«Оказываешься, как на Марсе» 30 лет назад рухнул железный занавес. Что ждало советских людей за границами СССР?

Ровно 30 лет назад, 20 мая 1991 года, окончательно рухнул железный занавес — СССР принял закон о порядке въезда и выезда советских граждан за рубеж и открыл границы. Десятилетиями запертые в своей стране люди получили возможность увидеть, как на самом деле живет Запад. Конечно, бреши в железном занавесе стали появляться еще раньше, и люди хоть с трудом, но попадали за границу. «Загранка» для них была мечтой, символом избранности и мерой успеха. Избранный, вернувшийся из турпоездки в Болгарию или Венгрию, вызывал зависть и любопытство, а если кому-то случалось посетить капстрану, рассказов хватало на годы. Каким мир встречал советских людей — в материале «Ленты.ру».

Фото: David H. Wells / Corbis / Getty

«На комиссии сказали: выпивайте, но не очень»

Дмитрий Тимофеев:

— У нас на «Мосфильме» была доска объявлений: вечера, концерты, всякие культурные мероприятия, поездки в санатории, путевки... И как-то проходили мы с друзьями мимо и увидели, что вот — поездки за рубеж предлагают, обращаться надо в профком, в такую-то комнату. И мы тогда подумали: а что бы не поехать, втроем? Сережка в моей бригаде работал, как и я, постановщиком декораций, а Илюха — в столярном цехе. Ну и нам загорелось поехать.

Решили, что хотим в Венгрию. Приходим, вот, мол, хотим в Венгрию. Можно? «Да, можно в Венгрию, — отвечают, — но только сначала вам надо съездить в Болгарию».

Мы удивились: а зачем в Болгарию, если вы говорите, что можно в Венгрию? Можно, говорят, но сначала в Болгарию. Мы пошли в юридический отдел, спрашиваем: вот мы хотим в зарубежную поездку, мы можем в Венгрию поехать? Да, можете, — отвечают. Мы: а почему нам сказали, что в первый раз только в Болгарию? Значит, говорят, так положено — в первый раз в Болгарию.

Ну раз Болгария, так Болгария. Записались. Через месяц начались комиссии и собеседования: сначала наш цеховой профком, потом мосфильмовский общий. Там нам разъяснили: выпивайте, мол, но не очень-то. Это было просто для галочки.

Потом мы поехали на Малую Грузинскую, в дом, где Высоцкий когда-то жил, там был сбор группы. Путевка была от министерства культуры, ехали люди из театров, с телевидения… Объяснили, что брать, как вести себя, сколько водки брать, сколько чего… Вечерком на вокзал приехали, на Киевский, в вагон сели и в Болгарию поехали.

Знающие люди посоветовали взять с собой червонцы. Ну и мы взяли по десять червонцев каждый. У меня сумочка была маленькая, друг портной сделал в ней двойное дно и зашил туда наши десятирублевые бумажки. Всего 300 рублей.

На границе — первая была советско-румынская — пограничник меня колол, наверное, минут пятнадцать. Насел на меня, я весь красный сижу, а он: «Мы знаем, что ты везешь, у тебя где-то есть… спрятанные рубли наши. Или ты сейчас их отдаешь и едешь дальше, или мы тебя высаживаем и все равно находим, но ты никуда не едешь, и у тебя еще статья»

По мне было видно, что у меня есть, потому что я весь дергаюсь, вспотел, но не колюсь. Говорю, мол, ничего не везу, что вы ко мне пристали. Ну и они отвязались — не колется так не колется. С какого перепугу высаживать. Вот так я и провез рубли…

1981 год. Русские туристы отдыхают в братской Болгарии
Фото: Дмитрий Тимофеев

В Болгарии мы пошли эти рубли менять. Там, как у нас тогда возле ГУМа бегали фарцовщики, так и у них тоже было место, где фарцовщики собирались. Подходят — рубли меняете на доллары? У нас тогда «Березки» были, а у них «Кореком», там на валюту что-то можно было купить.

Мы думали, поменяем рубли один к одному, и будет у каждого по 100 долларов. Прежде чем менять, зашли в этот «Кореком», а там джинсы — 30 долларов, куртки джинсовые тоже — 30 долларов, кроссовки… На 100 долларов можно было хорошо одеться. Хотя никаких Super Rifle или Levis там не было, конечно.

С этими фарцовщиками мы пошли в какую-то подворотню. Отдали 200 рублей, а они нам 200 долларов дали. Приходим в «Кореком»: вот, давайте нам эти джинсы, те джинсы, а кассирша смеется: «Вы на эти деньги даже спичек не купите!»

Это оказалось 100 драхм турецких. А мы доллары разве видели в те времена? Откуда? Даже на картинке их не видели. Поплевались и пошли водку с горя пить

Последние 100 рублей нам на левы поменял гид-переводчик — болгарин, молодой паренек, всю дорогу пьяный ходил. И такая у нас жизнь веселая началась. В бары вечером ходили, с девчонками знакомились. Очень классно провели время. Но покупать уже ничего не покупали, забили на это дело.

У нас еще в группе был мужичок хороший, директор театра Пушкина. Еще когда группа собиралась, он говорит: вы должны взять по 2-3 бутылки водки на вечера и на встречи всякие.

