"Зачем нам учить русский язык, мы ведь и так на нём разговариваем."

Пишет Александр Филей, филолог из Латвии: Такой тезис всё чаще можно услышать не просто от учеников рижских школ, а от их родителей. Многие люди сравнительно спокойно и даже с какой-то ленивой обречённостью восприняли новость о том, что скоро в учебных заведениях Латвии можно будет отказаться от изучения русского языка. И правильно, чего там, только время учебное отнимает. Не то, что латышский или (произносить с придыхательным трепетом) английский, которые надо учить, потому что это практично, это уж непременно пригодится в жизни.

А надо ли? Давайте посмотрим.

Рассказывать, доказывать, что только путём полноценного и всестороннего освоения родного языка можно освоить и все прочие иностранные – можно, но сложно, потому что этот аргумент многими не воспринимается. Тут дело то ли во внутренних комплексах самих родителей, то ли в фанатичной убеждённости в правоте.

Налицо нежелание понять элементарные вещи. Ведь ребёнок ещё толком не знает родного, а ему уже в первом классе (а то даже и в старшей группе детского сада) начинают обрабатывать сознание латышским языком, который он нигде, кроме детсада и школы, толком не слышит. Среда общения? Все вокруг этого ребёнка разговаривают на русском языке. Дворы, магазины, друзья, знакомые – везде русский язык, беглый и живой. 

Но ведь надо учить и латышский? Что же, будем считать, что надо. А зачем?

Только потому, что он государственный? Допустим. Но если он государственный, то его знание должно быть востребовано при занятии государственной должности вне зависимости от национальной принадлежности претендента? То есть русский человек, прекрасно владеющий латышским, должен на себе испытывать преимущества своего статуса. Наивно, да?
 

В современной Латвии понятно, что знание латышского языка даже на высоком, пусть даже почти безупречном уровне вовсе не гарантирует успешного трудоустройства в чиновничьих кругах, где принимают не по красивой и грамотной латышской речи, а по фамилии и по знакомству.

Корпорация латышской этнобюрократии ещё с советских времён не принимает в свою среду «инородцев»-чужаков, даже тех, кто готов прослыть суперассимилянтом и публично отречься от русского прошлого, русского настоящего и – чего уж там – русского будущего. Примеров уйма.

Может, дать латышскому языку ещё один шанс? Может, он всё равно нужен? Что же… Осознавая грустные экономические перспективы современной Латвии, можно предположить, что молодой выпускник русской школы не захочет (или не сможет) устроиться на работу в Латвии (ибо зарплаты неконкурентоспособны) предпочтёт отъехать за границу. С латышским языком (с учётом невысокого уровня преподавания) он, скорее всего, порвёт все связи на все времена.
 

Там, в другой стране, он будет общаться на английском, немецком, шведском, но тоже только через русский язык. Никак по-другому. Получается, что и в этом случае латышский язык оказывается невостребованным.

Но как же изучали языки раньше, в годы Российской империи? Посмотрим на вещи объективно. Система, при которой к русскому дошкольнику будет приставлен личный гувернёр, как к царскому сыну, слишком дорого будет стоить Латвии. Такого точно не будет. Гораздо дешевле и драматичнее – латышизировать сперва русский вуз, потом – русскую школу и детский сад.
 

На самом деле внедрение латышского в таком грубом и насильственном виде – это противоестественно, это путь к деформации совсем юного сознания. Человек, прошедший такую пытку, не будет знать русского языка.

Нет, он, конечно, будет на нём разговаривать понемногу, но его словарный запас будет весьма скуден. Писать грамотно он вряд ли сможет. А иностранные языки осваивать будет с трудом. Получится полурусский-полулатышский продукт с половинчатой картиной мира, даже не ассимилированный, а недоучившийся, маргинализированный член общества, которому уготовлена ниша обслуживающего персонала. Мыть полы, обслуживать клиентов в Макдональдсе, полоть грядки, чистить машины – вот его удел.

Тут даже неважно, где – в Латвии или на близких-дальних рубежах ЕС.
 

Родители, которые утверждают, что русский язык учить не надо (ведь мы на нём и так разговариваем), готовят своим детям сомнительную судьбу.

В современной России даже инженеры, технологи, физики пишут вступительный диктант. К ЕГЭ готовятся много, долго и всерьёз. Русскому языку как школьному предмету уделяется огромное внимание. Тщательно, глубоко, скрупулёзно изучается русская литература. Там выращивают гуманитарно состоявшихся людей. В Латвии часть русских родителей добровольно, без видимого принуждения отказываются от причастности к русской языковой культуре. Они тоже стали жертвами ассимиляционной пропаганды?

