой сюжет для романа!».

Ильфу и Петрову понравилась катаевская фабула. Попробовать ее расписать предложил Ильф. Петров сначала не понял и уточнил: «По главам?» «Да нет, — пояснил Ильф, — попробуем писать вместе, одновременно, каждую строчку вместе. Понимаете?» В тот день они пообедали вдвоем, вернулись в редакцию и сели за план романа. Оставшись в пустом здании на ночь, они стали размышлять, сколько будет мебели, и сразу придумали название — «Двенадцать стульев».

Когда на следующий день черновой план показали Катаеву, тот велел писать, попрощался и отбыл восвояси. Ильф и Петров стали работать каждый вечер. После рабочего дня шли на прогулку, встречали уходящих домой коллег и весело кричали им, что пойдут писать новую главу. Сидели до трех-четырех часов ночи, задыхаясь от папиросного дыма, а потом, изможденные, шли домой. А днем опять шли на работу. Петров говорил: «Утром я стараюсь как можно скорее увидеть Илью, чтобы пересказать ему то, что пришло мне в голову вечером и ночью». Они проводили вместе все время — Петров упоминал, что поначалу они даже письма составляли вдвоем. Через месяц первые части романа показали Катаеву. Тот сказал, что редактура тут не нужна, как и его имя: править нечего. От изначальной задумки вынести на обложку три имени отказались. Тогда-то, в 1927 году, по-настоящему и родился писатель Ильф и Петров. А Валентин Петрович Катаев получил посвящение на первой странице «Двенадцати стульев».

Стул 3. Первая строчка

Первая строчка для Ильфа и Петрова всегда была самой тяжелой. Обыкновенно они долго молчали, смотрели друг на друга, потом переговаривались, приходили в отчаяние, признавали собственное поражение и затем кто-нибудь с кислым видом предлагал первую строчку. Второй подхватывал ее, исправлял и записывал за неимением лучшей. Оба знали: если пришла первая строка, дальше будет проще. Первую строчку «Двенадцати стульев», а значит, вообще самую первую строчку в их писательской карьере, придумал Ильф.

Он ходил по комнате, потом вдруг остановился и сказал: «Давайте начнем просто и старомодно — „В уездном городе N“. В конце концов, не важно, как начать, лишь бы начать». Роман так и начинается, даже после всех редактур: «В уездном городе N было так много парикмахерских заведений и бюро похоронных процессий, что, казалось, жители города рождаются лишь затем, чтобы побриться, остричься, освежить голову вежеталем и сразу же умереть».

Словосочетание «уездный город N», распространенное в русской прозе XIX века, для советского времени типичным как раз не было. С 1923 года в стране проводилось так называемое районирование, в рамках которого вводилось новое административное деление на округа, области и районы вместо губерний, уездов и волостей. В 1927 году, когда разворачивается действие романа, часть территории СССР по-прежнему находилась вне районирования, поэтому там используются старые названия. Первая фраза романа подчеркивает отношения между старой и новой действительностью, а также поднимает вопрос «жизни и смерти» — жители рождаются, чтобы умереть.

Дом в Соймоновском проезде, 1930 год. На балконе четвертого этажа стоит Маяковский, Ильф фотографирует его с шестого. Источник

Стул 4. Остап Бендер

Остапа Бендера писатели вовсе не собирались делать главным героем. У него была эпизодическая роль и четкая задача — он должен был произнести короткую фразу: «Ключ от квартиры, где деньги лежат». Ильф и Петров вообще любили записывать понравившиеся реплики, чтобы потом включать их в текст. Однако Остап быстро начал жить собственной жизнью. Петров рассказывал, что они злились на него, пытались от него избавиться, но Бендер «пролезал почти в каждую главу».

Откуда он взялся? В «Гудке», где Ильф и Петров занимались обработкой корреспонденции, сотрудники постоянно придумывали новые псевдонимы, чтобы подписывать ими письма рабочих. Один из них — «Бендер» — якобы числился служащим по организации движения поездов на Пермской железной дороге. Вряд ли это была настоящая фамилия. Скорее всего псевдоним «Бендер» взял себе кто-то из журналистов, обрабатывающих письма, в честь фонаря Бендера: до 1920-х его использовали стрелочники для регулирования движения поездов. Остап Бендер из «Двенадцати стульев» тоже связан с железной дорогой. «Великий комбинатор» говорил Ипполиту: «Работал я и в этом дворце. Он, кстати, не дворец, а НКПС». То есть Народный комиссариат путей сообщения. Правда, плут Бендер мог, конечно, и соврать.