Перед ужином он подходил к кому-нибудь и говорил: «У тебя сегодня будет день рождения». И вот каждый вечер, на ужине, а там же рестораны с эстрадой, он подходит к микрофону и объявляет: сегодня у нашего, к примеру, Дмитрия день рождения. И официанты с тележками выходят и на каждый столик эту водку ставят. А были же столики, где тетушки-пенсионерки, которые водку не пили, сначала они ее с собой забирали, а что с ней делать — не знали. Так и возили из города в город. А потом стали ее нам отдавать. И у нас водки стало немерено, хоть обпейся.

Отлично время провели. 1981 год это был, сразу после Олимпиады. На следующий год мы опять в Болгарию хотели поехать, но как-то не сложилось. А больше за границей я не был.

«Поляки приглашали в дома, дарили продукты»

Ольга Арефьева:

— Летом 1991 года я жила в Москве на птичьих правах, пела в группе «Блюз-Ковчег». И тут прошел слух, что можно взять и выехать за границу, притом бесплатно. В Польшу приезжает папа римский, и его должны встречать сотни тысяч восторженных верующих со всего мира. По этому случаю всех выпускают за границу по спискам. То есть вообще ничего не надо, только взять и составить на группу бумажку: фамилия, имя, отчество, паспортные данные.

Мы собрались небольшой компанией, в основном из тех, с кем я в тот момент играла. Составили эту бумажку, кто-то съездил в костел, там ее завизировали. И все!

Ольга Арефьева в 1991 году
Фото: Андрей Порубов

Доехали на поезде до Бреста, на границе оказалась толпа народа, и мы часов пятнадцать провели в очереди. Из документов нужен был гражданский паспорт и список из костела.

Под утро оказались все-таки на той стороне, нас посадили в электричку, для паломников она была бесплатной. Некоторые везли тюками товары на продажу. «Челноки», на вид китайцы, забежали в электричку первыми и стали распихивать свои баулы по всем вагонам над чужими местами. Но пограничники их засекли и высадили. А мы же вообще почти без вещей ехали.

В последний момент в России к нам в список притерлись два чувака. Уверяли, что только переедут с нами границу и дальше будут со своими компаниями. Но на месте оказались такие толпы людей, что найти никого было решительно невозможно, и они так и тусовались все время с нами. Мы за глаза прозвали их «братья Вонюкины», хотя они были не братья и вообще до того не встречались. Их роднила невыносимость. Один Вонюкин был янский — он либо лез ко всем женщинам, чем всех достал, либо скандалил и возмущался. А другой Вонюкин был иньский, он все время ныл и жаловался.

Поляки нас встретили очень доброжелательно, простые жители приглашали в дома, дарили продукты, футболки. Мне один сапожник дал выбрать любые босоножки из тех, что он шьет

В дороге были пункты, где можно было принять душ. Нам выдавали сухой паек в виде консервов и печенья, а горячим кормили монахи в полевых кухнях.

Вообще-то это очень круто, когда ты долго добираешься, и, наконец, прямо под солнечным небом люди в сутанах из больших котлов наливают тарелки горячего фасолевого супа. Монахи с нами разговаривали, дарили четки и крестики. Одному нашему парню монах подарил статуэтку Богородицы, она у него до сих пор дома стоит.

Впервые я увидела иностранные надписи на вывесках, услышала польскую речь. Она русскому наполовину понятна, объясниться можно. Понравились аккуратненькие кирпичные домики. У нас таких ни в городе, ни в деревне нет — в деревнях деревянные дома, а в городах многоэтажные здания. А там были европейские каменные хорошенькие домики, увитые плющом, такие хочется рисовать.

В Ченстохове для ночлега были приготовлены палатки, получались многотысячные лагеря. Организовано все оказалось очень хорошо.

В лагере религиозные группы молодежи пели хоровые псалмы и духоподъемные гимны, а путешественники — кто что. Вечером меж костров ходили ксендзы, присаживались к компаниям, проповедовали. Среди паломников встречались настолько колоритные личности, что это выглядело встречей разных миров. Мы были в бусах, с длинными волосами, а наши соседи — панки с громадными ирокезами, кучей кожаных браслетов и всяких черепов.

Ксендзы учили всех молитве «Отче наш, сущий на небесах», панки ее старательно повторяли, было умильно смотреть

К утру кое-как заснули, и тут послышались выкрики: «Побудка! Вставайтэ!» Будили к утренней службе в чистом поле под открытым небом под гитару. Досыпали уже потом.

Днем попали к Матке Боске Ченстоховске (Ченстоховская икона Божией Матери, по преданию, относится к тем семидесяти иконам Пресвятой Богородицы, которые написал святой евангелист Лука, — прим. «Ленты.ру»). Перед церковью собрались огромные очереди, но мы как-то их легко простояли. Кажется, икона была вынесена наружу, ко входу. Там кованые решетки, паломники их увесили множеством крестов, четок, костылей. На мне был крест, его я там тоже оставила на решетке, может, и до сих пор там висит.

Варшава, 1991 год
Фото: Independent Picture Service / Getty

Празднование длилось несколько суток. Но к папе сквозь огромные толпы было никак не пробраться, так что мы просто гуляли, рассматривали город. Все было классно.