Как можно исповедовать такой яростный, оголтелый лингвомазохизм, мне непонятно. Вспоминаю знакомых технарей, инженеров – у них у всех прекрасное чувство языка. Великие советские физики, биологи, химики виртуозно владели русским языком и научным стилем. А как они могли бы по-другому выражать свои мысли, описывать свои научные наблюдения, совершать открытия?

Поэтому лукавить самим с собой не стоит. Просто посмотреть по сторонам и понять, что мир прекрасен, а ребёнок, который познаёт его, может и должен полноценно делать это только на родном языке. Это непреложный закон природы, который человек не может нарушить, это выше его сил.

Полагаю, что понимание всё же придёт. Вряд ли родители смогут равнодушно смотреть на муки собственного ребёнка по мере вступления «реформы» в силу. Рано или поздно те же родители, которые пока могут позволить себе равнодушно наблюдать со стороны, взбунтуются всерьёз. Честно говоря, скорее бы.

Источник

«Уже не знаю, как по-русски сказать…»: что такое языковая регрессия

Глобализация и масштабные межнациональные миграции ХХ века стали проверкой на прочность того, что, казалось бы, у человека не отнять — родного языка. Последние несколько десятилетий лингвисты с интересом изучают явление языковой регрессии (language attrition) — постепенной утраты первого языка на фоне смены языковой среды. Речь иммигрантов, ставших билингвами или мультилингвами, претерпевает изменения под влиянием местного наречия. Упрощение синтаксиса, обеднение лексикона или появление акцента — все это признаки языковой эрозии, которую в научной литературе называют «first language attrition», или «L1 attrition» (утрата первого языка).

Разрушение морфологической, синтаксической, фонетической систем родного языка (L1) происходит по мере развития компетенции в новом языке общения (L2): начинается взаимопроникновение понятий и категорий, две языковые системы вступают в соперничество, и намечаются черты лингвистического распада. Сбалансированное двуязычие встречается редко, в основном же происходит смещение равновесия в сторону одного из языков — того, которым пользуются чаще. Британская лингвистка Вивьен Кук считает, что языки, которыми владеет человек, не хранятся в памяти по отдельности, а сплетаются в сложную когнитивную систему, причем достичь 100%-ной грамотности сразу в обоих практически невозможно.

Что влияет на LA

На темпы, глубину и вид языковой регрессии влияет множество факторов, внутренних и внешних. Во-первых, это возраст, в котором человек меняет привычную языковую среду, а точнее — пластичность мозга, обеспечивающая адаптацию к новым речевым ситуациям. Чем младше ребенок, тем быстрее он осваивает иностранный язык и тем быстрее забывает родной: до 11–12 лет синаптические связи в мозгу эффективнее подстраиваются под внешнюю среду. Оказавшись в другой стране, ребенок девяти лет может полностью утратить навыки общения на первом языке. В зрелом возрасте забыть язык уже не получится (мозг взрослого «затвердевает» вместе со впечатанным туда родным языком), но сильно повредить — запросто. Вероятность регрессии уменьшает наличие образования и грамотность, развитое металингвистическое сознание (осознанность языкового процесса, способность абстрактно о нем размышлять) и общая склонность к языкам.

Во-вторых, на масштаб регрессии влияет частота обращения к языку. Язык L1 иммигрантов, которые не общаются с соотечественниками-носителями, находитсяв «спящем режиме». При желании поддерживать связь с первым языком можно читать на нем книги, смотреть кино (пассивный контакт) или общаться с носителями (активный контакт). Если вы разговариваете с носителями, оставшимися на родине, L1 будет регулярно «обновляться» в вашей памяти, а вот активное общение внутри диаспоры, члены которой тоже билингвы, повышает вероятность языковых интерференций между L1 и L2 (переноса языковых характеристик из второго языка в первый), а следовательно, ускоряет регрессию первого.

Здесь кроется важность третьего фактора: как именно человек пользуется родным языком. В мозгу билингва развивается когнитивный механизм-переключатель, позволяющий поочередно задействовать каждый из языков. В контексте русского языка он подавляет иностранный термин («table») и предлагает подходящий («стол»), а при общении с иностранцем — наоборот. Если переключатель сбоит, говорящий путает языки и с трудом подбирает нужное слово: это и есть признак языковой регрессии. Он наблюдается чаще, если в двух конкурирующих языках существуют эквивалентные формы выражения одного и того же понятия, то есть чем ближе друг к другу лингвистические структуры, тем выше вероятность взаимопроникновения.

