Пишет Олег Озернов из Латвии: Ушёл в рейс на шестом месяце беременности. До того жена пива не просила водки, мороженого — тоже. Почти весь срок пролежала на сохранении, где-то в больнице, потом в спецпансионате в Юрмале, Лиелупе, кажется. Мама моя устроила. Виделись по больничному расписанию... Рейс, как всегда, затянулся. Беременность тоже. Когда прошло две недели от планируемого срока родов, стал лазить по переборкам. Начальник рации меня возненавидел — за систематические спотыкания о моё тело под дверьми его каюты и радиорубки. Радиограмм не было, телефонной радиосвязи посреди океана тоже. На носу Новый год, работы ему было и без меня — завались, связь перегружена.

Рожали всем экипажем. Меня жалели, будто это я был беременным. Подкармливали деликатесами, делились дефицитными куревом и пивком рундучным. Подозреваю, в деликатесы док подсыпал успокоительные таблетки. Иначе с чего такая щедрость при скудной чартерной артелке... Судно три года не заходило в Союз. Снабжались за валюту, а это дорого.

На время, по приказу капитана, любые разговоры при мне с упоминанием слов «дети, мама, соска, горшок, пелёнки, счастье» экипажу были запрещены. Все нервничали, когда выходил на палубу проветрить мозг. Следили, чтоб не сиганул к Посейдону жаловаться на жизнь.

Замполит периодически вёл со мной душещипательные беседы о жизненных приоритетах, главными из которых, конечно же, являлись чувство долга, служение Родине, честь советского моряка за границей.

Говорил искренне-неубедительно, но было видно, что сочувствовал моим волнениям, а других слов не знал.

Этого ребёнка зачинали три года, при всех наших честных круглосуточных стараниях. Всё никак. Когда медицина опробовала и исчерпала полностью свой исследовательский потенциал на жене, взялись за меня. Однажды жена, как подарок, вручила приглашение на обследование моей детоспособности в институт семьи и… чего-то там ещё.

Обрадовался. В восторге совал домашним в носы медпаспорт моряка, где двенадцать подписей разных эскулапов официально подтверждали моё богатырское здоровье, отсутствие в крови допинга, мешающего зачатию, и чистый венерический анамнез. Часто тогда вспоминал об одной добрачной женщине, твёрдо утверждавшей, что я стал отцом её ребёнка. Но сей аргумент придержал из соображений гуманности к жене на крайний случай.

Сказал, что вряд ли в этом институте есть медсёстры в моём вкусе — и сбежал в рейс. Все испугались того побега и скопом решили, что институтские подозрения не напрасны. У самого за шиворот холодной змеёй закрались сомнения. А вдруг!..

Надо было сбежать раньше, потому как от испуга моим невозвращением жена срочно понесла, о чём торжественно радиограмнули на радость мне и экипажу, срочно погрязшему в замечательном двухдневном загуле по законному поводу.

Позади тот рейс, три месяца отпуска, сессия в институте. Вот и следующий рейс.

Время шло, а оно не рожалось (тогда не умели точно определять пол ребёнка). Подошла к концу третья неделя за днём обещанного врачами отцовства. Тишина. Мои «радио» на полмесячной зарплаты без ответа. Думай шо хошь.

Док хренеет от ежедневных персональных лекций мне о протекании первой беременности, высоком статистическом проценте таких задержек, нормальности происходящего. Когда чувствует, что неубедителен, а моё неверие лекциям начинает приобретать агрессивно-угрожающие формы, идёт на крайние меры — путём наливания неразбавленного спирта в мензурки, и пьёт вместе со мной. Запиваем колой, заедаем «мальборой».

Тропики. Переход через Атлантику Турбо — Антверпен. Вахта.

Дизеля сиротливо молотят на «полный» с некоторым некритичным недоливом масла в лубрикаторы. Механик, то бишь я, занят. Он поёт «Чёрный ворон, что ты вьёшься, да над моею головой, ты добы-и-чи-и не дождё-о-шься, чёрный ворон, я да не тво-о-о-й». Поёт громко, заунывно, с выражением, глядя влажными глазами не на приборы — в небеса, где летает тот самый ворон. Поршни, шатуны, форсунки забыты, летают сами по себе. Автоматика в помощь.

Аварийная сигнализация молчит, и хорошо. Петь не мешает.