А потом мы услышали, что в Москве путч, и в России творится невесть что. На нас смотрели с сочувствием. Говорили, если сейчас тут остаться, то можно попросить политического убежища. Но мы, конечно, поехали домой.

На обратном пути запомнились пластиковые бутылки, валявшиеся по всей электричке: в таком количестве я их увидела впервые, у нас их тогда почти не было. Так начиналось загрязнение планеты бытовым пластиком.

Въехать в Россию оказалось труднее, чем выехать, мы чуть ли не сутки проторчали на границе. Наш список в точности соответствовал тому, как мы выезжали. Даже не знаю, что было бы, если бы кого-нибудь не хватало. А на нашей стороне уже, как всегда, нас встретила российская жизнь — она у нас спокойной не бывает.

«Это был культурный шок»

Петр Каменченко:

— Кажется, какая ерунда — пойти в паб или ночной клуб выпить пива, посмотреть футбол. Ну, действительно! А вот я из-за этой ерунды стал предателем Родины.

Случилось это вечером 11 мая 1985 года. Вместе с другими представителями лучшей советской молодежи я тогда в первый раз в жизни пересек государственную границу СССР. Приехали мы в Венгрию по комсомольским туристическим путевкам.

Железный занавес в то время даже еще не скрипнул, поэтому нервотрепка была чудовищной. Месяц нас плющили инструкторы райкомов партии и комсомола, объясняя нам, идиотам, что за границей делать нельзя, а что нельзя ни в коем случае. Выходило нельзя — все!

Переезд через границу запомнился чудовищным страхом и напряжением — в чемодане среди носков были скрыты десять железных рублей с Лениным и четыре лишние бутылки водки. Пронесло, не нашли!

Первый венгерский городок, Дебрецен, встретил темнотой и безлюдьем. Остановились у какого-то клуба, чтобы по очереди посетить туалет в первый раз за шесть последних часов. Пока девушки любовались импортной сантехникой, я проскользнул в бар. И знаете, это был культурный шок!

Длинноволосые, усатые, бородатые мужики в джинсе и коже с офигенными подружками в полутьме бара пили баночное импортное пиво и смотрели футбол. Играли мадридский «Реал» и венгерский «Видеотон» в финале кубка УЕФА.

Как же они болели! Кто-то сунул мне кружку с пивом, кто-то треснул по спине, когда чуть не забил Бутрагеньо. В общем, автобус уехал без меня

Говорили, когда обнаружилась пропажа, на старшем группы лица не было. Вернулись, стали искать по окрестностям. Бегали по улицам, кричали, звали. Наконец нашли за стойкой бара перед телевизором в обнимку с двумя прилично пьяными венграми.

Венгрия 1985 год. Вот такие они оказались, настоящие иностранцы
Фото: Петр Каменченко

1/2

— Ты за это ответишь! — кричал на меня старший группы. — В посольство, и в 24 часа из страны! Дома с тобой разберутся… ты, ты, ты… предатель Родины!

Конечно, ничего они мне тогда не сделали. Даже доноса не написали — себе бы дороже вышло. Сами забыли в заграничном баре человека. Но какой же это был кайф! Собственно, наверное, тогда я особенно почувствовал, что такое свобода. А всего-то футбол в баре.

С футболом же связана и история моего первого самостоятельного выезда за границу уже из новой России.

16 марта 1994 года «Спартак» должен был играть на выезде матч Лиги чемпионов с испанской «Барселоной». Спартаковским фанатом я не был, но матчи Лиги смотрел всегда — по телевизору, разумеется. И тут вдруг мой приятель Саня, предлагает: «А поехали с нами на игру в Барселону. Нас четверо и ты, с групповой визой и фиксированной датой на авиабилетах получится недорого».

Недорого — это, конечно, весьма относительное понятие. Я тогда работал старшим научным сотрудником в НИИ психического здоровья и позволить себе поездку на футбол в Испанию не мог. С другой стороны, очень хотелось.

В «Барселоне» играли Ромарио, Стоичков, Лаудруп, Бакеро, Надаль. Да еще целая неделя на то, чтобы город посмотреть и в Андорру съездить, благо она там рядом. И тут Саня объясняет. Не волнуйся, мол, деньги отобьем, еще и в плюсе будем. Ребята уже 100 штук маек заказали «Лига чемпионов "Барселона" — "Спартак", 16 марта 1994 года», здесь они копейки стоят, а там, перед матчем, по двадцатке грин уйдут. В общем, я согласился. Отдал деньги, получил свои двадцать маек, значки, вымпелы, командирские часы и в назначенный день отбыл с товарищами в Барселону.

Часа за два до начала матча мы красиво разложили товар в скверике у стадиона «Ноу Камп» и стали ждать. Вскоре появились первые болельщики. И тут обнаружился конфуз. На майках рядом с эмблемой «Спартака» у нас красовался российский флаг, напротив же эмблемы «Барсы» мы, ясное дело, поместили испанский. Но оказалось, что жители Каталонии, столицей которой является Барселона, хотят быть испанцами не больше чем грузины или украинцы — русскими. А поэтому и флаг у Каталонии собственный.

