Последние люди холокоста. Что осталось от немецкой оккупации в памяти еврейского местечка в Латвии .

Главная героиня этого репортажа Роха Сандлер всю жизнь прожила в городе Лудза. Сменилось пять властей: латышская, советская, фашистская, снова советская и вновь латышская, но в ее воспоминаниях, привычках, языке и интонациях жив тот удивительный местечковый мир, от которого после Второй мировой войны в Европе остались только призраки. Накануне выхода этого номера мы узнали, что Роха Сандлер умерла. После войны она была последним человеком в Лудзе, говорившим на идише. Теперь единственным носителем языка остается ее дочь Хася, но разговаривать ей на нем не с кем.

«Сидит продавец в своей лавке, одной из сотни лавок на этой улице. Сидит и ждет покупателя, а на улице мрачно и сыро. И вот приходит покупатель ростом с горошину, просит селедки на копейку — и это сбивает его с толку. А думает он о царстве праведников, о царстве — кто может это понять — о царстве ангелов, о царстве из одних царей».

— Как вы думаете, в чем смысл этой песни? — спрашиваю я Хасю Сандлер.

— Ну, я думаю, смысл в том, что евреи думают о глобальном, — смеется Хася. Они очень трогательная пара — миниатюрная Хася, сама ростом с горошину, считает, что мама все рассказывает неправильно. А 84-летняя Роха по десять раз повторяет одни и те же истории и почти ничего не слышит.

— Вы работали парикмахером? — говорю я.

— Что? Свататься?

Разговаривать лучше всего с обеими сразу: Роха, конечно, больше помнит, но без Хаси невозможно разобраться в последовательности событий, мифов и фактов семейной истории.

Потом я найду полный текст этой песни, и окажется, что Роха спела меньше половины. В остальных куплетах речь идет то ли о еврейском государстве, то ли о государстве, свободном от господства капитала: «О, если бы у меня были силы, мои враги ели бы землю! Я бы таки создал царство, таки из наших людей! Еврейское царство, вы понимаете, что это значит? Покупатель платит деньги, а остальные лавочники пожирают его глазами, глазами, полными зависти и ненависти…»

В общем, смысл этого текста то ли сионистский, то ли социалистический, а автор — поэт Абрахам Лискин, еврей из Белоруссии, — был революционером и активистом еврейского социалистического движения Бунд.

До войны, при диктаторе Ульманисе, государство не возражало против сионистских настроений, давая евреям возможность работать в коммунах и на заработанные деньги уезжать в Палестину, бывшую тогда под британским протекторатом. Отец Рохи остался в Латвии по чистой случайности: по семейному преданию, господин Моисеев свалился с трубы, которую чистил, и пока он лежал со сломанной ногой, все его единомышленники уехали в Палестину.

Был он человеком ярким: играл на трубе, выступал в еврейском театре («Пел, танцевал, роли никогда не учил!»), был сапожником, парикмахером и, как полагается, еще немножечко шил.

— У нас в семье все парикмахеры: мама парикмахер, сес­тра парикмахер, я парикмахер, дочь сестры маникюрша, а второй уже, тот был скрипач…

Идиш — удивительно гибкий язык, германский в своей грамматической основе, но позволяющий по вкусу, как специи в суп, добавлять семитские и славянские корни в произвольных пропорциях: «Дос ист а шкафчик фар трусикес. Унд дос зинт ди ниткес, велхе зинт воллене, велхе зинт хлопчато-бумажные…» Роха говорит очень красиво, с той непередаваемой удивленно-возмущенной интонацией, которую мы знаем разве что по анекдотам. Не столько вспоминает, сколько вспоминает собственные воспоминания, которые уже сложились, как песня, много лет назад.

— В Лудзе было одиннадцать синагог, и все были полные. Вот сглазили кого — идешь к раввину взять тряпочку, и этот раввин помолится-помолится, и бежишь, и не смеешь ни слова сказать ни с кем по дороге. И принесешь тряпочку этому больному, и он начинает зевать, и постепенно отходит все, что ему было плохо. Ну скажите, разве это не идиотство?

