«Кажется, что он всегда был скелетом, а ты никогда им не станешь». Как россияне раскапывают гробницы в Гизе.

Сезон для всех ученых начинается в Каирском аэропорту. Когда археологи выходят из самолета и первый раз за год вдыхают теплый и пыльный ночной египетский воздух, их непременно встречает знакомый гизехский таксист с табличкой на русском языке. Для каждого она своя: «Ну, что, красивая, поехали к скелетам?», или «Серега, спасай! Не хватает рук на раскопе!», или «Подвезу до археологов за апельсин».

Туристы нескончаемым потоком идут от Сфинкса к пирамидам, а затем растекаются по плато. Так было последние двести лет, с того момента, как начала существовать египтология, и люди со всех континентов потянулись смотреть саркофаги и мумии. На поверхности одна религия сменяла другую, звенели латы и кольчуги, палили пушки Наполеона и гудели высотные бомбардировщики, а гробницы все так же тихо засыпал песок. В нем и копаются наши загорелые энциклопедисты-ученые.

Гробница Персенеба, которую сейчас изучают археологи, находится на крайнем юге концессии, гробница Каемнофрета, которую они тоже изучают, — на крайнем севере. Между ними больше трехсот метров. На этой дистанции кто-то постоянно бежит с фотоаппаратом с юга на север, тащит освещение с севера на юг, переносит находки и рабочий инструмент — пока кто-то часами лежит в могиле, зарисовывая скелет. Между тем жизнь идет своим чередом: в шахты падают лошади и инспекторы, в городе звучат полуденные молитвы, а на Ниле пахнет подмосковным водохранилищем. Когда сезон закончится, археологи направятся в Судан, где негритянки покрываются белилами и мажутся кремом от загара, потому что боятся еще больше загореть.

В этом парадоксальном мире, своим примером и пабликом доказывая, что наука — это дух Индианы Джонса, а не только пыльные библиотеки, сейчас находятся эпиграфист Максим Лебедев и архитектор Сергей Ветохов — кандидаты исторических наук и научные сотрудники Института востоковедения РАН. Они входят в состав Российской археологической экспедиции, которую вот уже 22 года возглавляет Элеонора Кормышева. В редкие часы между раскопками, работой дома и походами на рынок они рассказывают, почему современная археология с каждым годом становится все медленнее, каких зомби боялись египтяне, за что детей хоронили где попало и сколько еще древностей осталось в египетской пустыне.

— В центре вашего исследования — гробница жреца Персенеба. Чем она примечательна?

Максим: В комплекс гробницы Персенеба входят десять статуй, вырубленных в скале. Самое любопытное в нем то, что при оформлении использовалось сразу несколько техник, и тут хорошо видно, как египтяне умели их сочетать. Изображения хозяина гробницы и его дочери были выполнены в выпуклом рельефе. Его сложнее всего сделать, потому что нужно убрать весь фон.

Для чего вообще египтяне строили свои гробницы? В погребальной камере долгое время были голые стены. Только в конце Древнего царства, уже после эпохи строительства великих пирамид, там появляются сначала тексты, потом изображения. А до того все это традиционно размещалось в часовнях.

В часовне люди приносили жертвы двойнику, или жизненной силе, умершего человека, по-египетски «Ка». Жрецы зачитывали тексты, к примеру, дословно такие: «Жертва, которую дает царь для Осириса для того, чтобы дали они…» —и дальше перечисляется: тысячу хлебов, тысячу сосудов с пивом, тысячу быков, тысячу птиц — такие списки могли быть очень длинными.

Формулы нужно было читать, чтобы двойник получал все перечисленное в том мире, соответственно, тексты должны были сохраняться максимально долго. И гробнице Персенеба их специально выполнили в технике врезанного рельефа — в отличие от выпуклого фон дополнительно защищает текст. В южной комнате изображены менее важные сцены: охота в тростниках, сев, уборка урожая, перевозка снопов. Они выполнены проще — в технике росписи. На этом примере можно увидеть, как рационально египтяне подходили к оформлению своих гробниц.

