Их называли институтками или кисейными барышнями — выпускные платья шились из кисеи. Обладательница этих званий отличалась инфантильностью, эксцентричностью, сентиментальностью. Могла от радости прыгать и хлопать в ладоши, прилюдно заламывать руки, рыдать по любому поводу и чуть что — падать в обморок. Столь бурная реакция на окружающее объяснялась многолетней изоляцией от внешнего мира.

В 1764 году в Санкт-Петербурге было создано Воспитательное общество благородных девиц, ставшее позже Смольным институтом — первым в России женским учебным заведением. Если учесть, что до этого необходимость женского образования ставилась под большое сомнение, дело было поистине революционным.

В указе Екатерины II говорилось, что цель создания заведения — «дать государству образованных женщин, хороших матерей, полезных членов семьи и общества». Институт просуществовал полтора века (до 1917 года), «дух просвещенья» улетучился, а казарменные порядки остались. Умение обходить их тоже было наукой.

Все делятся на парфеток и мовешек

Первое звание доставалось тем, кто был совершенством (от французского parfaite) во всех отношениях, умел вести себя comme il faut, отвечать вежливо, изящно делать реверанс и всегда держать корпус прямо. Лишенных этих достоинств звали мовешками (от mauvaise — «дурная»). Попасть в их число можно было за небрежно заправленную постель, громкий разговор, порванный чулок или выбившуюся прядь. Телесные наказания не применялись, но к нарушительницам были суровы: передник заменяли особым — тиковым, переводили за специальный стол в столовой, где приходилось есть стоя, или оставляли на все время обеда неподвижно стоять посреди столовой. Но некоторые бунтовали против порядков сознательно. Такие мовешки по убеждению («отчаянные») гораздо интереснее парфеток.

Цвет одежды не выбирают

Ученицы носили униформу, в зависимости от возраста отличавшуюся цветом. У младших были практичные кофейные платья (за что их звали кофейницами или кофульками) с белыми передниками. У средних — синие, у старших — белые с зелеными фартуками. У пепиньерок (тех, кто оставался после окончания основного курса с целью «дорасти» до классной дамы) наряды были серые. Многие девушки содержались в Смольном за счет стипендий частных лиц. Такие барышни носили на шее ленточку с цветом благотворителя. Так, у стипендиаток императора Павла I ленты были голубые, предпринимателей Демидовых — померанцевые, Салтыковых — малиновые. Прочие девичьи штучки хранятся в шкатулках или прячутся на груди.

Учителя — только «женатики», пожилые и с дефектом

Учителей-мужчин в Смольный брали исключительно женатых, по возможности пожилых, а еще лучше — с каким-то дефектом внешности, но поклонницы у них не переводились. Кумиру дарили подарки, обливали шляпу духами, выкалывали булавкой инициалы небожителя, в его честь ели мыло, а пробираясь ночью в местную церковь, молились за его благополучие. Предметом культа могла стать и старшая воспитанница, но обожание переходило все границы, когда дело касалось императора. «Кусочки жаркого, огурца, хлеба» со стола, где обедал Их Величество, собирались и хранились как драгоценные талисманы. Царский платок, случайно оказавшийся в руках барышень, разрезался на кусочки и делился на всех, «чтоб носить на груди». Обожать кого-нибудь следовало обязательно.

Отоспаться можно в лазарете

Температура в дортуаре не превышала 16 °С. Матрасы — жесткие. Подъем в 6 утра, умывание холодной невской водой, до восьми уроков в день — так закаляли благородных девиц. Согреться и отоспаться можно было в местном лазарете, куда барышни, в совершенстве овладевшие искусством падать в обморок, легко попадали.

На снег ступать нельзя

Для зимних гуляний аллеи Смольного застилались досками. Гуляли воспитанницы исключительно на собственной территории и только раз в год, летом, их выводили в Таврический сад, откуда предварительно выгоняли всех посетителей. Протащить с собой в помещение почти растаявший снежок считалось большой доблестью.

Читать книги вне программы запрещается

Чтоб не набраться вредных идей и сохранить невинность помыслов, о которой так пеклись воспитатели. Доходило до того, что седьмую заповедь Закона Божьего («Не прелюбодействуй») заклеивали бумажкой. Для институток существовали особые издания классиков, в которых многоточий было больше, чем текста. Варлам Шаламов писал, что «выброшенные места были собраны в особый последний том издания, который ученицы могли купить лишь по окончании института. Вот этот-то последний том и представлял собой для институток предмет особого вожделения». Если книгу удалось достать, ее надо хорошенько спрятать.

Встречи с родными — по расписанию и при свидетелях

Четыре часа в неделю по выходным — в присутствии воспитателей. Девочкам же, проводившим в стенах Смольного девять лет (с 9 до 18), поездки домой не разрешались. Переписка с родственниками контролировалась: и «входящие», и «исходящие» читались классными дамами. Так воспитанниц ограждали от вредного влияния внешнего мира. Прекратить обучение по своему желанию и забрать дочь домой родители не имели права, встречаться чаще было невозможно, но, чтобы пустить письма «в обход цензуры», требовалось всего лишь заплатить горничной.

Питаться надо без излишеств

Вот обычное меню на день. Завтрак: хлеб с маслом и сыром, молочная каша или макароны, чай. Обед: жидкий суп без мяса, мясо из супа, пирожок. Ужин: чай с булкой. По средам, пятницам и в посты рацион еще более ужесточался: постный суп с крупой, небольшой кусок отварной рыбы, прозванный институтками «мертвечиной», маленький постный пирожок. Расширить рацион можно было с помощью карманных денег. Если заплатить прислуге, она тайком принесет еды.