Остап Бендер сочетает в себе одновременно два типажа литературных героев — «плутовской» и «демонический». И если первые, шуты и жулики, обычно издеваются и лгут, то вторые наблюдают за событиями с некоторым превосходством и обычно служат нравственным мерилом происходящего. К ним относят Печорина, Воланда, Базарова. Бендер и сам о себе говорит в похожих интонациях: «Я невропатолог, я психиатр. Я изучаю души своих пациентов. И мне почему-то всегда попадаются очень глупые души». Конгениально.

«Ильф и Петров, два замечательно одаренных писателя, решили, что если сделать героем проходимца, то никакие его приключения не смогут подвергнуться политической критике, поскольку жулик, уголовник, сумасшедший и вообще любой персонаж, стоящий вне советского общества, иначе говоря, любой персонаж плутовского (picaresque) плана, — не может быть обвинен в том, что он недостаточно хороший коммунист или даже просто плохой коммунист. Так Ильфу и Петрову, Зощенке и Олеше удалось создать образцы абсолютно первоклассной литературы под знаком полной независимости, поскольку выбранные ими темы, персонажи и сюжеты не могли рассматриваться как политические. До начала 30-х гг. они еще могли это себе позволять».

Владимир Набоков

Стул 5. Одесское лобби

Роман был закончен в январе 1928 года. Написали его Ильф и Петров в кратчайшие сроки — с сентября 1927 года по январь 1928 года, за полгода. Тогда же, в январе, иллюстрированный ежемесячник «Тридцать дней» взял текст в публикацию. В журнале «Двенадцать стульев» выходили с января по июль. Маловероятно, чтобы произведение, законченное в январе, могло пройти цензурную проверку, процесс редактуры, верстки и печати впритык к выпуску. По журналистской технологии на это потратили бы как минимум месяц. Скорее всего, журнал согласился взять роман еще до того, как он был дописан. Гарантом мог выступить тот же Валентин Катаев. Недописанный роман неизвестных авторов вряд ли сразу взяли бы в московский журнал, причем с расчетом как минимум на семь номеров.

Впрочем, в журнале «Тридцать дней» у Ильфа и Петрова были и другие связи. Заведующим редакцией там работал Василий Регинин, а ответственным редактором был Владимир Нарбут. Оба — одесские знакомые Катаева. Кроме того, в Москве Нарбут руководил издательством «Земля и фабрика», где в 1928 году выйдет первое отдельное издание «Двенадцати стульев». Произойдет это в июле — как раз к сроку, когда закончится публикация романа в «Тридцати днях». Надежда Мандельштам тоже вспоминала лоббирование интересов одесситов Нарбутом, «из рук которого одесские писатели ели хлеб».

Стул 6. Версии

Роман быстро менялся. В журнальной версии было тридать семь глав, книга, вышедшая в «Земле и фабрике», содержала сорок одну главу, второе издание, выпущенная тем же ЗиФом год спустя, насчитывало сорок глав. Для журнала текст романа сокращали, для книжного издания, наоборот, спешно и порой небрежно восстанавливали. Затем отказывались от восстановлений. Последнее прижизненное издание «Двенадцати стульев» вышло в 1938 году. Обычно по нему и «калибруют» роман. Но в советское время, когда цензура ограничивала печать, многие изъятия и добавления могли быть обусловлены вовсе не растущей авторской требовательностью, а, например, банальным отказом цензора.

В архиве Ильфа и Петрова сохранилось два варианта романа — первый написан Петровым (его почерк читался лучше, чем почерк Ильфа) от руки набело по черновикам. Эта самая ранняя версия содержит двадцать глав без названий. Во второй, машинописной, авторы изменили деление — теперь роман состоял из сорока трех глав, у каждой из которых появилось название. К первому изданию одну главу целиком изъяли, ко втором — изъяли еще одну. Можно предположить, что Ильфу и Петрову эти главы попросту не нравились, но в 1929 году их напечатали в октябрьском номере журнала «Тридцать дней» под общим названием.

«Очень трудно писать вдвоем. Надо думать, Гонкурам было легче. Все-таки они были братья. А мы даже не родственники. И даже не однолетки. И даже различных национальностей: в то время как один русский (загадочная славянская душа), другой еврей (загадочная еврейская душа).