Египтяне не заморачивались, даже если речь шла о царских памятниках. Статуи могут быть прекрасно обработаны спереди, но если посмотреть сзади — все криво-косо. Или рельефы гробницы — на уровне глаз сделаны просто великолепно, а чем выше (или ниже), тем хуже.

Самые незаметные места, в темных углах или боковых комнатах, часто вообще оформлены на скорую руку. Одни египтологи полагают, что на средние регистры нанимали хороших мастеров, а на других похуже, чтобы сэкономить. Другие исследователи пишут, мол, внизу на табуреточке работали опытные мастера, а вверху на лесах — подмастерья. И это везде. Заходишь — внешне все выглядит превосходно, но как только начинаешь присматриваться, понимаешь, что кого-то здесь облапошили: или тебя, или хозяина гробницы.

— Еще на дне одной гробницы вы нашли золотую фольгу. Ее египтяне тоже в целях экономии использовали?

М.: В общем, да. Ею часто покрывался погребальный инвентарь. У нас есть фрагменты погребальной диадемы. Она сделана из тонкого медного листа, сверху штукатурка, все расписано, на штукатурку налеплены бусины. На такую диадему иногда накладывали и листовое золото. Выглядит красиво, но человек же этим пользоваться не сможет, верно?

У нас ведь есть одежда для покойников, которая расходится по швам. В Египте было что-то в этом роде. Фольгу надевали и на пальцы мумий и, если это мужская мумия, еще на гениталии.

— Самого Персенеба вы нашли?

М.: Пока в погребальной камере нашли много относительно современного мусора, но под ним мумия III–II века до н. э. Она лежит в каменном саркофаге, под мумией есть какие-то кости. И мы надеемся, что среди них могут быть останки Персенеба. В этом году мы эту мумию вынем и посмотрим, что находится на дне саркофага.

— Мумия — это не тело? Вы сказали, что есть мумия, а под ней кости.

М.: Египтяне знали о процессе мумификации уже в эпоху Древнего царства, но мумии у них в то время еще не получались. Попытки были, но они часто заканчивались неудачно.

Наиболее жизнеподобные мумии выходили, когда они обмазывали тело усопшего глиной или гипсом, набивали, где надо, бинтов и расписывали. Либо могли очистить кости от мяса, потом аккуратно замотать их в бинты и сложить из этого тело.

— Так. Подождите…

М.: Все верно. На некоторых скелетах, особенно конца IV и начала III тыс. до н. э., есть царапины в задней части черепа, будто с голов снимали скальпы. Может, конечно, это были враги или преступники, а может, ритуал — сказать сложно. Но очень часто египтологи находят кости, которые были сначала очищены от мягких тканей. Может быть, египтяне поступали так же, как у нас делали с монахами: закапывали на год, потом выкапывали: если кости белые — хорошо, прожил праведную жизнь, а если желтые, пускай еще поочищаются. Мы не знаем, как снимались мягкие ткани, возможно, они вываривались. Лучше на эту тему не фантазировать.

— Какое последние открытие поставило вас в тупик?

Сергей: В прошлом году в одной из погребальных камер мы обнаружили огромный каменный саркофаг. По габаритам он значительно больше, чем проход в камеру, то есть очевидно, что этот саркофаг вырубили внутри. В камере тесно, с трудом поместятся десять человек. Но саркофаг был высечен и передвинут на свое предназначенное место. И вопрос в том, как такой тяжеленный, в два с половиной метра саркофаг можно было сдвинуть в тесном помещении? У меня есть предположение, что под него подсыпали песок: приподняли одну сторону —подсыпали песок, потом с другой стороны приподняли и подсыпали. После этого скатили на подготовленную песчаную подушку. Но все это пока на уровне гипотезы.

— Вы даете пищу для так называемых немогликов (по емкому определению Олега Круглякова). Немоглики — это люди, которые утверждают, что древние люди не могли что-то совершить. Вы наверняка сталкивались с этим. Что, по-вашему, самое абсурдное из утверждений немогликов, поборников лженауки и фанатов «РЕН ТВ»?

