Пишет Елена Гвозденко: Исчезают старики. Улицы городов больше не место для тех, кто перешагнул солидный возрастной рубеж. Все реже наблюдаю сгорбленные фигурки, теряющиеся в реках машин, текущих даже по тротуарам и дворам…

В нашем мире, мире агрессии, беспредельных амбиций, старый больной человек воспринимается как обуза, как препятствие на пути, как ненужное напоминание о бренности живого. Мы-то уж точно не будем передвигаться, как тот старик, опираясь на клюку. И если нас и ждет немощь, то будет она исключительно красивой — в окружении любящих отпрысков и дорогих игрушек. Сколько в этом игнорировании стариков собственных страхов!

Вы заметили, что из дворов исчезли скамейки? Больному человеку теперь просто невозможно выйти за пределы собственной квартиры. Говорят, что скамейки мешают жильцам, что ночью они притягивают бездомных и агрессивную молодежь. Возможно. Во времена моего детства дворы были местом отдыха, лавочки-столики стояли у каждого подъезда. Куда делись деревья, газоны, спортивные площадки?

В былые времена не знали слова «бомж», а местные алкоголики, не рассчитав дозу принятия, прятались от людского осуждения. Молодым людям не приходило в голову оглашать криками окрестности по ночам. Может, потому, что наутро юноши и девушки спешили на учебу или работу? Или потому, что тогда в нашем лексиконе так живо было слово «совесть»?

Двор моего детства… Почему же так щемяще-больно от невозможности вдыхать сладкий запах абрикосового варенья, доносящегося из всех квартир разом? «На рынок привезли дешевые абрикосы», — звучала фраза-сигнал на одной из лавочек. А ранним утром дом просыпался от позвякивания бидонов-ведерок, к вечеру запах варенья пропитывал все — и лестничные пролеты, и деревянные двери, глянцево поблескивающие в лучах закатного солнца. Мы хвалились съеденными пенками и оттирали чумазые лица.

Конец декабря с его апельсиново-хвойным ароматом, в который вплетался дух домашней выпечки. Дети шумной стайкой проводили инспекции по квартирам, чтобы выбрать самую красивую елку. Отяжелевшие от угощений, вместе с отцами, которые почему-то в это время «путались под ногами», строили огромную горку и лепили снеговиков.

Варежки очень часто закатывались в снежный ком, и приходилось их искать. Катать надо было по глубокому снегу, а иначе туловище снежной бабы покрывалось грязным налетом и ворсом из прошлогодних травинок. Снег должен быть «мокрым», «сухой», промороженный рассыпался серебристым фонтаном. Вместе с лавочками из наших дворов исчезли и снеговики. Рвем нити.

Наблюдаю за редкими фигурками, стыдливо пробирающимися по тропинкам двора, и понимаю, насколько старики моего детства были счастливее современных. Пусть их рацион состоял из продуктов, которые удавалось «достать», когда в магазинах что-то «выбрасывали», пусть их вечера не скрашивали бесконечные сериалы, а сопровождали детские крики — «наши-то опять в кино, а мне сиди с этими сорванцами», но их лица были озарены собственной значимостью. Не было в них этого выражения виноватости за то, что дожил до преклонных лет, не было такого щемящего одиночества…

Мне даже кажется, что в былые времена по-настоящему одиноких стариков и не было вовсе. Как можно ощущать себя одиноким, если живешь в большой семье — семье своего двора.

«Марь Иванна, в угловом выбросили кур. Правда, куры очень смахивают на тощих цыплят. Но я взяла вам парочку». «Марь Иванна, вы вечерком с нашими оболтусами не посидите? В кинотеатре новый фильм. Муж достал билеты». «Марь Иванна, я — на рынок. Не надо ли чего?»

Самое страшное, что ушло из лиц современных стариков — достоинство, гордость за честно и не зря прожитую жизнь. Марь Иванна из прошлой нашей жизни горделиво раскладывала перед соседскими ребятишками пожелтевшие фотографии. Она рассказывала о заводе, который строила во времена своей юности, о войне, в которую погиб ее муж, а она сама, совсем еще молодая женщина, работала в две смены, чтобы у наших солдат были снаряды бить фашистскую нечисть. И в светлых ее глазах было столько надежды, что эти-то вот «сорванцы» обязательно будут жить в справедливом, сытом, мирном обществе.