Ситуации, когда носитель русского языка, переехавший в США, общается с такими же, как он, переселенцами на смеси русского и английского, тоже нарушают работу когнитивного языкового переключателя. Оба собеседника знают, что будут поняты в любом случае, и не чувствуют необходимости придерживаться одного языка. Такие речевые гибриды сопровождаются непрерывным переключением кодов («code-switching») — спонтанным перепрыгиванием из одного языка в другой во время разговора.

Наконец, связь с родным языком может быть ослаблена на эмоциональном уровне. Утрата L1 ускоряется, если билингв особенно увлечен освоением второго языка или если первый язык связан с психологической травмой (преследование, насилие, предательство). Лингвист Моника Шмид изучила отношения немцев-евреев, бежавших из Германии во время Второй мировой войны, с немецким языком. Жертвы фашистского преследования владеют некогда родным немецким значительно хуже, чем евреи, эмигрировавшие в самом начале расправ и погромов (и не пережившие травматического опыта). Те, кто застал ужасы нацистского режима, пусть и провели за границей меньше времени, отвергают немецкую речь как ассоциирующуюся с личной трагедией.

Если речь не идет об эмоциональных переживаниях, продолжительность пребывания в чужой стране ощутимо влияет на уровень владения родным языком. Исследование2003 года, проведенное в Израиле среди русских мигрантов, показало, что знание родного языка на уровне носителей удалось сохранить тем, кто уехал из России недавно (2–6 лет назад), и тем, кто сделал это в зрелом возрасте. Испытуемые, получившие высшее образование на русском и сменившие языковую среду, будучи уже сформировавшимися личностями, продемонстрировали почти тот же уровень владения, что и контрольная группа москвичей.

Как проявляется LA

Языковая эрозия проявляется в отклонениях от языковой нормы L1 — в виде ошибок, безотчетного переноса речевых навыков из L2 в L1, уподобления двух языковых систем. Чаще всего наблюдается упрощение языка, обеднение лексикона, заимствование из L2 синтаксиса и интонаций, распад морфологии, появление акцента, замедление доступа к слову из пассивного словарного запаса. Проявления регрессии можно разделить на несколько групп:

В новой языковой среде мигранту необходимо раздать имена новым предметам и типам отношений и начать различать новые концептуальные границы. Когда носитель русского языка пополняет понятийный аппарат, русифицируя американские реалии («даунтаун», «апойнтмент»), можно говорить не об утрате языка, а о его обогащении. Регрессией станет замена термина, например, калькой из второго языка: «эмоциональная помощь» («emotional help») вместо «поддержка». Во время исследования американского лингвиста Анеты Павленко 2004 года дети русских мигрантов, выросшие в США, но использующие русский как язык домашнего общения, не могли грамотно выразить некоторые мысли по-русски и использовали прямое калькирование английских фраз (например, «in downtown Ithaca» превратилось в «в центре внизу в Итаке»). К тому же очевидны такие регрессивные признаки, как семантическое расширение/сужение термина. Например, участники теста использовали прилагательное «несчастливая» применительно к девушке, которую что-то расстроило. Не сумев подобрать подходящий эквивалент в русском, они воспользовались буквальным (неуместным по смыслу) переводом: хотя «unhappy» в английском и означает «временно расстроенный», «недовольный», в русском «несчастливый» описывает перманентное состояние человека, лишенного счастья или неудачливого.

Вышеупомянутое исследование с русскими иммигрантами в Израиле подтвердило метаморфозы, происходящие с лексическим богатством L1. Участников попросили написать короткое сочинение, а затем проанализировали использование в нем редкоупотребимых выражений (вне «разговорного облака» из примерно 2000 слов) и текстуальное разнообразие вообще. Чем дольше носитель русского языка провел в эмиграции, тем чаще в его письменной речи встречались общеупотребительные слова. Некоторые носители и на родине избегают нетривиальной лексики из опасения неверно ее употребить, выбирая универсальные, ходовые конструкции.

В атмосфере двуязычия страх совершить ошибку растет, ведь из-за редкого использования некоторых своеобразных слов они еще глубже уходят в пассивный ментальный лексикон, что усиливает языковую регрессию.

Более точный синоним, всплывший из глубин пассивного словарного запаса, может оказаться отброшен, если говорящий, например, забыл, как он пишется или какой за ним следует предлог.