С.: Очень часто говорят, что камни обработаны дисковыми пилами.

Я даже смотрел фильм Склярова, где он показывает фото древнеегипетского спила главному технологу московского камнерезного завода. И этот технолог со всем своим опытом говорит: «Ну, очевидно, это дисковая пила. Но судя по изображению, ее диаметр должен быть около 10 метров, а толщина 4 мм. Даже у нас таких пил нет».

За день в Гизе можно изучить сотни спилов на твердых породах камня, и многие из них находятся на туристических площадках. Визуально спилы идеально плоские, но если провести по ним рукой, то плоскости нет, она идет винтом. Тот, кто в своей жизни пилил толстое бревно, знает, что в середине пилу начинает вести. Это свойство ручной работы. А здесь камень, подсыпка песка в качестве абразива неравномерная, пилят много дней — вот пилу и ведет. Я каждый раз залезаю под некоторые саркофаги и смотрю на этот ужас, насколько криво многие из них сделаны. Видно, что верхняя и лицевая стороны идеально выровнены, а низ и задняя часть идут волной.

В первый день открытия сезона мы сдали все требующиеся документы в тафтиш (инспекторат) в Гизе и решили встретиться с нашим раисом — поздороваться и обсудить работы в предстоящем сезоне. Раис — бригадир по-арабски, хотя так иногда называют и президента страны. Встретились в храме у Сфинкса, счастливые, он нас угостил чаем, и мы смотрим на все это изнутри — храм сложен из гигантских гранитных блоков, причем в одном месте блок длиной четыре метра, а сверху на нем лежит другой блок, и он подогнан так идеально, что между ними невозможно буквально ничего просунуть, даже иголку. И раис мне в шутку говорит: «Видишь, это лазерной пилой отпилили, поэтому нет даже шва». А рядом лежит блок, в котором щель четыре сантиметра. Что, тут лазер сломался? Там у них все так. Облицовка у пирамид идеально сделана. Но за облицовкой видна кладка, там щель с руку.

— В 2013-м вы нашли захоронение детей, это настоящая редкость. Расскажете о ней?

М.: Мы нашли амфору XI–X веков до н. э. На ней была изображена звезда, и мы долго шутили, что это погребение пионеров. В сосуде оказались детские кости. Они были разрознены, явно всё переворошили грабители, но в анатомическом порядке осталось запястье одной детской руки. И на этом запястье был браслетик из фаянсовых бусин. Там даже сохранились следы от бечевки. Мы этот браслетик аккуратно собрали, и он, вдвое перекрученный (как он и был найден на запястье), едва налезал мне на большой палец.

Антропологи сказали, что там было два ребенка полугодовалого возраста.

В Древнем Египте с детьми вообще не церемонились. Часто хоронили на территории города, или у стены, или под домом могли закопать. Ребенок — это такое дело… Во-первых, детей много, во-вторых, они постоянно умирают, в-третьих, всегда можно сделать нового. Возьмем другой древний народ —римлян. Они нередко называли своих детей Первая, Вторая, Третья.

Часто давали имена только тогда, когда ребенок достигал возраста, скажем, трех лет, то есть когда становилось ясно, что он выживет и нужно к нему как-то привязываться. Древние греки часто хоронили детей под порогом дома: а что, в хозяйстве пригодится — это добрый дух, будет охранять дом. Собак под порог и детей под порог.

Так вот, в шахту с этой амфорой залезли грабители, а ниже оказалось уже погребение Древнего царства, туда они совсем немного не дошли. И там, в нетронутой погребальной камере, было очень интересное захоронение. Скелет принадлежал весьма пожилому человеку, ему было больше 60 лет.

Вообще, древние египтяне в среднем жили до 25–35 лет. Мы любим шутить, что в нашей экспедиции практически все живут в долг.

С.: Гарантия с нас снята.

М.: Гарантия снята, да. Но вполне возможно, что в древности люди жили дольше, просто организм изнашивался иначе.