После отбоя в дортуаре должно быть тихо

Перед сном в спальнях были популярны истории о белых дамах, черных рыцарях и отрубленных руках. Стены к этому располагали: со Смольным была связана легенда о замурованной монахине. Рассказчицы устраивали настоящий театр ужасов, переходя от страшного шепота к грозному басу и периодически хватая в темноте слушательниц за руки. Очень важно было не визжать от страха.

Жизнь после выпуска — сплошной праздник. Так ли это?

При столкновении с реальным миром эта уверенность создавала, как сейчас говорят, когнитивный диссонанс. В быту институтки были совершенно беспомощны. «Тотчас после выхода из института, — вспоминала выпускница Елизавета Водовозова, — я не имела ни малейшего представления о том, что прежде всего следует условиться с извозчиком о цене, не знала, что ему необходимо платить за проезд, и у меня не существовало портмоне». Оставалось только сделать инфантильность своей изюминкой — невинно хлопать глазами и говорить трогательным детским голоском, любители спасти «невинное дитя» находились.

P.S. Многие выпускницы Смольного вошли в историю. Среди них первая русская воздухоплавательница княгиня Прасковья Гагарина, одна из лидеров белогвардейского союза (РОВС), террористка и разведчица Мария Захарченко-Шульц, баронесса София де Боде, командовавшая в 1917 году отрядом юнкеров и запомнившаяся современникам невероятной храбростью и жестокостью, «железная женщина» Мария Закревская-Бенкендорф-Будберг, двойной агент ОГПУ и английской разведки и возлюбленная Максима Горького, знаменитая арфистка Ксения Эрдели, а также одна из первых футуристок поэтесса Нина Хабиас.

Альбом «кисейной барышни»

Передо мной изрядно потрёпанный альбом. До революции такие издавали специально для переписывания стихов институтками и гимназистками.

Этот альбом, судя по записям, некогда принадлежал ученице Томской женской гимназии. Как же он оказался в Бердске?

Хозяйка альбома, Лариса Пиотровская, после революции была вынуждена покинуть Томск. Её отец, колчаковский офицер, погиб во время трагического Ледового похода генерала Каппеля в январе 1920 года. Мать во время этого же похода умерла от сыпного тифа. А 20-летняя Лариса после долгих скитаний поселилась в Бердске: сняла комнату в доме местных жителей Шубиных, устроилась работать учительницей начальной школы и подружилась с дочерью хозяев, своей сверстницей Антониной Шубиной. Та даже оставила несколько записей в альбоме Ларисы. В недоброй памяти 1937 году Пиотровскую арестовали и увезли из Бердска в областное управление НКВД. Её дальнейшая судьба неизвестна. А вот альбом так и остался в семье Шубиных.

Эту историю рассказал мне Михаил Герасименко, сын Антонины Шубиной. Михаилу Ивановичу 84 года, он живёт в Новосибирске, но, несмотря на солидный возраст, иногда наведывается в родной Бердск. В один из таких визитов он позвонил мне: пояснил, что всегда читает публикации на исторические темы и хотел бы показать мне очень интересный раритет. И вот я листаю пожелтевшие от времени страницы девичьего альбома…

Как следует из записей, альбом был начат в 1912 году. Его хозяйка тогда была ученицей первого класса Томской женской гимназии. По именам и фамилиям, которые она упоминает, есть возможность познакомиться с целым классом: Маняша Жукова, Лялечка Голикова, Ната Скобелева… Сейчас так имена не переиначивают.

Стихи в альбоме – типичный городской фольклор начала прошлого века, обожаемый барышнями. Вот, например, акростих: первые буквы строк составляют имя написавшей его девочки:

Милая подруга,

Ангел золотой,

Не ищи ты друга,

Я друг вечный твой.

Дорогой Ларе от Маняши Жуковой.

А вот ещё стих:

Ты да я, нас будет двое,

Ты вздохнёшь, я повторю,

Сердце скажет поневоле,

Что я Ларочку люблю.

Очень много в этом альбоме записей о том, что всегда и везде волновало пятнадцатилетних девочек – о любви. Вот какие афоризмы оставила по этому поводу одноклассница Ларисы Вера Мирутта: «Если можно страдать, не любя, невозможно любить, не страдая». Или: «Любить и не мочь в этом сознаться, любить и всегда равнодушной казаться — о, лучше тогда никогда не любить!».

Впрочем, усматриваются в этом альбомчике и приметы времени. Шла первая мировая война. И вот какое стихотворение откуда-то переписала по этому поводу Ларина одноклассница Жанна Стеклова:

На поле кровавом солдатик лежал

И тяжко от боли стонал,

Страданье виднелось на бледном лице

И Бога молил он о скором конце.

… В «бердский» период жизни Ларисы Пиотровской альбом настолько полюбился её новой подруге Антонине, что она даже пожелала оставить в нём несколько записей, причём явно подражая барышням из никогда ею не виданного «высшего общества»:

Когда-нибудь среди бумаг,

Покрытых слоем пыли,

Найдёшь ты эту запись

И вспомнишь, как дружили.

… Революция 1917 года уничтожила закрытые учебные заведения. Но гимназическая культура не могла исчезнуть. Она продолжала жить в повзрослевшей Ларисе Пиотровской и других бывших гимназистках, её воспринимали их новые подруги из совсем других социальных слоёв. Жил и порождённый в этих гимназиях особый фольклор. Что  говорить, и мы, будучи школьниками, писали такие вот наивные и сентиментальные посвящения на конвертах: «Ты лети, лети, письмо, прямо к миленькой в окно». Или на обороте фотографической карточки: «Лучше вспомнить и посмотреть, чем посмотреть и вспомнить».  Писали, даже не подозревая, что всё это оттуда, из ошельмованного коммунистическими властями, но по-прежнему притягательного дореволюционного прошлого.