Итак, работать нам трудно.

Труднее всего добиться того гармонического момента, когда оба автора усаживаются наконец за письменный стол.

Казалось бы, все хорошо: стол накрыт газетой, чтобы не пачкать скатерти, чернильница полна до краев, за стеной одним пальцем выстукивают на рояле „О, эти черные“, голубь смотрит в окно, повестки на разные заседания разорваны и выброшены. Одним словом, все в порядке, сиди и сочиняй.

Но тут начинается.

Тогда как один из авторов полон творческой бодрости и горит желанием подарить человечеству новое художественное произведение, как говорится, широкое полотно, другой (о, загадочная славянская душа!) лежит на диване, задрав ножки, и читает историю морских сражений. При этом он заявляет, что тяжело (по всей вероятности, смертельно) болен.

Бывает и иначе.

<…>

Один — здоров, другой — болен. Больной выздоровел, здоровый ушел в театр. Здоровый вернулся из театра, а больной, оказывается, устроил небольшой разворот для друзей, холодный бал с закусочкой а-ля-фуршет. Но вот наконец прием окончился, и можно было бы приступить к работе. Но тут у здорового вырвали зуб, и он сделался больным. При этом он так неистово страдает, будто у него вырвали не зуб, а ногу. Это не мешает ему, однако, дочитывать историю морских сражений.

Совершенно непонятно, как это мы пишем вдвоем».

Юмористическая биография Ильфа и Петрова, в которой, по словам Петрова, «много правды»

Стул 6. Критика

«Двенадцать стульев» закончили печататься в июле 1928 года. Тогда же вышло и отдельное издание. Через пару месяцев, в сентябре 1928 года, в «Вечерней Москве» вышла первая рецензия. По крайней мере, такую версию дает Петров, и за ним повторяют многие исследователи. Обладавший отличной памятью, Петров, скорее всего, не ошибался, а намеренно «забыл» самый ранний отзыв. На самом деле, первая рецензия на роман появилась в «Гудке» в августе 1928 года. Ее написал Борис Флит, расстрелянный в 1937 году (его арестовали в 1935 году за проведение «систематической контрреволюционной агитации среди журналистов»). О «врагах народа» помнить не следовало. Но о романе Флит писал следующее: «Написанный в иронических, местами в чрезвычайно близких к Диккенсу тонах, роман читается с большой легкостью и во многих местах вызывает подлинный веселый смех. Конечно, в таком большом произведении не обошлось и без длиннот, некоторых повторений, ненужных вводных эпизодов».

После сентябрьской рецензии «Вечерней Москвы», автор которой посчитал, что «книга не поднимается на вершины сатиры», «утомляет» и преследует «ощущением пустоты», вышла еще одна рецензия — в журнале «Книга и профсоюзы». В ней Г.Блок довольно резко прошелся по роману: «Ильф и Петров с задатками талантливых рассказчиков создали из своего творения милую, легко читаемую игрушку, где зубоскальство перемежается с анекдотом, а редкие страницы подлинной сатиры растворяются в жиже юмористики бульварного толка и литературщины, потрафляющей желудку обывателя».

Илья Ильф (слева) и Евгений Петров (справа) за работой. Источник

Затем критика замолчала. Молчание это в литературной среде заметили. Странное замалчивание книги в газете «Вечерний Киев» отмечал Осип Мандельштам: «Широчайшие слои сейчас буквально захлебываются книгой молодых авторов Ильфа и Петрова, называемой „Двенадцать стульев“. Единственным откликом на этот брызжущий веселой злобой и молодостью, на этот дышащий требовательной любовью к советской стране памфлет было несколько слов, сказанных т. Бухариным на съезде профсоюзов⁠». Насчет Бухарина он, правда, ошибся. Тот цитировал «Двенадцать стульев» не на съезде профсоюзов, а на совещании рабселькоров, где упомянул лозунг «Пережевывая пищу, ты помогаешь обществу» и плакат «Дело помощи утопающим — дело рук самих утопающих» (фраза — пародия на слова Карла Маркса «Освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих»).