Так вот, у того старика начинался кариес, это очень любопытно, потому что кариес

означает, что человек имел доступ к вязкой пище, богатой углеводами. Для древности это редкость. Но похоронили его в очень маленькой гробнице. При жизни человек был отлично сложен и силен. Непонятно только, чем он занимался. С одной стороны, очень скромное погребение, а с другой — был доступ к престижной пище, хорошее здоровье… Загадка.

— Зато вы знаете профессию Каемнефрета — он был хранителем париков. Почему хранитель париков имел свою гробницу?

М.: Он еще был управителем дворца, но это уже детали. Его гробница относится к концу V династии. В это время в Египте происходили очень интересные события. Эпоха строительства великих пирамид — фактически время семейного государства: сидит во главе государства отец-фараон, он строит себе пирамиду, а всем в государстве занимаются его сыновья или братья. Но количество людей увеличивалось, достаток возрастал, управление усложнялось, и тогда появляются чиновники, которые уже к царской семье отношения не имели.

В этой ситуации цари четко делили людей на ближний круг и всех остальных. К ближнему кругу как раз относились люди, которые имели непосредственный доступ к телу царя: маникюрщики, педикюрщики, парикмахеры, хранители одежд, корон. И они реально могли влиять на политику. Что-нибудь нашепчут на ухо царю во время создания прически, и потом какой-нибудь их знакомый лихо взлетает по карьерной лестнице. У нас есть, например, несколько визирей, которые начинали маникюрщиками.

С.: Наманикюрили…

М.: У нас есть автобиографический текст: автор, чиновник, встречает царя и случайно касается его посоха! Он в шоке: он коснулся бога, сейчас он погибнет. И тут царь приказывает ему встать и не беспокоиться. У чиновника отлегло от сердца —он выживет. Теперь представьте: идет человек с париком и надевает его… на голову живому богу. Это не каждому доступно, людей, имевших доступ к телу царя, было мало. Так что не стоит удивляться тому, что в конце Древнего царства человек, обладавший вроде бы незначительным титулом, имеет гробницу в несколько раз крупнее визиря.

Проблема в том, что мы крайне плохо понимаем устройство древнеегипетского общества. У нас есть элитные памятники и надписи, которые создавались представителями знати для других таких же чиновников. Но ведь любой текст и изображение — это не реальность, а то представление о реальности, которое люди пытались транслировать. Причем мы не всегда знаем, куда они пытались его транслировать — то ли во внешний мир, то ли в мир, в котором они окажутся после смерти.

— В одной из гробниц вы нашли и римские монеты, и фрагменты мумий, и керамику XIX века. Что вообще в этой гробнице творилось, это обычное дело или уникальный случай?

М.: Для нашего участка — обычное дело. Через это место на протяжении многих лет проходило огромное количество людей. Все они оставляли свои следы. И когда начинаешь раскапывать какую-нибудь гробницу, то там порой встречаются очень интересные поздние вещи. Сергей вот иудейский медальон нашел.

С.: Да, я соскабливал известку, перемешанную с каким-то навозом и соломой, и прямо в этом месте нашел медальон. Столько народу набежало! На нем ведь была звезда Давида. Местные арабы на нее стойку сразу сделали, собралась целая комиссия, пришли полицейские, ходили, стену ковыряли. Эта гробница, наверное, не видела такой толпы со времен похоронной процессии.

М.: А еще в одной из небольших гробниц мы обнаружили набор настоящего джентльмена конца XIX — начала XX века: бутылка из-под виски, палетка для размешивания красок и револьверная пуля. Герой-романтик.

— Как дитя поп-культуры, я вынуждена спросить, испытывали ли вы когда-нибудь ужас, такой внутриутробный страх, оказавшись в гробнице?

С.: Наша первая экспедиция началась с гробницы жреца Хафранха, он служил при пирамидном храме царя Хафры (который построил вторую по величине пирамиду). Это был первый день, он, как правило, целиком уходит на оформление бумаг.