А мы, те самые «оболтусы» дня сегодняшнего? Как легко мы переписываем историю, смакуем их ошибки с высоты мирного сытого времени и судим, судим… Всмотритесь в глаза современных стариков.

Все, что они созидали, все, во что верили, так легко низводится нами, так легко, что становится страшно. А что о нас будут говорить наши потомки?

Уважаем ли мы старость?

Ивана Степаныча я вспоминаю до сих пор. Невысокого роста, с офицерской выправкой и командным голосом, сохранившимся до преклонного возраста, он в свое время прошел всю войну и дошел то ли то Берлина, то ли до Будапешта, уже точно не помню.

Анна и Борис Тагировы

Его образ всегда бодрого и подтянутого, чисто выбритого и причесанного тоненькой расческой, которую он носил в нагрудном кармане зеленой военной рубашки и то и дело доставал, чтобы пригладить белые, словно сожженные в пепел, редкие волосы, на которую потом старательно дул и снова прятал обратно, до сих пор не выходит у меня из головы, хотя прошло уже немало лет.

Кем он был мне? Да ни кем. Просто соседом этажом выше. Еще одной чужой жизнью, которая тихо прошла мимо меня, едва задев краешком, а словно обожгла, как выяснилось потом.

Насколько я знал, Иван Степаныч в свое время был мужчина героический: до войны работал учителем русского языка и литературы в сельской школе, был призван на фронт, закончил военное училище, воевал, был ранен, неоднократно награжден… По возвращению снова вернулся в школу, преподавал военное дело, еще что-то там, пока не вышел на пенсию. Ему и его семье выделили трехкомнатную квартиру в нашем доме, назначили хорошую пенсию, дали льготы на лечение и картошку.

Помню, к нему как-то с телевидения из столицы даже приезжали. Снимали фильм о ветеранах, задавали вопросы, привезли какие-то подарки. Я тогда впервые увидел, что дед-то Ваня в звании полковника артиллерии с грудью, увешанной орденами. Фильм этот мне потом на диске дочь посмотреть давала. Диск до сих пор где-то на полке валяется.

Со временем жена его, тоже ветеран войны и боевая подруга, умерла. Сын жил со второй семьей в другом городе и наведывался крайне редко. Дочь же с мужем и своей дочкой со временем, наоборот, перебралась к отцу, «чтобы за стариком присматривать», как она всякий раз говаривала, когда встречала кого-нибудь из соседей. Соседи судачили, что Юлька (так звали дочь) квартиру свою сдала квартирантам, а с семьей перебралась к старику, чтобы не только смотреть за ним в трех комнатах, как бы он слепой в них не заблудился, но и чтобы пенсией его распоряжаться и позже и квартиру к своим рукам прибрать.

Так оно было или иначе, мне не было дела. Чужая семья — чужие дела.

Я часто видел деда Ваню на скамейке у подъезда. Почти слепой в свои девяносто два, он был по-прежнему полон военной выправки и достоинства, даже когда просто сидел, прищурив от солнца слепые глаза.

— Как дела, дед Ваня?! — кричал я ему негромко, прежде чем свернуть к себе.

— Дела-то? Дела как сажа бела, — командным, совсем не старческим баритоном бросал он мне.

— Ну, вот и хорошо, что сажа бела, а не черна, — пытался я шутить в ответ, мысленно беря пример с оптимизма и выправки старого вояки.

«Вот ведь поколение богатырей, — думал я. — За девяносто уже, всю войну прошел, послевоенную разруху, девяностые преодолел, сейчас из кризиса в кризис… А все еще жив, курилка! Не то что мы, хлюпики, от стресса и инфарктов в сорок мрущие».

Однако не все было безоблачно в жизни деда Вани. Об этом свидетельствовали скандалы, которые я, сосед, часто слышал. Начались они с того самого момента, как к Ивану Степанычу перебралась дочь с семьей. Обычно она и кричала. Что кричала, о чем, я разобрать не мог. Потом к дочке стала подключаться и дочь ее, Антонина. У Антонины голос позвонче был, и уже можно было разобрать, что ссоры были относительно дедовой пенсии и квартиры.