В сущности, Ильф и Петров высмеивали устройство жизни провинциальных городков и советские пропагандистские установки. Ругать писателей было сложно, поскольку они были лояльны режиму и хорошо вписаны в газетную жизнь столицы. Но и хвалить было вроде как не за что, поэтому критики выбирали молчание. В июне 1929 года в «Литературной газете» появилась статья «Книга, о которой не пишут», где поднималась проблема странного информационного вакуума вокруг «Двенадцати стульев». Публикация в «Литературной газете» многих удивила: зачем писать о книге через год после ее выхода? Под эту идею редакция газеты даже ввела новую рубрику — по заголовку рецензии. В рубрике предполагалось ставить рецензии на обделенные вниманием критиков тексты. Уже первая строчка отзыва на Ильфа и Петрова относила их «Двенадцать стульев» именно к таким: «Коллективный роман Ильфа и Петрова, как правильно отметил Ю.Олеша в своей недавней анкете в „Вечерней Москве“, незаслуженно замолчан критикой». «Литературная газета» защищала роман довольно агрессивно. Вероятно, это было связано с появлением у авторов нового покровителя — Кольцова. Кроме того, роман переводили на французский язык и готовили к публикации за границей. Перевод должен был показать, что в Советском Союзе сатира не запрещается, а, наоборот, одобряется.

На призыв «Литературной газеты» почти сразу же откликнулся «Октябрь» и уже в июльском номере выпустил рецензию на «Двенадцать стульев»: в ней роман назвали «веселой, энергично написанной» «удачей». В августе вышла рецензия в журнале «На литературном посту», где «Двенадцать стульев» характеризовали «бесспорно положительным явлением». В сентябрьском выпуске «Молодая гвардия» отметила «сюжетную емкость» сатирического романа. «Чудак» (тоже в сентябре) перешел к откровенным похвалам: «…роман И.Ильфа и Е.Петрова признан лучшим юмористическим произведением, изданным в СССР».

«О нас с Ильфом почти ничего не писали в течение всей нашей десятилетней работы (первые пять лет — ни строчки). Мы были приняты читателем, так сказать, непосредственно. И, уверяю Вас, это принесло нам большую пользу, хотя и доставило несколько горьких минут. Мы всегда рассчитывали лишь на собственные силы и хорошо знали, что читатель не сделает нам никаких поблажек, что нужно писать в полную силу, нужно трудиться над каждым словом, нужно избегать штампов, нужно каждое утро просыпаться с мыслью, что ты ничего не сделал, что есть на свете Флобер и Толстой, Гоголь и Диккенс».

Петров в письме Владимиру Беляеву

Евгений Петров и Мария Ильф. Источник

Стул 7. Сатира

Советская сатира росла на благодатной почве противоречий, особенно заметных в первое десятилетие после революции. С одной стороны, на лицо были раскрепощение мысли, жажда свободы и справедливости, с другой стороны, активно развивались бюрократизм, кумовство и ненависть к мещанству, во множестве мест по-прежнему царили нищета и невежество. В стране постоянно открывались новые сатирические журналы — «Красный перец», «Крокодил», «Бузотер» (позднее «Бич), «Чудак», «Смехач». Фельетоны и сатирические произведения писали Эренбург, Булгаков, Зощенко, Маяковский и многие другие. Критик Владимир Блюм возмущался: «Сатира нам не нужна. Она вредна рабоче-крестьянской государственности!» Но к нему не особенно прислушивались. Ильф и Петров сформировались как писатели на фоне роста популярности сатиры. Все их друзья так или иначе работали в сатирических жанрах.

Несмотря на весь авантюризм героев, роман «Двенадцать стульев» откровенно сатирический, в нем много отступлений от главной сюжетной линии. Так, например, история поэта-графомана Никифора Ляписа существует в отрыве от основного повествования, а члены «союза меча и орала» вообще не имеют отношения к стульям. Несмотря на поэтику карикатуры и фарса, «Двенадцать стульев» дают точный образ эпохи. Двоемирие романа скроено из идеализации романтических настроений послереволюционного десятилетия и едкой сатиры на новый миропорядок. В лице Бендера советская утопия встречает критическую точку зрения. Лев Славин писал: «Жестокость, самодовольство, бездушие, лицемерие и прочая душевная грязь даже в микродозах не ускользали от глаз Ильфа и Петрова, от четырех проницательных глаз этого писателя. Они не поддавались никаким иллюзиям. Никакой внешний блеск, никакой декламаторский пафос не могли их обмануть».