Мы приехали на раскоп, дверь закрыта, ключей нет, все заржавело, нужно сбивать замки. И вот из гробницы доносится вой. Вой жуткий. Мы теряемся в догадках.

Через несколько дней, когда мы смогли войти в гробницу, увидели, что в 12-метровую шахту упала маленькая собачка, сантиметров 20 величиной, не больше. Эта собачка просидела там дней десять. Мы ей молоко спускали на веревке. Но потом ничего, вытащили. Как она не разбилась — поразительно.

У нас и люди в шахты падали, инспектор так упал, сломал ногу. Его сразу отвезли в госпиталь, через час он довольный приехал на тележке. Но он был прекрасный инспектор. Иногда они бывают такие, что любому из нас дадут фору в чем угодно. Они знатоки нескольких языков, великолепно знают древнеегипетский — редчайшие люди, гордость берет за египетский народ.

Но если говорить про страх… Я практически весь день сегодня проработал в шахте, в темноте, но Египет — солнечная страна, и солнце просачивается через любые туннели. И этот мутный солнечный свет — он позитивный. Работаем в скале, там мрак, спускаемся в шахту, там еще больший мрак. Но все равно присутствует какое-то тепло. Единственная боязливость связана с большой глубиной шахт. Надо быть очень осторожным, секунда — и улетишь вниз.

— А летучие мыши?

С.: Когда спускаешься, они вылетают роем, но никогда тебя не заденут. Мыши любят сидеть под потолком, они столетиями там живут и гадят. Получается такой черный налет на расстоянии примерно 6–7 сантиметров от потолка. И многие туристы думают: «А что это? Откуда эта сажа, просачивающаяся из скалы?» Помет это, столетний помет.

М.: Серега — архитектор, поэтому работает обычно в уже чистых камерах. А мы их раскапываем.

В камерах иногда удается найти непотревоженные скелеты, и день или два ты сидишь с этим скелетом, скорчившись — камера обычно маленькая, примерно метр двадцать длиной и сантиметров семьдесят в ширину. Скелет сначала надо расчистить, а потом зарисовать, и все это буквально уткнувшись носом в кости…

Сами египтяне — об этом много письменных свидетельств — мертвых боялись. У них было даже представление о чем-то вроде живых мертвецов — это люди, которые умерли, но над их телами не были проведены необходимые ритуалы, поэтому они остались, как бы мы сейчас сказали, не отпетыми. И они, по мнению египтян, неприкаянные бродили по некрополю. У меня, может быть, профессиональная деформация, но скелет не вызывает никакого страха, только любопытство. Смотришь — и ничего не чувствуешь. Возможно, потому что подсознательно кажется, что он всегда был скелетом, а ты никогда им не станешь.

— Какие находки за все время ваших экспедиций вас больше всего потрясли?

М.: У меня таких две. Однажды мы раскопали погребение мастера по металлу.

Там был скелет, а рядом лежал молот, отполированный от работы, и на нем остались следы от пальцев. И когда берешь этот молот, он идеально ложится в руку. Ты понимаешь, как это дело работало, и в этот момент что-то простреливает, пробегает какой-то ток, ты представляешь, что эта рука, которая лежит рядом с тобой, когда-то била по камню, кого-то обнимала.

Ты вынимаешь скелет, там есть суставы, они двигаются, и ты осознаешь, что рука не работала тысячи лет, и сейчас она двигается в последний раз. Кажется, что ты даже делаешь что-то неправильное. Но, с другой стороны, мы же пытаемся вернуть их к жизни. Самые яркие моменты на раскопе связаны с тем, когда за архитектурой, или за археологией, или за текстами вдруг начинаешь видеть человека.

Ученые живут не в мире загадок, а в мире научных проблем, и решать их очень увлекательно. Но когда ты остаешься один на один с мумией, ты думаешь не об этих проблемах, а представляешь себе людей, которые спускались по этим же ступеням, хватались за эти же выступы. Что они говорили, о чем думали, оглядывались ли они, когда уходили? Постоянно хочется этого человеческого измерения.