— Хоть помогает?

— Да помогает…

— Разве ваша семья была религиозной?

— Родители были коммунистами, а дед — переписчиком Торы. Бывало, возьмет овечью шкуру, высушит, ножом вычистит, чтобы она была белая, и пишет пером. Я по пятницам всегда к нему бегала, помогала делать шабес. Бывало, зажгу свечи и вот так закрою лицо руками — как будто я молюсь богу, как будто я знаю, что я делаю.

Роха поет и другие песни. Про реба Носена из Дагды, который сбрил бороду, а жена его за это выгнала из дома с криком: «Гевалт! Я переверну мир!» Про бульбес (картошку), которую едят по понедельникам, вторникам и всем остальным дням недели (а в субботу картофельный шарик). Про раби Элимелеха, который потом у Утесова превратился в дядю Элю и так напивался, что скрипачи трубили, а трубачи барабанили.

Я записываю все это на диктофон и чувствую себя этнографом, который собирает последние крупицы культуры каких-нибудь исчезающих малых народов. Хотя довоенное еврейское наследие записано, изучено и культивируется идишистами по всему миру, найти живых носителей этой культуры очень сложно, в Европе они последние из могикан.

— У нас был такой доктор Рикашев, он говорил: «Никуда не бежите! Немцы ничего плохого не сделают — пройдут, уйдут и тихо будет!» А был еще другой доктор, Бдржицкий, поляк, он сказал: «Уходите как можно скорее, в Польше сколько они евреев перерезали…» И тогда мы собрали вещи, сделали такие рюкзаки из наволочек и пошли. В шесть утра открыли границу, а там уже были эшелоны, и привезли нас в Иваново — такой город, — и отправили меня в училище на электромонтера. С меня электромонтер, как с вас балерина! А деда расстреляли немцы: он не успел удрать.

Российская граница близко — тридцать километров. Но многие евреи, особенно обеспеченные, не хотели эвакуироваться — одни надеялись откупиться, другие помнили вполне благополучную жизнь при немцах в 1915–1918 годах и надеялись с их помощью вернуть себе конфискованную большевиками собственность. Бежали только самые бедные, самые смелые и те, кто из идейных соображений поддерживал коммунистов.

На то, чтобы принять решение, было две недели: война началась 22 июня, а 7 июля немцы уже были в Лудзе. Причем границу между Латвией и Россией открыли почему-то чуть ли не в последние часы. Все, кто не успел или не захотел эвакуироваться, были свезены в гетто и впоследст­вии расстреляны в ближайшем лесу. Выжили четыре человека — трое прятались на хуторе у знакомых латышей, еще одна женщина работала фармацевтом и дождалась освобождения Латвии советскими войсками.

Ужасы холокоста, наверное, объяснять никому не надо — достаточно упомянуть о местной женщине, которая, прячась от немцев в каком-то подвале с двумя детьми, заткнула рукой рот младенцу так, что он задохнулся, и о 14-летнем подростке, который вылез из ямы с трупами, где были его мать и сестра, и пришел к полицейским: «Вы забыли меня расстрелять».

Сейчас в Лудзе осталось всего около десятка еврейских семей, вернувшихся на родину после эвакуации. Раньше было больше, но сыграла свою роль возможность эмиграции в Израиль и Германию, а также националистическая атмосфера независимой Латвии.

«В перестройку я поддерживал движение латышей за национальное самоопределение, — рассказывал один из лудзенских евреев послевоенного поколения, — но однажды на демонстрации я увидел легионеров, бывших эсэсовцев с немецкими крестами, и подумал: с кем я иду? Тогда я уехал в Израиль».

Территория бывшего гетто — это пара одноэтажных улиц близ озера, заросшая бурьяном советская баня, деревянные мостки, на которых местные калдыри ловят рыбу. Председатель еврейской общины Илья Милнер со скрежетом и руганью открывает ключом замок на массивной двери кирпичного здания синагоги.