Обычно крики слышались вечером, но иногда начинались и рано утром. Один раз, еще лежа в постели, я услышал почти весь разговор, вернее крик, так как кричащие, видимо, были прямо надо мной.

— И сколько еще ты будешь мне нервы мотать?! И сколько еще тебе, дураку старому, говорить, что решу с квартирой, то и будет?! И когда ты уже сдохнешь, хрыч старый…

И далее в том же духе. Признаться, для меня такие случайно подслушанные откровения через стенку были неожиданностью. До этого времени мои соседи производили впечатление порядочных людей, несмотря на соседские кривотолки.

Вот и в тот день я не застал деда Ваню на скамейке. Да и думать больше не стал, так как были свои дела, пока через неделю я снова не был разбужен очередным скандалом сверху. На этот раз кричала Антонина. И, кажется, не только кричала, но и приправляла слова действием.

— Ах ты, старый… — тумс… — Сколько тебе повторять, идиоту старому… — тумс… — Для него стараются, а он свинья неблагодарная… — тумс, тумс, тумс…

Я не мог поверить в то, что мой заспанный мозг вообразил. И чтобы не поверить и дальше, быстро встал, натянул треники и, приглаживая волосы пятерней, поднялся к соседям.

Дверь быстро открыла запыхавшаяся дочка.

— Вам чего?! — все еще с одышкой и придерживая дверь толстой рукой, так, что дальше трюмо в прихожей не посмотришь, недружелюбно спросила она.

— Извините, я услышал крики… и, кажется, удары… — аккуратно начал я.

— Ну да, это мы с мамой повздорили…

— Но я слышал, что вы обращались к Ивану Степанычу… — все увереннее продолжал я. — У вас что, драка? Вы его…

— Ничего подобного! Дело в том, что да, с дедом мы иногда спорим, так как он не такой белый и пушистый, как кажется. Вот и пенсию свою отдавать не хочет. Хотя это мы его содержим. И за квартиру он придумал себе, что мы ее у него отобрать хотим… А мы для него только лучшее! Что мы, не родные какие?!

Тут уже выскочила и Юлька, и я, чтобы не эскалировать, попрощался с ними и пошел собираться на работу. «То, что я к ним поднялся и показал, что все слышал, остановит их. Ведь не звери же».

Прошла неделя. Потом месяц. Деда Ваню на скамейке я больше не видел, но это, скорее всего, по причине «нелетной погоды». А еще через день узнал от другой соседки, что дед Ваня в больнице: «Упал в ванне и сломал руку».

Честно, не нравилась мне эта история с запашком. И я как-то вечером снова поднялся к дочери и внучке. «Ну чего вы все ходите да вынюхиваете?! — с места в карьер напустилась на меня Антонина. — Ну, упал дед в ванной, навернулся и руку себе сломал! Он ведь упрямый, все хочет по-своему! Сколько ему ни говори, все равно сделает по-своему!»

Разговор не очень получился, и я на следующий день решил навестить его в больнице. Так как больница у нас небольшая, то и искать его пришлось недолго. Уже совсем не бодрый, утративший и выправку, и свой командный баритон, он как старый побитый пес лежал у обшарпанной стены. Рука по плечо в гипсе, на лице лиловые кровоподтеки.

В тот день он мне так ничего и не сказал. Кроме того, что упал в ванной. Дескать, сам виноват, упрямый и т. д. Слово в слово, как его дочь и внучка. Только я ни слову не поверил. Но мучить его не стал. Пообещав прийти снова на следующий день.

А на следующий день я узнал, что деда Вани не стало. «Сердце не выдержало. Старость», — совсем не по-медицински коротко проинформировала меня лечащая врачиха, виновато пряча глаза.

Но я-то знал, отчего не выдержало то сердце, которое выдержало и войну, и разруху, и голод, и холод. Всего-то не выдержало нашего эгоизма и равнодушия. Нелюбви и предательства. Только-то и всего.

Автор: Игорь Ткачев