Несколько маек купили у нас отрицательно настроенные к каталонцам испанцы — в качестве предмета национальной гордости. Пару штук — неведомо как забредший на футбол араб. Дальше торговля встала.

Чтобы хоть как-то спасти бизнес, мы купили в ближайшем магазине пару красных фломастеров и линейку и тут же, на асфальте, принялись дорисовывать на желтую полосу испанского флага красные линии. По легенде, красные полосы — это кровь последнего солдата свободной Каталонии на испанском флаге. Кое-где кровь у нас, конечно, поплыла, но в целом вышло красиво. Вот только привередливые каталонцы свой флаг все равно почему-то узнавать не спешили.

16 марта 1994 года. Братание русских туристов с каталонцем в Барселоне
Фото: Петр Каменченко

1/3

«Спартак» ту игру проиграл — 1:5. И большую часть маек мы так и не продали. Кое-что поменяли на шарфы, остальное привезли назад. В Москве они оказались, кстати, совсем не лишними. В качестве испанских сувениров я дарил их друзьям и коллегам. Брал в походы. Наконец, после первой стирки майки пикантно растягивались в вороте и могли служить соблазнительной ночной рубашкой для случайно задержавшейся соседки. Так постепенно все они куда-то и подевались.

«Румынская действительность выглядела сомнительно»

Александр Шаталин:

— В те времена я трудился электриком в одной конторе родного Октябрьского района города Москвы. И каждый год профком радовал своих сотрудников путевками в санатории, дома отдыха, но иногда подворачивались туристические поездки в страны СЭВ (Совет экономической взаимопомощи, в него входили в основном страны Восточного блока — прим. «Ленты.ру»).

В мае 1985-го нам объявили, что есть возможность посетить Социалистическую Республику Румынию. Всего на нашу организацию было выделено две путевки, и мне посчастливилось стать обладателем одной из них.

Началась подготовка к поездке. Для начала вызвали в местком для беседы, затем собрание в «Спутнике» — той организации, которая нас отправляла. Опять пришлось отвечать на массу самых идиотских вопросов. Сдали деньги на загранпаспорт и путевки, прошли медкомиссию и отбыли в Констанцу.

Румынская действительность выглядела, мягко говоря, сомнительно. Во всем ощущалась какая-то провинциальная ущербность. Посмотрев, пусть даже мельком, на бытие румын, пришел к выводу, что в СССР не так уж все и плохо для соцстраны, особенно в Москве.

В отеле царил какой-то больнично-лагерный режим — в 23:00 отбой. Для местных хуже, в 22:00 во всей округе вырубалось электричество — страна находилась в рамках жесточайшей экономии. Телевизор в номере был бесполезен — всего три (!) программы почти целиком состояли из новостей и концертов народных коллективов.

Как человек любопытный, я облазил все местные магазины, начиная с гастрономов и заканчивая музыкальными. Картина оказалась печальной — набор одежды и продуктов был катастрофически убог, в книжных магазинах 70 процентов полок было занято идеологической литературой и собранием сочинений Чаушеску. Из плюсов — отделы алкоголя. При полном отсутствии очередей они показались каким-то Эльдорадо — десятки разных видов вин по довольно низкой цене. Очень качественное местное сухое на наши деньги стоило где-то рубль восемьдесят за бутылку объемом 0,7 литра.

Покупать было особо нечего, и все имевшиеся деньги были потрачены на дегустацию

1985 год. Александр Шаталин за границей
Фото: Александр Шаталин:

На родину вывезен единственный румынский артефакт — лицензионная пластинка группы Middle of The Road, непонятно как оказавшаяся в окружении речей товарища Чаушеску.

Обратно возвращались рейсом румынской авиакомпании TAROM, в первый раз и больше уже никогда я летал на легендарном старичке ИЛ-18. Так был открыт счет моим заграничным поездкам.

«Другой воздух, другие запахи, краски, цвета»

Александр Сенин:

— В те времена, в конце 80-х, основной целью поездок на Запад, конечно, был мелкий бизнес. Тебе меняли 200 рублей на германские марки по официальному курсу. На эти деньги люди обычно вскладчину покупали компьютеры, а потом начинали свое дело. Короче, всякая поездка должна была быть окупаемой. Ты покупал билет на самолет за смешные деньги — 100 или 130 рублей что ли, обменивал деньги, и на родине от тебя ждали, что все это окупится.

В общем, никакой особой романтики. У меня была детская мечта съездить, скажем, на родину «Битлз» или в Нью-Йорк, «город контрастов». А вот от Западного Берлина, куда я впервые поехал с другими музыкантами группы «Петля Нестерова» в 1988 году, я ничего особенного и не ждал.

Этим мы обязаны одной замечательной немецкой девушке, которая приехала в СССР, чтобы получить практику русского языка. Тут она была полгода и завела роман с нашим басистом, потом послушала нашу музыку и решила пригласить всех нас к себе в гости. Под этим соусом мы и поехали туда — пока не как музыканты, а как туристы.

Понятно было, что как только ты зашел в ОВИР [отдел виз и регистраций] и тебе дали паспорт, — ты уже выездной. Но до этого момента все было просто ужасно. Сначала ты записывался в очередь, потом долго ждал, через какое-то время сдавал все свои документы, а после этого начинался самый классный период — ты должен был получить ответ.