А второй момент был, когда мы нашли безымянную гробницу. Я просто решил почистить зону входа, и вдруг из-под кисточки стали появляться иероглифы. В конце концов мы смогли прочитать имя владельца гробницы. Его звали Нисутптах, то есть относящийся к местам бога Птаха. Иероглифы уже отваливались.

В последний момент мы смогли спасти этого человека из забвения, вытащить его из лап вечности. И теперь у нас есть имя того, кто жил около пирамид примерно четыре с половиной тысячи лет назад и надеялся, что его будут помнить.

— Есть вопрос, который давно меня гнетет. Египтология — молодая наука, ей всего около 200 лет. Но кажется, за это время должны были раскопать все. Как минимум из-за жажды открытий. Но вы все копаете, все что-то находите. И ведь не в каких-то экзотических местах, а в Гизе. Почему так происходит?

С.: Египет даже и не начали раскапывать.

М.: Его только поскребли.

С.: Причин здесь много. Нужно понимать, что Египет — это узкая полоска земли. Некрополь располагается на западном берегу Нила, он в пустыне, но сами египтяне жили в долине. Количество поселений, которые сейчас раскопаны — это тысячные доли процента. Земли настолько мало, она настолько ценна, что под археологические участки ее практически не отводят. Там, где раньше орошались территории, сейчас строятся высотные дома, то есть в этих местах уже никогда никаких раскопок не будет. Население растет с устрашающей скоростью. Египтяне, конечно, могут начать копать где угодно, но у них нет такого финансирования, как у зарубежных экспедиций.

— А у вас разве есть? Когда-то вы собирали деньги через краудфандинг.

М.: Сейчас есть. Средства на экспедиции в Египте и Судане поступают в Институт востоковедения РАН из ФАНО, так как мы включены в официальное государственное задание. Деньги берутся из госбюджета, то есть это деньги налогоплательщиков —вас, меня, соседа по лестничной клетке. Такая ситуация была не всегда.

В 2013-м наш институт профинансировать раскопки в полном объеме не смог, и мы срочно собирали деньги в интернете. Этот опыт оказался очень важным. До этого мы жили в своем узком академическом кругу, весьма абстрактно ощущали свою связь с обществом. Но тогда четко поняли, что мы можем заниматься тем, о чем мечтали всю жизнь, только благодаря другим людям.

С тех пор у нас очень сильно изменилось понимание того, что мы делаем, для чего мы делаем и как мы должны подавать информацию о полученных результатах. Мы почувствовали, что огромному числу людей это интересно.

А вообще, знакомство с наукой — это полезная штука. Чем больше людей станут понимать, что такое научный метод и что такое наука вообще, тем легче будет встретить на улице критически мыслящего человека, тем безопаснее на улице станет. В общем, популяризируя науку, мы думаем и о себе, конечно, и о наших имеющихся или будущих детях.

С.: А еще современная археология с каждым годом становится все медленнее. Буквально. Количество информации, которую мы можем выцедить из объекта, увеличивается. Появляются новые технологии, обнаруживаются вещи, на которые раньше не обращали внимания, поэтому какой-то участок с гектар может разрабатываться целым институтом 20 лет. И мы сами стремимся работать как можно тщательнее, то есть медленнее.

М.: Раскопки в Египте могут подарить очень ценные вещи: статуи, саркофаги, мумии, рельефы, надписи — то, что привлекает публику. Египтологи это понимают и обычно копают там, где можно получить хорошие памятники, которыми можно отчитаться перед спонсорами и институтом. А всё, что связано с жизнью египтян, в частности поселения, — изучается пока очень мало. В некрополе чуть песок счистил — и вот у тебя полезли надписи, изображения, амулеты, какие-то саркофаги. А поселения не дают таких ярких памятников, там вообще редко находят целые предметы. Ценность поселений в другом: сохранившийся на их территории массовый материал — а это керамика, кости, угли, остатки растений, архитектура — позволяет изучать реальные сообщества древних египтян в исторической перспективе.