Время. Нужно делать обход, заполнять вахенный журнал на сдачу. Ворон не отпускает. Вьётся, гад летючий. Вдруг распахивается дверь в ЦПУ, и с грохотом работающих машин врывается толпа моряков во главе со стармехом.

Ворона как ветром сдуло. Впереди — не помню кто с запелёнутым по всей положенной форме младенцем-куклой. Всё это перевязано яркой атласной розовой лентой, под которой — жёлтый бланк такой радиограммы от тёщи:

И… розочка, искусно сделанная из папье-маше, как потом выяснилось, одним из матросов.

Па-а-па-а-а-а! Ура-а-а-а!!! Хотели качать, но подбросить было некуда, подволок (потолок) в ЦПУ низкий. Вдоволь наобнимали, намяли длань мозолистую, радовались, как будто у каждого по дочке народилось. Надо ж, как достал всех.

Кто-то за меня сделал обход. Дед велел подписать чистый лист журнала, мол, сменщик сам заполнит, и под белы рученьки вывели молодого папашу из машины прям в столовую, прям в вахтенных шортах и сандалиях.

А там стол накрыт почти шикарный. Капитан с замполитом и весь остальной экипаж, свободный от вахт — все аки в праздник, самый что ни на есть государственный! После первых тостов шепнул артельщику, чтоб нёс по-скорому весь запас «тропического» вина, накопленный мной с начала рейса именно к этому случаю.

Я стал отцом. Взял и стал. Из меня каким-то чудесным образом произошла дочура, новый человечек.

Это был момент самого настоящего счастья, в котором жизнь окрасилась новыми, неизведанными красками, а я приобрёл новое ощущение себя в этом мире.

До Союза оставалось недели две. Море не любит прогнозов.

Чемоданы забиты супер-сосками, горшками, слюнявчиками, набором для холодной стерилизации детской посуды таблетками, кучами этих самых таблеток и посуды, диковинными погремушками, игрушками, ползунками, чепчиками, кофтёнками, стульчиком для кормления, похожим на космолёт. И всё голубого цвета. До последнего надеялся на пацана. Нашли мне в Антверпене магазин «Mothercare», где с удовольствием оставил двухмесячную зарплату, приобретая сии невиданные тогда в Союзе чудеса.

Пинеточки малюсенькие до окончания заплыва висели над изголовьем моей судовой лёжки. Навевали перед сном своим удивительным, милым, незнакомым видом предвкушение счастья и мечты о светлом отцовстве. И не было это сентиментальностью, и не посмеивались над этим заходившие иногда в каюту ребята.

От следующей вахты меня освободили, чтоб отошёл от празднества и подольше посчастливился, не окунаясь в рабочие будни. Ребята-механики разделили её между собой.

После застолья, всё ещё пребывая под впечатлением момента поздравления в ЦПУ, той его вековой энергетики морского, мужского братства, решил запечатлеть для истории свою счастливую физию и куклёнка с розовой лентой. Попросил вахтенного сфоткать меня счастливого там, где начался новый отсчёт моей жизни.

Глаза уже косят, но суть передана точно. Одно из лучших мгновений жизни моей.

С этой симпатишной куклой дочка потом играла, и была она долго самой её любимой игрушкой.

Хотел написать: «Так я стал отцом» — потом понял, что отцом я стал не так. Правильно будет — «так я узнал о том, что стал отцом». Согласитесь, очень разные вещи, но обе бесценны.

Через неделю, в первый день нового года, пришла РДО от друга:

Окончательно успокоился и до самого возвращения домой пребывал в полной уверенности, что жизнь прекрасна и удивительна.

А потом она и началась — новая, всё больше удивительная, всё меньше прекрасная. Просто жизнь.

О матери...

Пишет Александр Артемьев из Латвии: Жаль, исчезают, вернее, становятся редкостью старые русские имена. Бабушка и дедушка по матери — Агафья (Ганя) Алексеевна и Матвей Ильич Ильины — расстреляны карателями на Псковщине за связь с партизанами, а вырастила и воспитала мою маму бабушка Анисья, мать Агафьи (Гани), вместе с сыновьями, которые по родству дядьки, а по сути — старшие братья: Сергей Алексеевич Иванов и Иван Алексеевич Алексеев.

Времена-то вроде недавние, двадцатые-тридцатые годы прошлого века, но в деревнях паспортную бумагу с совхозной или колхозной печатью за подписью председателя могли выдать с разностями в написании. Вот и получился старший сын с фамилией Иванов по имени деда, а младший сын и дочка — с фамилией Алексеевы, по имени отца. Это причуда сельского управленца-грамотея, чтобы братьев не путали, а то больно похожие были, хоть в возрасте разница на четыре года.