Тебе либо выдают паспорт, либо говорят, мол, извини, ты невыездной, и на этом все. Так что получение письма — это настоящее счастье: тебя же выпустили! Заходишь в ОВИР и видишь кучу знакомых лиц — сразу понимаешь, что ты в хорошей компании, и выходишь оттуда совершенно счастливым человеком

Добираться в Западный Берлин нужно было самолетом «Аэрофлота», который садился в ГДРовском аэропорту Берлин-Шенефельд, а оттуда — специальным автобусом, проезжающим пограничный пункт «Чекпойнт Чарли». Автобус этот ходил редко, и мы на него, конечно, опоздали и сели в результате в такси марки «Жигули». Нас вез русскоговорящий водитель, а вокруг был Восточный Берлин — нормальные такие районы, вроде питерского Купчино, обычные дома, все как у нас.

И вот мы подъезжаем к пограничному пункту, проезжаем и видим лица ГДРовских пограничников, которые провожают тебя взглядами, полными ненависти. У тебя-то есть виза в Западный Берлин, а они остаются тут, и стоять тут им еще ой как долго.

А потом у меня был абсолютный культурный шок: «Ух ты! В магазинах все есть, всего навалом!» Другой воздух, другие запахи, краски, цвета. Все другое. Ты впервые оказываешься, как на Марсе — в каком-то чужом неизведанном мире

Если бы мы не встретили в метро парня, который раньше жил в СССР и довез нас до правильного места, где нас ждали встречающие, все бы получилось еще интереснее. Наш басист Гога приехал туда раньше и встречал нас. «Что удивляетесь? Тут такая страна — Германия. Половина города пиво производит, половина его пьет!» — говорил нам он. Так оно и выглядело, по крайней мере, внешне. На работу вроде как никто не бежит, все заняты музыкой, изобразительным искусством, вечеринками и тусовками.

«Чекпойнт Чарли», Берлин, 1990 год
Фото: Schwartz / ullstein bild / Getty

Можно было подойти к Бранденбургским воротам вплотную, и с этой же стороны стояли наши танки, которые охраняли доблестные красноармейцы. Мы как раз шли мимо — как не посмотреть? Видим, там стоят двое мальчиков — сняли свои фуражки и ремни и переодеваются. Наш гитарист, проходя мимо, говорит им с укоризной: «Молодые люди!» Надо было видеть, как они смутились!

Вообще, в принципе там было стыдно, что у нас в СССР все так и мы вот такие. А какого-то общего впечатления не было — трудно сказать.

Но именно там мы получили какое-то подкрепление мысли о том, что пошла какая-то движуха, что все это уже не остановить. Нельзя так жить, социализм уже мертвый

А потом мы ездили в Гамбург, уже с концертами, и снова приезжали осенью в 1989 году и видели, как ломают Стену. Я был тогда как раз в Западном Берлине. Это было очень мощно, все как в фильме «Берлинский блюз». Первым ощущением была давка. Куча народа. Надо срочно к стеночке и куда-то отсюда двигаться. Просто было страшно.

И я еще раз получил подтверждение того, что обратного пути нет. Стена же была символом. Неформальные граждане Западного Берлина спокойно могли ходить со своей стороны вдоль нее и снимать видео (что все они и делали с большим удовольствием), а с той-то стороны стояли вышки с автоматчиками, ближе 30 метров подход запрещен! Так что когда все это сломали — это было мощно.

А 20 мая 1991 года я и не заметил фактически. Ведь как только у тебя появлялась возможность куда-то выехать по приглашению, как только тебе выдавали паспорт, ты уже переходил в другую категорию, в категорию выездных.

Когда был путч, я смотрел на эти события по CNN из Западного Берлина. В первый день была полная паника. Я ехал к своему месту жительства и вдоль всего шоссе стояли газетчики, державшие в руках номера с заголовками «Танки идут на Москву», «Где Горбачев?» Это было ужасно. Но в этот же вечер Гельмут Коль впервые сказал слово «хунта», и тогда я сразу понял, что у них ничего не получится, и дальше все будет по-нашему. Тогда я страшно переживал, что не здесь. Будь я в Ленинграде, ноги сами бы понесли меня на Мариинскую площадь.

Один мой ленинградский приятель воспользовался этими днями, чтобы получить вид на жительство в ФРГ как политический беженец.

И я очень боюсь потерять все это сейчас. Американцы перестали выдавать визы — а у нас сейчас есть американская виза, которая заканчивается как раз летом. Есть желание ее продлить, но нет уже возможности.

«Были опасения, что вся эта свобода может скоро закончиться»

Елена Дорохина:

— В 1989 году в нашем классе с трудом набралось достаточное количество желающих поехать в ФРГ — все боялись ехать, потому что это был один из первых обменов, и родители не хотели отпускать детей. У нас был один знакомый из партийных кругов, который говорил маме: «Зачем ты это делаешь? Один раз съездит, посмотрит на всю эту жизнь, зачем ей это все нужно?» Сам он ездил за границу, но считал, что для обычных людей все это долго не продлится, а значит, «не жили красиво — нечего начинать». Все равно, мол, вам это все прикроют, и останутся только ненужные переживания и сожаления.