Ильф и Петров тщательно выбирали темы, над которыми можно смеяться. Так, в романе почти не упоминается борьба с оппозициями, чистки, коллективизация деревни — наиболее болезненные для советского общества того времени сюжеты. Сатира была направлена скорее «на пороки, не на лица», писатели сфокусировались на современности, но критиковали «вечные» проблемы — жажду наживы, глупость, тщеславие, бюрократические проволочки. Эти уродства были локализованы на «островках», из которых состоит неоднородное пространство романа (например, таков город Васюки). Между тем, остальная часть Союза как бы очищена от этих искажений, утопична, в ней легко угадываются черты нового мира, где верят в светлое будущее коммунизма.

Действие «Двенадцати стульев» происходит в 1927 году, то есть время действия и написания романа полностью совпадает. Благодаря этому он изобилует приметами времени: разбегаются лотовщики, беспризорники греются возле чанов с кипящей смолой. Гротескный образ Эллочки строится на пародировании «изячной» мещанской речи. Но не нужно быть экспертом по событиям эпохи, чтобы понять, что именно высмеивает писатели в своем романе: объекты их насмешек как бы вневременны и даже внепространственны. Ильф и Петров брали сюжеты из своей жизни. Слесарь, живший рядом с Ильфом, превратился в Полесова. Воробьянинов приобрел черты двоюродного дяди Петрова. Герои романа ехали по Волге на тиражном пароходике, как Ильф за два года до того.

«В воспоминаниях сливаются два имени: был „Ильфпетров“. А они не походили друг на друга. Илья Арнольдович был застенчивым, молчаливым, шутил редко, но зло, и как многие писатели, смешившие миллионы людей — от Гоголя до Зощенко, — был скорее печальным. В Париже он разыскал своего брата, художника, давно уехавшего из Одессы, тот старался посвятить Ильфа в странности современного искусства, Ильфу нравились душевный беспорядок, разор. А Петров любил уют; он легко сходился с разными людьми; на собраниях выступал и за себя и за Ильфа; мог часами смешить людей и сам при этом смеялся. Это был на редкость добрый человек; ему хотелось, чтобы люди жили лучше, он подмечал все, что может облегчить или украсить их жизнь. Он был, кажется, самым оптимистическим человеком из всех, кого я в жизни встретил: ему очень хотелось чтобы все было лучше, чем на самом деле. Он говорил об одном заведомом подлеце: „Да, может, это и не так? Мало ли что рассказывают…“»

Илья Эренбург

Ильф с женой Марией дома. Источник

Стул 8. Интертекстуальность

«Двенадцать стульев» стали одним из самых цитируемых произведений русской литературы. Соперничать с ними может, разве что, пушкинские тексты или грибоедовское «Горе от ума». «Может быть, тебе дать еще ключ от квартиры, где деньги лежат?», «Почем опиум для народа?», «Лед тронулся, господа присяжные заседатели», «Эх, Киса! Мы с вами чужие на этом празднике жизни», «Командовать парадом буду я», «Сбылись мечты идиота», «На блюдечке с голубой каемочкой» — лишь малая часть реплик, прочно закрепившихся в народной памяти.

Кроме того, роман интертексуален: он содержит огромное количество отсылок и оммажей на другие произведения. В перебранке Воробьянинова и отца Федора («Я вам морду побью, отец Федор!» / «Руки коротки») первая фраза восходит к гоголевской «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Денисовичем» («Да глядите, не попадайтесь мне: а не то я вам, Иван Иванович, всю морду побью»). Вторая взята из «Ревизора». «Вам памятник нужно нерукотворный воздвигнуть. Однако ближе к телу» — легко считываемая отсылка к Пушкину. «Кто скажет, что это девочка, пусть первый бросит в меня камень!» — библейская аллюзия. «О хлебе, качестве продукции и о любимой» — заглавие воспроизводит структуру названий агиток Владимира Маяковского, например, «Стихотворение о Мясницкой, о бабе и о всероссийском масштабе». «Гражданин Никифор Сумароков-Эльстон… один бред подписывается Сумароковым, другая макулатура — Эльстоном, а третья — Юсуповым» — упоминание титулов князя Феликса Юсупова, одного из убийц Распутина.