Братья под фашистской оккупацией освоили университеты жизни, старший — Сергей Алексеевич — был в партизанах, ранение и награды имеет.

Моя мама общалась с дядьками как с одногодками по возрасту: Серёга или Сергей, да Ваня или Иван, а к бабушке Анисье — без имени, а только «бабушка», не с лаской, а с такой кроткой нежностью, что даже мне в малолетстве запомнилось.

Как услышу бабушкин деревенский говор и мамину речь, словно маленькой девчонки, то притихаю и на бабушку Анисью с этакой тихостью посматриваю, без боязни, а с каким-то непонятным тогда уважением. То детская любовь, нашедшая ещё человека, которому я и моя мать дороги больше всего на свете.

Детская наивность в чистоте любви, сама того не замечая, потянулась ответным чувством к старому, но очень-очень близкому человеку, чему и быть суждено в порядке вещей.

Когда летом из Риги приезжали в гости на Псковщину, мать только возле бабушки и крутилась и я рядышком. Мама: «Бабуль, бабушка», — а я всегда «бабушка» и обязательно имя — «Анисья». Так на всю жизнь и стала прабабушка для меня бабушкой, да не просто бабушкой, а самой любимой — бабушкой Анисьей.

Моя мама, Ольга Матвеевна, умерла, прожив чуть больше месяца после дня рождения — в 58 лет. Она очень хотела, чтобы я не курил. Я многие разы пытался не курить, и через месяц или чуть больше снова продолжал дымить.

После похорон в январе 1994 года прошло 24 года, и я столько же не курю, а дымил лет пятнадцать, как паровоз — больше пачки сигарет в день.

Лишь кажется — срок большой, давно умерла, но память с возрастом убирает мелочи событий и кристаллизуется в то, что является твоей сутью.

Сказать, что помню, как вчера, это ободрать душу расхожей банальностью, вспоминаем-то не о чём-то редком и особенном, а о самом близком и дорогом человеке, говорить о маме любые высокопарные слова — ранить искренность скользящим по чувствам бравурным слогом, да и слов недостаточно, нет таких слов, чтобы передать истинную глубину переживаний.

Поэтому память о матери не может быть величайшей, мама — неповторимая ценность, без эквивалента сравнения, мама, которая у каждого когда-то была или есть — единственная, бережём и относимся к маме по-особенному, характер-то у каждого со своей изюминкой, поэтому и яркость воспоминаний индивидуальная.

Чем в мире заменить ласку шершавых рук, сопереживание, материнские хлопоты?

Любое перечисление мало. Мне не хватает матери, способной окутать искренним теплом души, ощущения безмятежного спокойствия под материнской защитой. Нельзя найти замену маминой Любви.

Для мамы сынишка и в шрамах, и с сединой — это её дитя, он лучший, умный и, конечно, пропадёт без её каждодневной заботы.

Та опека, которую воспринимаешь с неохотой и о которой, смахивая слезинку с ресниц, потом с вожделением мечтаешь.

Много тёплых слов сказано про мам, но всего сказать невозможно, ведь не в силах конечность слов охватить безмерное пространство чувств доброго света ткущих любовь, но попытаюсь:

Моя милая Мама.

Именно милая, потому что ничто не в силах превзойти материнскую любовь.

Потеряв маму, понимаешь, что значит быть по-настоящему любимым.

Потеряв друзей, близких людей, понимаешь, что любовь — это то, ради чего и живёт человек.

Дай Бог сил и здоровья живущим мамам, и неважно, вместе с вами или далеко они живут. Важно то, что мама у вас есть.

Мама, папа, дети, все близкие вам люди — это сокровище, о котором нужно знать, не утратив, когда это богатство у тебя есть... Ведь счастье не купишь, его можно лишь растерять, а обрести вновь — только частицу былого.

Родные, близкие тебе люди — это не путь поисков, а обретённое Счастье жизни — Любовь, которая сродни незаметному воздуху, но без которого невозможно жить.

Берегите и помните маму, папу, детей, искренних родственников и друзей без лишних слов, а всей душой, тем духом крепка душа, где память о корнях и прожитой жизни священна.

Бывает, проза иль поэзия влезает в душу, как медведь в посудную лавку, гремит фанфарами чувств, а память и любовь к маме — это искренность дрожащих слёз на ресницах.