Другие же родители боялись отпускать детей «в капитализм». Там же неизвестно что, какие люди — непонятно. Просто опасались нового и неизведанного. Мои родители просто были достаточно авантюрными и сказали мне: «Пользуйся шансом, пока есть возможность». У многих тогда тоже были опасения, что вся эта свобода может скоро закончиться.

Берлин
Фото: David Turnley / Corbis / VCG / Getty

У нас же в школе это считалось командировкой от ЦК ВКЛСМ. Мы были в девятом классе, и нам сказали, что те, кто хочет, могут записаться, что мы и сделали. Потом оформляли характеристики. Я это делала два года подряд. Нам было сказано: те, кто примут двух немецких школьников в СССР, смогут поехать снова. И тут уже желающих было много, поскольку мы уже съездили и рассказали, что это совсем не страшно, а очень даже наоборот.

В первый же раз нам было нужно найти деньги на билеты. Часть давал ЦК ВКЛСМ, но все равно какую-то сумму нужно было заплатить и родителям. Нам в школе предложили поработать уборщицами на полставки — так что даже я немного для этого работала.

Что ожидать от Германии — было не очень понятно и волнительно. Сложно было просто представить — какой-то другой мир. В принципе, мы ожидали, что мы попадем в дружественную среду, ведь в то время шел слом этой враждебности. Например, наш обмен получился потому, что наша учительница на заседании общества советско-германской дружбы познакомилась с директором школы из города Гисен, куда мы ездили. Они договорились об обмене, и мы поехали.

Мы приехали в Шереметьево. Аэропорт оказался почти пустым — международных рейсов тогда было очень мало. Пограничники на таможне строго нас осматривали, довольно долго пытались идентифицировать девочку без очков, в паспорте которой было ее фото в очках. Но никаких особых проблем не возникло.

Приземлились мы в аэропорту Франкфурта-на-Майне. Международный терминал здесь был очень большой и производил впечатление совершенно огромного пространства. Для нас было неожиданностью увидеть человека, ехавшего по нему на велосипеде. Все было очень ярким.

Но мы, конечно, были прежде всего советскими детьми, воспитанными гордиться своей страной. Мы помнили, что у нас по-настоящему все хорошо. Взрослые, учителя, впрочем, не стеснялись говорить о том, как хорошо в ФРГ

У нас было все несколько по-другому. Нас, как это ни странно (впрочем, в 15 лет, наверное, не странно), поразил магазин канцтоваров, где было все что можно и нельзя представить. Я помню, как мы ходили по нему и говорили друг с другом: «Так, девочки, у нас все есть, мы не будем бросаться к товарам, громко ими восхищаться, будем делать вид, что у нас тоже все хорошо. Зато у нас хлеб дешевый!»

Нам не хотелось вести себя как какие-то бедные родственники, которые приехали из какой-то нищей страны. Нам хотелось чувствовать себя наравне с теми, кто нас принимал, и казалось, что если мы будем охать и ахать над всякими ластиками и прочим, то будем выглядеть жалко, как будто мы никогда не видели какой-нибудь колбасы.

В целом же нам очень понравилось. Небольшой город Гисен. Нас действительно очень хорошо приняли во всех семьях. А с самого начала нас привезли к бургомистру, и город сделал нам подарки — по 50 марок и сувениры. Кстати, когда мы ехали в первый раз, нам не разрешили поменять валюту, и мы приехали вообще без денег.

С нами поговорили журналисты городской газеты, был репортаж, что, вот, приехали дети из Советского Союза. Там тоже на все эти дела смотрели с большими ожиданиями, потому что тоже боялись войны. Потом нас узнавали в городе по фото в газете, люди подходили, радовались.

Фото: Kai-Uwe Wärner / picture alliance / Getty

Неожиданно сложная тема у нас оказалась связана с войной. Мы гуляли в ботаническом саду, где внезапно было можно ходить по газонам (ведь у нас ни в коем случае нельзя, а тут, оказывается, никто не запрещает). К нам подходят два пожилых немца с газетой в руках. Говорят: «Здравствуйте, это вы из СССР?» Мы уже привыкли и говорим, мол, да, это мы.

«Ой, мы так рады вас видеть, мы во время войны были в России!» — говорят они нам. До нас начинает медленно доходить, как именно они оказались в России во время войны. Мы продолжаем вежливо улыбаться. Один продолжает: «Мне тогда 18 лет было, я маленький был, и потому меня не убили». Рассказывает дальше. С одной стороны, мы понимаем, что ему было 18 лет и он был молодой, а с другой стороны, не очень понятно, как к нему относиться.

Потом мы осознали, что они долгое время испытывали чувство вины, и понятно было, что для тех ветеранов, которые к нам подходили, это были дела их давно прошедшей молодости. Один из них рассказывал, что выучил несколько слов по-русски, а мы так смотрим и думаем, что вроде бы невежливо сказать все, что у нас сейчас на уме, — мы же представители страны и должны вести себя дипломатично… Но внутреннее ощущение было сложное.