— А вы знаете, что Вольф Мессинг тоже из наших? Его когда фашисты заимали, он своих сторожей загипнотизировал и ушел в Советский Союз.

Внутри синагоги полный разгром: пол представляет собой большую лужу, деревянная утварь — подставки для книг, скамьи, ящики — свалена в кучу в центре зала.

— Вот мы приватизировали ее, а на то, чтобы восстановить, денег нет, — ругается Милнер. — Да и кто сюда ходить будет? Это ведь нужно десять мужиков. У нас и молиться-то никто не умеет.

Милнер, кругленький деловитый пенсионер в мятой кепке, раньше был одним из главных людей Лудзы — руководил местным молочным комбинатом. Он не склонен к романтическим воспоминаниям, предпочитает говорить о надоях и молокоприемниках, санитарных нормах, производственных показателях и предпринимателе по фамилии Лукашонок, которому все это досталось и который все это развалил.

Дети и внуки Милнера разъехались — тот в Израиле, этот в Голландии, — а сам он тихо живет в хрущевке, читает детективы и курит, несмотря на перенесенный инсульт. Его жена Жанна, такая же внешне кругленькая, но резковатая в общении, жалуется на то, как в Латвии притесняют русскоязычное население:

— Уволили у нас сторожа еврейского кладбища. За то, что не знал латышского языка. И где тут логика, вы мне скажете?

Латгалия

На автовокзале в Лудзе я чувствую знакомый запах. Мои предки тоже отсюда — не еврейские, а русские, из соседнего Красногородского района Псковской области. В застойные времена они ездили закупать продукты в Латвию. Так вот, здесь пахнет точно так же, как на автостанциях в соседних ПГТ по ту сторону границы. Непонятно, что именно формирует этот странно устойчивый кисловатый запах: «послевкусие» советской штукатурки, пыль от прелой шерсти, столько лет наполнявшая собой воздух вокзала, или еле ощутимые испарения мха и клюквы, которую отсюда всегда возили продавать в райцентр? В общем, Европой тут не пахнет. Разве что автобусы лучше, чем в России, возле вокзала стоит банкомат, а людей на улицах гораздо меньше, чем в какой-нибудь соседней Опочке.

Латгалия — сейчас самая бедная и заброшенная часть Латвии — много раз переходила из рук в руки. В восемнадцатом веке она была частью Польши, в девятнадцатом вошла в состав Витебской губернии. В отличие от соседних Лифляндии и Курляндии, которые в Российской империи имели особый, «балтийский» статус и находились под влиянием немецкого лютеранства, в Латгалии было распространено польское католичество — в этом и сейчас главное отличие латгальцев от латышей.

Чтобы ослабить национализм на бывших польских территориях, царское правительство запрещало использовать здесь латинский алфавит и стремилось заселить Латгалию русскими — например, здесь давали землю отслужившим 25 лет русским солдатам. Кроме того, в Латгалии к тому моменту уже давно сложились большие общины старообрядцев, бежавших когда-то из Псковских и Новгородских земель. В итоге уже к концу девятнадцатого века эта территория была гораздо более русской, чем остальная Латвия, и это чувствуется до сих пор.

Крепостное право было отменено в Латгалии почти на 50 лет позже, чем во всей остальной Прибалтике, где крестьян освободили в 1817–1819 годах. К началу двадцатого века в Риге и Вильно уже бурно развивались культура и предпринимательство, а здесь большинство людей еще были безграмотными.

В 1920 году эта территория отошла получившей независимость Латвии, благодаря чему в Латгалии долгое время сохранялся традиционный образ жизни — правда, в результате земельной реформы деревни стали распадаться на хутора.