«Поэзия есть Бог в святых мечтах земли», — заключительные слова поэмы В. А. Жуковского «Камоэнс». «Жила-была Россия, великая держава» — аллюзия на поставленную МХАТом осенью 1926 года пьесу М. А. Булгакова «Дни Турбиных», где была реплика: «Была у нас Россия — великая держава». Реплика в свою очередь отсылает к строчкам С. С. Бехтеева: «Была державная Россия: / Была великая страна». «И вот всю ночь безумец бедный, куда б стопы не обращал…» — неточная цитата из пушкинского «Медного всадника». «Лето проходит. Вянет лист…» — перифраз строки Козьмы Пруткова: «Вянет лист. Проходит лето. / Иней серебрится… / Юнкер Шмидт из пистолета / Хочет застрелиться». «Мы разошлись, как в море корабли» — неточно цитируется романс Б. А. Прозорова «Корабли». И далее, и далее, и далее.

«…первую встречу с Евгением Петровым помню хорошо. Это было летом 1928 года в „утомленных солнцем“ Гаграх.

— Знакомься, — сказал мне брат, — это Остап Бендер.

Высокий черноволосый молодой человек весело посмотрел на меня узкими, чуть раскосыми глазами.

— Михаил Ефимович шутит, — степенно сказал он, протягивая руку, — Петров моя фамилия».

Борис Ефимов

Стул 9. Адаптации

В 1933 году «Двенадцать стульев» экранизировали в Польше. Действие картины перенесли в Польшу и Чехию. В 1937 году английская экранизация «Пожалуйста, сидите!» адаптировала происходящее в романе под английский быт. Действие ленты перенесли в Манчестер. Когда в декабре 1935 года Ильф и Петров были в Голливуде, режиссер Льюи Майлстон попросил их написать для него сценарий по мотивам «Двенадцати стульев», но об американцах. «Действие происходит в Америке, в замке, который богатый американец купил во Франции и перевез к себе в родной штат», — сообщал Ильф жене. Производство картины, правда, так и не начали.

В Швеции в 1954 году по мотивам романа сняли фильм «Семь черных бюстгальтеров». В 1957 году роман был экранизирован в Бразилия и ФРГ, затем — в Кубе («Двенадцать стульев», 1964), в Италии («Один из тринадцати», 1969) и в США («Двенадцать стульев», 1970). Все брали сюжет Ильфа и Петрова и переносили его в свою страну. Критики говорили, что писатели хорошо уловили русский колорит. Так и есть, но, кроме колорита, они метко уловили и набор человеческих слабостей, актуальный везде и всегда, не зависящий от языка, национальности и политического режима.

Фотографии из путешествия по Америке, справа — Евгений Петров. Источник

Стул 10. Смерть Ильфа

После «Двенадцати стульев» Ильф и Петров написали множество других вещей — повести «Светлая личность» и «Тысяча и один день», фельетоны и очерки, роман «Золотой теленок». Совместного времени жизнь отпустила им не так уж много — десять лет. В 1935–1936 году писатели путешествовали по США. Там, в Америке, Ильф и узнал, что умирает.

«Я не помню, кто из нас произнес эту фразу:

— Хорошо, если бы мы когда-нибудь погибли вместе, во время какой-нибудь авиационной или автомобильной катастрофы. Тогда ни одному из нас не пришлось бы присутствовать на собственных похоронах.

Кажется, это сказал Ильф. Я уверен, что в эту минуту мы подумали об одном и том же. Неужели наступит такой момент, когда один из нас останется с глазу на глаз с пишущей машинкой? В комнате будет тихо и пусто, и надо будет писать.

А через три недели, жарким и светлым январским днем, мы прогуливались по знаменитому кладбищу Нового Орлеана, рассматривая странные могилы, расположенные в два или три этажа над землей. Ильф был очень бледен и задумчив. Он часто уходил один в переулочки, образованные скучными рядами кирпичных побеленных могил, и через несколько минут возвращался, еще более печальный и встревоженный.

Вечером, в гостинице, Ильф, морщась, сказал мне:

— Женя, я давно хотел поговорить с вами. Мне очень плохо. Уже дней десять, как у меня болит грудь. Болит непрерывно, днем и ночью. Я никуда не могу уйти от этой боли. А сегодня, когда мы гуляли по кладбищу, я кашлянул и увидел кровь. Потом кровь была весь день. Видите?

Он кашлянул и показал мне платок.

Через год и три месяца, 13 апреля 1937 года, в десять часов тридцать пять минут вечера Ильф умер».