У нас, кстати, в группе был мальчик, жил в немецкой семье, к нему приехал один дедушка, дал карманные деньги, пообщался. После этого он сказал: «О! Если бы я знал во время войны, что русские такие же люди, как мы!…» И мальчик немного завис.

«Разрыв между нами и ними шокировал»

Сергей Петрунин:

— Хотя государственная пропаганда в СССР говорила про Запад одно, иностранные фильмы все же у нас показывали. Народ просто ломился в кинотеатры даже на французские картины про жандармов с тем же Луи де Фюнесом, не говоря уже о «Четырех мушкетерах». Мы выстаивали очереди чуть ли не на 20-градусном морозе, чтобы их увидеть. Люди понимали, что существует другая жизнь, где и машины красивые, и дома другие, и мебель — не чета нашей, и еда. Все это попадало в кадр.

Кто-то ездил на Запад в составе каких-то делегаций, привозили всякие жвачки, шмотки… Качество этих товаров поражало советского потребителя, оно было несравнимо с нашим убожеством. Причем уже тогда было понятно, что мы проигрываем не только ведущим странам, но и начинаем проигрывать развивающимся. Со всех сторон полезли Сингапур, Тайвань и Гонконг.

И, конечно, к 1987 году, когда я поехал во Францию, я понимал, что мы далеко не самые-самые. Все хотели импортных товаров, которые изначально воспринимались как превосходящие отечественные. Людмила Зыкина тогда единственная в СССР отгрохала себе ванну из черного кафеля, когда у всех остальных был только белый и хреновый. Даже такие страны, как Иран и Сирия, воспринимались как источники более качественных вещей.

Мне повезло. Мой Киевский район Москвы был тогда побратимом парижского района Сен-Дени — эти связи установили еще при Брежневе. Французы возили делегации к нам, а мы ездили во Францию. Выгодно было всем. Наши учителя закупали там шмотки, фарцевали. А бабка, которая нас туда возила, взяла с собой коробку черной икры, чтобы там продать. Там же нас встречали учителя, преподававшие русский, и дети, изучавшие русский язык.

По школам района раскидали по два места. Кто хорошо учится — тот и едет. В ОВИР нам ходить не пришлось, та самая бабка, помню, просто принесла оттуда кипу наших паспортов и раздала каждому перед пересечением. А потом, когда мы вернулись, у нас их также скопом и забрали — то есть на руки их вообще не давали.

Холм Монмартр, Париж, 1990 год
Фото: Борис Бабанов / РИА Новости

В принципе, Франция — это страна, которая у нас всегда хорошо изучалась. По истории и литературе в первую очередь. Все мы знали и Дюма, и Бальзака, и Гюго. Всегда считалось, что это одна из основных стран мира, мощных мировых культур. Даже никогда не побывав там, мы представляем, что там есть: Эйфелева башня, Лувр, такой дворец, сякой дворец, а вот тут мушкетеры дрались… Конечно, хотелось все это посмотреть в реальности.

Я четко понимал, что еду в другую цивилизацию, но, конечно, разрыв между нами и ними шокировал. Все это началось еще раньше, еще в Москве. О магазинах Duty Free я тогда не знал, и, попав в Шереметьево, можно представить, что я испытывал после нашего советского убожества, после наших булочных-молочных — сверкающие витрины, где лежат духи, коньяк и украшения известных брендов

При подлете к пункту назначения я видел из иллюминатора все эти аккуратные домики. А сойдя с трапа в аэропорту Шарля де Голля, я сразу поразился, насколько он больше нашего Шереметьево, который мне казался гигантским. Такой терминал, сякой терминал! У нас тогда были только эскалаторы в метро, а тут были траволаторы, движущиеся ленты, проходящие сквозь тоннели, выглядящие как пещеры в скалах. И при этом аэропорт был по-настоящему светлый (наш Шереметьево был очень мрачным — сверху какой-то темный металл, латунь. К Олимпиаде, возможно, аэропорт выглядел как золото, но очень быстро почернел и стал очень «тяжелым»). Сколько там было пассажиров!

Сен-Дени — это «красный» район. Там всегда традиционно правили французские коммунисты, и в этот раз там вся мэрия была коммунистической. Мы — коммунисты, и вы — коммунисты, как говорила наша бабка. Я смотрел и думал: надо же, у нас коммунисты — это всякие там зашоренные пеньки, а если тетки — то с халами на голове. А здесь свободно и стильно одетые бабушки, с хорошей фигурой и маникюром, в отличие от наших несчастных и неухоженных.

Гид, которая ездила с нами, говорила: я работаю только с вашими делегациями, а потом еще полгода сижу на пособии по безработице, потому что работу найти сложно. Что я, говорит, пойду как негритянка на машинке печатать?! Меня эти слова просто потрясли. Надо же, коммунистка какая!

Когда мы выезжали из Парижа, то жили в детских лагерях — да и в Сен-Дени мы жили в молодежном общежитии. Там были вожатые, но, как оказалось, один вожатый приходится на три-четыре ребенка, а не на огромный отряд два вожатых. И вот сидит такой вожатый с этими детьми и учит их ножом и вилкой есть! На стол приносится тарелка с кучей сыров: маленький кусочек совсем дорогого плесневелого, такой — подешевле, другой — знаменитая «Французская буренка». Вожатый их учит, какие сыры с чем сочетаются…

А когда мы уезжали из одного из этих лагерей, нам даже вино подавали, считая, что мы уже достаточно взрослые. И точно так же — хлобысь-хлобысь — наш водитель автобуса уговорил стакан вина. Когда же мы возвращались в Париж, он аж два хлопнул. Мы ехали в тумане, с одной стороны скала… Я только и мог думать: вот, водитель пьяный, что с нами будет..? Но он ловко вырулил, ничего страшного.