В двадцатые — тридцатые годы белые эмигранты ездили сюда ностальгировать, пропитываться русским духом в домах старообрядцев и смотреть на родину через границу. «Взор жадно прикован к заповедной черте. Тщетно силится глаз пронизать зеленую чащу, чтобы взглянуть, хотя бы мельком, что творится в фантастическом царстве, в заколдованном государстве. Ничего! Решительно ничего!» — писал в 1929 году белогвардеец Юрий Галич на латвийском берегу болотистой пограничной речки Синюхи, которая здесь называется Зилупе.

Для эмигрантов Латгалия обрела почти сакральный образ «настоящей России» — архаичной, православной, пусть дикой и пьющей, но зато без красного террора и коллективизации. В репортажах из Латгалии упоминаются «бодрые хозяйства, чистая русская речь» и одновременно «пьянство, поножовщина, драки».

Журналист и писатель Иван Лукаш, друг Набокова, ехал «на самый русский рубеж» писать очерк о Латгалии, «как Чичиков в бричке по полям деревень, только не мертвые души искал, а живые». Он описывает этот край как средоточие всего истинно русского, упоминает о том, что где-то тут похоронена княгиня Ольга, и считает, что именно здесь в людях еще не убито здоровое крестьянское начало.

«И ветер — оттуда. Россия огромная, грузная, дышит близко в синеватом тумане. И нет шестидесяти верст, как уже Святые горы, Опочка, сельце Михайловское… Близко за синеющими поволоками тумана спит Пушкин, спит Россия… Деревня Бороусье — один край тут, в Латвии, другой — за рекой, в СССР. Близко лица видать. Еще недавно угольком делились. Но за это там пошли аресты, и теперь стоит пус­той и хмурой советская половина Бороусья. Баба выйдет на реку белье полоскать, колотить вальком, а глаза поднять на латвийскую сторону боится… Край еще в глубоком движении. Но теперь это время не революции, а устроения. И уже сквозит в этом мирном гуле лицо светлое, сильное, то нетронутое, вечное лицо, которое не смыть никакой зыби. И думаешь, что та же здоровая крепость будет и в России, когда она наконец прояснеет, что на том же хуторянине-мужике, на хо­зяине-земледельце вырастет и российская национальная демократия, и российская мирная держава».

Почти неудивительно, что в своих поездках по «земле святой Ольги» Иван Лукаш ни разу не упоминает евреев, хотя описывает города, заселенные евреями на тридцать, а то и на пятьдесят процентов. В Даугавпилсе, Резекне, Карсаве, Лудзе даже латыши могли объясниться на идише. Но параллельный еврейский мир с его лавочками, гешефтами, Шаббатами, хасидами и миснагедами плохо вписывался в картину аутентичного Лукоморья, поэтому писатель его просто не видел.

Во время фашистской оккупации коллаборационизм среди латгальцев был не таким массовым и идеологически обусловленным, как в Западной Латвии: здесь было не так много зажиточных хозяйств, не так остро стоял вопрос о национализированной большевиками собственности — многие латгальцы при Ульманисе ездили наниматься батраками в Западную Латвию. В латвийский легион СС набирали в основном по мобилизации: добровольцев было не так много. Многие шли из страха.

— Был у меня друг, Виктором звали. Вместе коров пасли, вместе перепелов стреляли, вместе встречали красных, когда они с айзсаргами тут воевали, — рассказывает 88-летний старообрядец Кузьма Петрович. — Так вот, мой друг учился в коммерцшколе, а при Советах вступил в комсомол. А потом, когда немцы пришли, родители ему говорят: если узнают, что ты комсомолец, нас всех расстреляют. И тогда он ради семьи пошел добровольцем в легион…

Самого Кузьму Петровича мобилизовали в 1944-м, до конца войны он был фактически на положении военнопленного: русским солдатам в гитлеровской армии не давали ни оружия, ни документов, они выполняли только техническую работу.

— Когда нас гнали строем в Ригу, мы хором пели: «По долинам и по взгорьям», — вспоминает Кузьма Петрович. — Немецкий офицер спрашивает переводчика: «Что они поют?» А он отвечает: «Старинную военную песню».