— В вашей группе вконтакте я прочла красивую фразу: «В обеденный перерыв мы ели мандарины с видом на Хуфу». Как вы вообще отдыхаете?

С.: После раскопа мы приходим выжатые как лимоны. Но дома работа продолжается: нужно готовить материал на следующий день. И так беспрерывно. Единственный отдых, который мы можем себе позволить, — поздним вечером пойти в кафе. У нас тут есть одно неподалеку, там за много лет мы не видели ни одного иностранца, они игнорируют это место. В кафе шумно, людно, но нам нравится эта атмосфера, и там самый вкусный кофе, который я когда-либо пил. Хотя нет, он всё же будет хуже того, который я пил на какой-то бензозаправке под Каиром, где останавливаются дальнобойщики. Треть кофе — осадок. На вкусе египтяне никогда не экономят.

— Максим, а у вас какие самые романтические воспоминания?

М.: Я ездил к пирамидам жечь костер. Есть такое место, Дахшур называется. Если Гиза — это множество туристов, верблюды, лошадники, то в Дахшуре ничего этого нет, зато есть озеро, которое наполняется зимой, и в воде отражаются пирамиды. Рядом гоняют скот, начинается пустыня, ребятишки бегают, летают цапли, ибисы… В этом месте можно почувствовать Древний Египет. И я туда поехал жечь костер. Очень хотелось посмотреть на огонь на фоне звездного неба и пирамид в окружении звуков и запахов ночи.

Это можно делать и в Судане, но там проблема с дровами, надо с вязаночкой дров к пирамидам добираться.

Зато если оказаться там в полнолуние, барханы у суданских пирамид кажутся плоскими. Ты идешь по ровной поверхности — и в следующую секунду проваливаешься, скатываешься: нет никаких теней. Но я боюсь, что наше поколение — последнее, которое застанет такие пейзажи и такую атмосферу.

С.: В Судане вообще всё замечательно, особенно рынок. Там такие персонажи! Старики Хоттабычи на каждом углу — в многослойных вышитых рубахах до пят, красивого пастельного цвета. Сидит мужик на телеге, торгует. За ним гора огурцов, он в позе йоги, пьет кофе из маленькой кофейной чашечки размером с наперсток. И эта сцена: араб, огурцы, ослы и кофе — это переносит тебя на два, даже на три столетия, в эпоху каких-то мамлюков и янычар.

— Древние египтяне полагали, что жизнь за пределами Египта не упорядочена и только здесь есть гармония. Как вы ощущаете жизнь в этой стране?

М.: У каждого из нас, наверное, есть несколько жизней. Скажем, у меня есть московская жизнь, где студенты, школьники, работа в институте, есть горы и степь —Крым, Кавказ. Эти жизни друг друга дополняют. На Кавказе вечное лето, в Москве вечная работа, а в Египте странная осень и зима. Я помню, мы как-то читали лекции в Лондоне, и после я поехал на берег Атлантики. Ты стоишь на этом суровом берегу и понимаешь, что сюда тебя парадоксальным образом привел Египет. Просто кому-то стало интересно послушать о нашей работе в Гизе. Египет всегда с тобой.

Ученые постоянно думают о своей работе. Ну, или почти всегда. Вот ты засыпаешь, вдруг тебе приходит какая-то мысль, ты вскакиваешь, тебе кричат «да ложись ты!», а ты как побежишь к компьютеру, как начнешь что-то печатать, даже не сядешь, одну ногу на стул поставишь и давай. Это совершенно нормально. Египет всё время рядом.

С.: Я как батарейка: есть плюс и минус. Египет — это плюс, а минус для меня осенняя Карелия, но только в лучшем смысле этого слова. Не съездив хотя бы раз на Север, я чувствую себя невероятно плохо весь год. Там я заряжаюсь северной энергией и ем бруснику. Карелия — это космос природы. Египет — это исторический космос. И эти две галактики постоянно крутятся рядом и завораживают в одинаковой степени.