Париж, 1991 год
Фото: Юрий Сомов/ РИА Новости

Конечно, мы заходили в местные магазины, и они поражали больше всего. Такое изобилие! Есть все. У нас в то время в Москве начали делать универсамы по образу и подобию супермаркетов. Они были огромные, но что там можно было купить? В середине лежит большая гора муки или сухого киселя, и все. И я прокручивал в голове мысль о том, что у нас не только ничего нет, но и не развита сама сфера услуг — очень мало магазинов было. Во Франции идешь — и магазины везде. Откуда здесь взяться очередям? А у нас один на район. Конечно, там будет очередь, даже если там будет все. Во Франции чуть ли не треть населения занята в сфере услуг, все друг другу что-то продают.

А запахи! Вспомните, какая у нас тогда была вонища почти везде

Минимум пылью пахло, какой-то мастикой для натирания полов. Ну, может быть, около «Красного Октября» шоколадом пахло и в библиотеках — книгами. А там, наверное, из-за этих моющих средств, которыми мыли улицы, и ароматизаторов какая-то свежесть везде висела в воздухе. Хотя в центре Парижа местами и бензином тоже воняло, но чистота такая была — в белых брюках можно сидеть, не испачкаешься.

Уезжать, конечно, не хотелось. Если была бы какая-то возможность остаться… Но ее не было — мне было тогда 15 лет, и родители, и бабушка с дедом были живы. Но тогда я не думал, что будет сильно лучше, что будет так свободно, как было потом. С другой стороны, в основном в первые годы после развала СССР ездили за границу какие-нибудь челноки, а нормально отдохнуть стало возможно только с середины 90-х, да и то потихонечку.

«Прослезилась, когда перевела название улицы»

Татьяна Данилова:

Я по работе много раз бывала в Чехословакии — а там было далеко не плохо, не то что у нас. Поэтому, когда я впервые оказалась во Франции, она меня не особо потрясла. Хотя, конечно, если говорить о магазинах — то да. Моя сестра живет в Версале, и там был потрясающий торговый центр с фонтаном и водопадом. Вот он тогда на меня произвел большое впечатление. Но, повторюсь, в Чехословакии было и с продуктами неплохо, и одежда была хорошая, так что ехала я вполне подготовленной.

Поэтому если уж о чем и говорить — то о красоте Парижа. Что ты! В одном месте я даже прослезилась, когда перевела название улицы — Старая голубятня — и вспомнила, что на ней жил Портос

Вообще, я прочитала много собраний сочинений французских авторов: Бальзака, Мопассана и даже Ромена Роллана, которого уже никто не читает, и прочих. Поэтому и названия улиц, и все остальное было мне знакомо. Тогда моя сестра была беременна вторым ребенком, и потому я сама прочесывала весь Париж.

Для меня выехать из СССР было несложно. Во-первых, у меня там была сестра, а во-вторых, я работала всю жизнь на радио, и там все было свое. Не нужно было ходить ни в какие райкомы. Характеристику давали прямо на работе, а в ОВИР нужно было просто высидеть очередь и заполнить анкеты. Между прочим, если сейчас едешь по приглашению, то все так же — нужно заполнять анкету и так далее.

Обычному же человеку, скажем, в середине 80-х из страны было просто невозможно выехать, если у тебя не было родственников. По идее, можно было купить тур. Но это не как сейчас, когда просто приходишь в турфирму. На всю организацию давали, скажем, два места на тур во Францию. Так моя мама туда ездила чуть ли не в 60-м году, но она работала в «Известиях» — так что сами понимаете.

Париж, 1988 год
Фото: Universal Images Group / Getty

Большинству вообще не приходило в голову, что выехать за границу возможно. Многие простые люди и сейчас зачастую не имеют понятия, как и куда они могут поехать, а некоторым вообще это не интересно. А тогда была, конечно, Болгария, но это тоже страна для привилегированных слоев населения — типа артистов, музыкантов. Я всю жизнь работала на иновещании, и там было полно иностранцев — половина почти. Полный интернационал, свобода, равенство, братство и прочее пьянство.

Впрочем, к концу 80-х было понятно, что свобода для всех приближается, только когда и в какой форме это будет — никто не предполагал. И во время путча в 1991-м году мы не верили, что у путчистов что-то получится. Миша, мой муж, просидел у Белого дома все эти три дня, а мы с сыном были в Ростове. Чтобы его на эти три дня отпустили с работы, он написал заявление: «Прошу меня отпустить и дать три дня за свой счет до победы над ГКЧП». Ему не дали, заставили подписать заявление об уходе, но 22 августа ему позвонили и пригласили назад. Но с тремя днями, как видите, он угадал.

Петр Каменченко
Михаил Карпов

Источник