Евгений Петров «Из воспоминаний об Ильфе»

Последний год жизни Ильф делал записи на печатной машинке. О том, что видел, о людях, о прошлом, о жизни. О себе написал лишь однажды: «Такой грозный ледяной весенний вечер, что холодно и страшно делается на душе. Ужасно, как мне не повезло». В начале апреля Ильф и Петров возвращались домой (они были соседями по дому писателей в Лаврушинском переулке) и договорились встретиться на следующий день в одиннадцать утра. Они все еще обращались на «вы». Следующие четыре дня Петров носил в квартиру Ильфа подушки с кислородом. В ночь, когда Ильи Арнольдовича не стало, Петров был рядом. Он участвовал во всех заботах, связанных с похоронами. Часами сидел в Клубе писателей, где лежал прах его друга. Когда Ильфа хоронили, Петров сказал: «Я присутствую на собственных похоронах». Всю оставшуюся жизнь Петров скучал по соавтору. По привычке ходил гулять и даже иногда звал кого-то с собой, но все понимали, что на самом деле он гуляет с Ильфом.

«…бережно сохраненный Ильф иногда вдруг звучал из Петрова своими „Ильфовыми“ словами и даже интонациями, которые в то же время были словами и интонациями Петрова. Это слияние было поразительно. Его до сих пор можно наблюдать более всего все в той же „Одноэтажной Америке“, где двадцать глав написаны Ильфом, двадцать — Петровым и только семь — совместно. Но никто не мог отличить перо Ильфа от пера Петрова».

Лев Славин

На ступенях Храма Христа Спасителя: М. Файнзильберг, писатель Б. Левин с женой; Мария Ильф, Е. Петров, И. Ильф, А. Козачинский. Источник

Стул 11. Одноэтажная Америка

«Одноэтажную Америку» Ильф и Петров писали не так, как другие свои книги. Больной, умирающий Ильф часто жил на даче в Красково, среди сосен. У него оставили общую пишущую машинку, и Ильф набирал на ней свои заметки. Петров ездил к нему с другого конца Москвы. В сохранившейся рукописи около половины глав написано от руки Петровым, а другая половина набрана на машинке, из нее еще некоторое количество глав писалось сообща, «старым способом», так что определить, какая часть кому принадлежит, невозможно. Ильф и Петров специально не оставили никаких пояснений. Не только потому, что не хотели лишних сравнений, но и потому что «Одноэтажная Америка», написанная двумя разными людьми, все же принадлежит перу одного писателя, ее нельзя разделить или разъединить.

Юрий Олеша, когда-то живший с Ильфом в одной комнате, приводил в статье «Об Ильфе» выдержку из «Одноэтажной Америки», которая, по его мнению, хорошо демонстрировала характер, взгляды и писательский стиль Ильфа: «Южные штаты — это страна сельских ландшафтов, лесов и печальных песен. Но, конечно, не в одной природе дело. Душа Южных штатов — люди. И не белые люди, а черные». Олеша восторженно упомянул, что «такими великолепными словами закончилась его [Ильфа] литературная деятельность». Приведенные им строки, конечно, по воле иронической случайности, на самом деле написал Петров, а не Ильф.

Стул 12. Смерть Петрова

Евгений Петров с началом Великой Отечественной войны работал корреспондентом на фронте. Уговаривал адмирала Исакова отправить его в осажденный Севастополь, чтобы сделать оттуда репортаж. Шел на едва не затонувшем «Ташкенте», помогал с ранеными, не спал. Петров разбился на самолете, когда возвращался в Москву, чтобы сдать очерк. При крушении погибли пилот, штурман и всего один из пассажиров — журналист Евгений Петров. У него в сумке остались заметки к черновику репортажа о Севастополе. Последние строки там были такими: «Возможно, что город все-таки удержится. Я уже привык верить в чудеса».

«…около 16 часов меня вызвали к специальному телефону.

— Вы такой-то?
— Да, я!
— Вы отправили утром „Дуглас“ с писателем Евгением Петровым?
— Да, я!
— К сожалению, мы должны известить вас, что Петров разбился…
— Кто со мной говорит? — крикнул я, еще на что-то надеясь.
— Уполномоченный НКВД из Чертково».

И. Ясаков о смерти Петрова

Со смертью Евгения Петрова окончательно умер писатель Ильф и Петров. Таким образом, составить автобиографию автора «Двенадцати стульев» довольно затруднительно. Дело в том, что автор умер дважды: в 1937 году под именем Ильи Ильфа и в 1942 году под именем Евгения Петрова. Любопытно, что умерли они так же, как родились — с разницей в пять лет (Петров, на самом деле, родился не в 1903, а в 1902 году). Иными словами, одновременно.

Источник