Нарушение морфосинтаксических моделей родного языка встречается реже и свидетельствует о более глубокой языковой эрозии. Речь идет об изменениях в системе падежей, рода и числа, в выборе предлогов, порядке слов в предложении. Исследование Анеты Павленко 2010 года дает примеры утраты L1 (русского) среди иммигрантов в США разных возрастов. Ошибки касаются вида и спряжения глаголов: «Она ходится по улице», «Он сидел на эту скамейку», «Начали мчаться за собакой» (вместо «помчались»), «Олень начал куда-то бегать» (вместо «побежал»); очевидно влияние английских конструкций: «Мальчик будет идет домой» (калька с «will walk home»), «В август я иду в Сиэтл» («I go to Seattle») и очаровательное

«Собака уронила гнездо с пчелами, и все вышли»

(«came out»). Страдает и подбор предлогов: «пошла на мосте» от «walk on the bridge», «заходила через дверь» от «enter through the door». Английская падежная система устроена проще русской, что способствует утрате навыка склонения: «она села в кресле», «он ее начинает не нравиться», «фотоаппарат следовал… какую-то девушку» («followed some girl»), «похоже на Москве», «сел к нее», «выходит из комната».

Сближение языковых систем ведет к их взаимопроникновению и замещению некоторых категорий первой категориями второй — например, под влиянием иврита неисчисляемое «evidence» становится исчисляемым в речи англичан, долго время живущих в Израиле. Билингвам, живущим за рубежом, могут казаться правильными неграмотные языковые конструкции («Я выбрала учиться на лингвиста», тогда как правильнее будет сказать «Я решила учиться на лингвиста» или «Я выбрала факультет лингвистики»). Они более склонны попадать в ловушки «ложных друзей переводчика» и нарушать правила сочетаемости. Участники израильского исследования не распознали 40% намеренно некорректно составленных русских выражений вроде «Я закрыл телевизор», ведь в иврите как раз «закрывают телевизор/телефон».

Кроме того, замещение может происходить в области фонетики: с течением времени мигрант может перестать распознавать знакомые интонационные сигналы или звучать как носитель собственного языка. С детства наш артикуляционный аппарат привыкает к определенным звуковым особенностям; при наложении их на иностранный язык возникает акцент. Адаптируясь к новой языковой среде, мы учимся произносить звуки иначе, и после долгого пребывания за границей может развиться слабый акцент.

В русском языке эмоции традиционно выражаются через глаголы («радоваться», «стыдиться»), а в английском — через глагол «быть»+прилагательное («be sad, melancholic, joyful, confused»). Сравнение языковых привычек носителей и переселенцев демонстрирует, какие изменение эти конструкции претерпевают в устах молодых билингвов. «Она стала еще более расстроенная» — буквальный перевод английского «She became even more upset», а «Она была, стала… сердиться» — замена привычной русскому уху фразы «Она рассердилась». Замещение часто осуществляется через расхожую английскую фразу «look as if»: «Она выглядит как, может быть, она будет плакать», «Она не выглядела как будто бы она была зла». В русском языке оборот «выглядеть» употребляется с ограниченным количеством наречий («хорошо», «плохо»), а если следом стоит прилагательное, оно должно быть в творительном падеже («довольным», «сердитым» и т. п.). Использование участниками (после заминки) конструкции «как будто» избавляло их от тягостной необходимости склонять прилагательное. Те, кто забывал добавить «будто», выдавали фразы вроде «Выглядела как она была очень тронутая».

На разных стадиях языковой регрессии человек может забыть правила речевого этикета или порядок составления научной работы в родной стране. В исследовании2003 года под названием «I feel clumsy speaking Russian» участники зачастую сами понимали, что некорректно выражаются: спотыкались о слова, смущались, комментировали: «Даже не знаю, как это объяснить по-русски». Обычно заминки, паузы в речи и тенденция исправлять собственные ошибки означают, что говорящий осведомлен о лингвистических трудностях. Это осознание помогает внимательнее относиться к собственной речи и поддерживать ее гармоничность.

Вопреки защитникам «чистоты языка» лингвисты высказывают предположение о том, что

языковая эрозия является частью естественных перемен в языковой системе и может принести некоторые выгоды:

в конце концов, взаимное наложение языков позволяет легче справиться с коммуникативной задачей. А утрата компетенции в одном из языков не является окончательной: погружение в родную речевую среду восстанавливает большую часть забытого.

Литература

• A. Pavlenko, L2 influence and L1 attrition in adult bilingualism, 2004

• A. Pavlenko, «I feel clumsy speaking Russian»: L2 influence on L1 in narratives of russian L2 users of English, 2003

• Barbara Köpke, Language attrition at the crossroads of brain, mind, and society, 2007

• Laufer, B. The influence of L2 on L1 collocational knowledge and on L1 lexical diversity in free written expression, 2003

• Monika S. Schmid, Language Attrition (Cambridge University Press, 2011)

Анна Ефремова
20 мая 2019

Источник