В конце войны батальон при первой возможности переметнулся к Советам, после чего все, разумеется, были арестованы и сосланы в Сибирь. Кузьме удалось доказать, что он не принимал участия в боевых действиях, и года через два ему разрешили вернуться в Прибалтику.

После войны Латгалия была поделена — Пыталовский район отошел России. Потом коллективизация, «лесные братья», застой и, наконец, вторая независимая Латвия. Восточная часть страны стала постепенно приходить в упадок, делаясь все запущенней и грустней.

Вступление в Шенген окончательно добило эту территорию. И не только потому, что стало сложнее провозить контрабандой из России дешевые сигареты и бензин. Сочетание безработицы, высоких цен на коммунальные услуги и открытых европейских границ вызвало повальную трудовую миграцию в Германию, Англию, Ирландию. Правительство пытается удержать людей в Латгалии, предоставляет беспрецедентные налоговые льготы для желающих открыть здесь бизнес — бесполезно. Теперь это место, которое и раньше не процветало, стало каким-то совсем уж нематериальным, и бесплотные призраки прошлого занимают здесь больше места, чем скудные декорации настоящего.

Разговор с праведником

На белоснежной скатерти появляются два маленьких изысканных пирожных — шедевр даже не кулинарного, а какого-то ювелирного искусства. По радио играет вокально-инструментальный ансамбль — позитивная латышская музыка, такая же комфортная и ненавязчивая, как местный климат, не слишком попса и не совсем уж фольк­лор, не тихо и не громко, не холодно и не жарко — все идеально, в самый раз. Даже слишком для разговора с праведником.

Между пирожными ложатся слегка пожелтевшие «Резекненские вести» за 1995 год и несколько черно-белых фотографий. На одной из них празднично-серьез­ная семья Баркане, вырезанная из какого-то группового снимка на Иванов день 1940 года: отец сидит в белой косоворотке, мать стоит в черном платье, семилетняя Валентина в кружевном воротничке теребит травяной букет. Сейчас она сидит напротив меня и не хочет вспоминать то время.

— Об этом у нас уже столько писали, вы посмотрите сначала, а потом задавайте вопросы. А то я очень переживаю… как вам сказать… плохо себя чувствую, когда вспоминаю…

За двадцать лет после развала СССР Валентина Баркане-Раснача, по профессии учительница латышского языка, слегка отвыкла говорить по-русски, особенно о том, что касается досоветского прошлого.

— У меня в свидетельстве о рождении было написано: Лудзенский район, Карсавская волость, Пыталовский — как это сказать? Губерния? Округ? Уезд?

Валентина родилась при Ульманисе в смешанном латгальско-еврейско-старообрядческом окружении города Карсава. Отец работал железнодорожником на Пыталовской ветке и при Ульманисе, до 1940 года, и при СССР, и при немцах. Жили они в ста метрах от станции, евреев прятали с 1941 по 1944 год.

Я не решаюсь прикоснуться к шедевральному десерту, пока Валентина размеренным голосом учительницы рассказывает, как им удавалось это делать — в однокомнатном доме, практически на глазах у всех, ведь к ним все время кто-то заходил: курки-яйки-млеко. Как она семилетним ребенком впервые увидела Леву Удэма, как он прибежал в их баню с одеялом на голове, чудом спасшись от расстрела, в котором погибли его жена и сын. Как она, забившись в угол, с испугом смотрела на еврея, плачущего и молящегося по-своему. Как он часами чистил утиные перья для подушек — что еще можно делать в темноте в чулане?

Как в Карсаве организовалась подпольная сеть из трех-четырех латышских семей, укрывавших нескольких евреев на протяжении трех лет. Как Валентина смотрела в окно и предупреждала взрослых о проходящих мимо немцах, власовцах, соседях. Как она не пускала в дом знакомых детей: «Папа спит, нельзя мешать». Как на своем школьном немецком обманула офицера, когда Лева слишком поздно забрался на чердак и с грохотом уронил лестницу: «Дас ист майне катце!»

Как мама водила их вместе с еврейской девочкой Юдифью в костел, а на вопросы знакомых отвечала, что у нее всегда было двое детей. Как папа привез на лошади молодую прекрасную Соню, которую Валентина очень полюбила. Как Соня и Юдифь, переодевшись в одежду хозяев, уходили из дома на время облавы, а потом возвращались, когда мама вывешивала на дворе наволочку в знак того, что обыск закончился.

Как немцы посадили отца по подозрению в том, что он помогал партизанам пускать поезда под откос, и они четыре месяца жили одни «со всеми своими еврейчиками». Как мама тридцать километров шла в Лудзу пешком, чтобы выкупить мужа, а дед не дал ей лошадь, потому что знал о евреях и боялся репрессий. Как им помогал полицейский Стабиныш, предупреждая о готовящихся обысках.

— Телефона у нас не было, отцу звонили на работу, в Пыталово. После этого он садился на товарный поезд и на ходу спрыгивал возле нашего дома — чтобы оказаться тут раньше и предупредить нас.

— Почему полицейский помогал вашей семье? Вы его знали раньше?

— Нет, но он знал Соню. Я думаю, он был просто влюблен в нее. Соня была очень красивая девушка, ее муж перед войной был в Риге и эвакуировался в Казахстан, думая, что Соня тоже приедет туда. Но она не поехала, потому что никто не верил, что тут будет так плохо. И Стабиныш часто заходил к нам домой, когда Соня здесь жила. Только сейчас я понимаю, что он, скорее всего, просто приходил к ней…

— Он помогал вам, Соне и в то же время расстреливал людей?

— Никогда никто не мог доказать, что он расстреливал евреев — после войны он был осужден за то, что работал в полиции, но не по обвинению в военных преступлениях. Я думаю, что это вообще делали только те, кто хотел. Я нигде не читала, чтобы люди стреляли в евреев под дулом пистолета. Значит, они были согласны. Как это еще можно понять?

— А зачем Стабиныш стал полицейским в оккупированной немцами Латвии? Он понимал, в какой системе будет работать?

— Конечно понимал. Знаете, служат в одной системе, а помогают в другой. Как он в полицию попал? По глупости, по убеждению? Я не знаю… Это в армию забирали принудительно, а в полицейские шли добровольно. Я вам это не могу объяснить… К сожалению, я не могла его об этом спросить — насколько мне известно, Стабиныш последние годы жизни провел в Германии…

Я наконец нахожу в себе смелость попробовать пирожное. Оно оказывается на вкус таким же идеальным, как и на вид — гениальное сочетание простых компонентов, ампир и югендстиль.

Что я здесь делаю как репортер? Я хотела бы поговорить со Стабинышем и узнать, что он тогда чувствовал. Я хотела бы увидеть Соню и Леву Удэма, который потом ушел к партизанам. Хотела бы понять, кто такие «лесные братья», преследовавшие семью Баркане после войны, — по словам Валентины, искали золото, которым, как они считали, евреи рассчитывались со своими спасителями. Были ли это, как говорит Валентина, обыкновенные бандиты, недобитые фашисты, или ими руководила национально-освободительная идея, любовь к своей стране? Но все, что мне остается, — это сидеть здесь, слушать вокально-инструментальный ансамбль и смаковать вишню в креме.

Конечно, понимание и оценка событий 70-летней давности — дело не журналиста, а историка. В то же время есть ощущение какой-то современной важности в разговоре с людьми, имеющими отношение к главному событию столетия.

Я сажусь в автобус и еду обратно в Лудзу, где мне обещали рассказать, как готовить цимес. Пейзаж за окном привычный, постсоветский: грязно-белые руины колхозных коровников, изрезанные мелиорацией поля, разбросанные вдоль дороги не то хутора, не то осколки деревень. Гигантские парашюты борщевика возвышаются над пус­той землей, как будто здесь только что высадился десант очередных оккупантов, чтобы окончательно решить вопрос о территориальной принадлежности.