«Сочувствие госпоже Месть», или Почему эмпатия убивает

Что если наша чуткость к чужим страданиям — это топливо, которое подогревает насилие и жестокость в мире? Этим вопросом задается философ Павел Магута в исследовании о связи феноменов эмпатии и мести. Отталкиваясь от сюжета ​​южнокорейского фильма «Сочувствие госпоже Месть», в котором показана одержимость вендеттой в человеческой культуре, автор рассказывает о том, что объединяет агрессию и эмпатию с точки зрения науки, почему способные сострадать люди становятся заложниками манипуляций, как сочувствие мешает справедливости, можем ли мы по-настоящему понимать страдания других и как признание радикальной уникальности каждого человека помогает остановить круг насилия.

Кадр из фильма «Сочувствие госпоже Месть»

Дисклеймер: Я исхожу из того, что читатель смотрел этот ставший классикой мирового кинематографа фильм 18-летней давности, поэтому раскрываю главные детали сюжета, включая концовку картины. Если этот фильм ускользнул от вашего внимания и вы хотите сохранить интригу — прежде чем читать текст, посмотрите кино.

«Сочувствие госпоже Месть» Пака Чхан Ука — это безупречно поставленный, великолепно оформленный, невероятно увлекательный психологический триллер. Заключительная глава «трилогии мести» выдающегося южнокорейского режиссера кажется менее напряженной и яростной, чем предыдущие фильмы. Холодящие кровь драматические перипетии, болезненные сюжетные вывихи и парад жестокости, подобные тем, что мы видели в «Сочувствии господину Месть» (2002) и «Олдбое» (2003), в «Госпоже месть» приглушены теплым юмором и неуклюжими моментами радости. Как и вся «трилогия мести», заключительная ее часть искусно стирает грань между гротеском и подлинным ужасом, насилием и комичностью, карикатурностью и глубокой психологической игрой и обладает завораживающей силой, свойственной настоящей кинопоэзии. Выделяется же картина на фоне прежних фильмов и тем более различных «убитьбиллов» тревожностью и жестокостью иного характера — это безжалостность вынесенного ею приговора современному обществу и всему человечеству, которые до сих пор повинуются примитивным импульсам и подменяют справедливость отмщением.

Как часто бывает с местью — что-то обязательно идет не по плану. Так в «Госпоже Месть» Пак Чхан Ук неожиданно перемещает фокус истории с личной вендетты на одержимость местью всего общества, на мстительность внутри человеческой культуры. Самые неудобные вопросы неожиданно повисают в воздухе и не желают исчезнуть даже после того, как в кинозале включается свет: а что, если именно сочувствие приводит нас к таким иррациональным поступкам, как месть? Вдруг наша эмпатия, чуткость к чужим страданиям и есть то топливо, которое подогревает насилие и жестокость в мире?

Месть добросердечной госпожи Кым Чжи

В центре сюжета «Сочувствия госпоже Месть» история Ли Кым Чжи (Ли ен Э). Девятнадцатилетняя девушка попадает в тюрьму по обвинению в похищении и убийстве маленького мальчика. Но Кым Чжа не совершала этого преступления, настоящий убийца — ее сожитель Пэк (Чхве Мин Сик). Пэк шантажирует девушку, угрожая убить ее годовалую дочь, если она не оговорит себя. Кым Чжу признают виновной и в 1991 году приговаривают к тринадцати годам лишения свободы. В тюрьме девушка вынашивает план мести и постепенно завоевывает авторитет своей добротой и смелостью, ее называют то «ангелом», то «святой», то «ведьмой», но прозвище, которое за ней закрепится окончательно, будет «Добросердечная госпожа Кым Чжа» (именно так фильм называется в оригинале, кор. 친절한 금자씨).

«В тюрьме девушка вынашивает план мести и постепенно завоевывает авторитет своей добротой и смелостью» / Промофото к фильму «Сочувствие госпоже Месть»

После освобождения из тюрьмы первое стремление добросердечной Кым Чжи — как можно скорее перейти к финальной стадии своего плана и свершить отмщение. Она видит месть в своих снах, где Пэк является ей в виде собаки с человеческой головой, которую она будет пытать и убивать, пока ей позволит сладкое сновидение. Все должно быть по плану и красиво — в этой сказочной мести все должно быть красиво! Даже когда дела идут не по плану, красавица Кым Чжа с кровоточащей губой, растрепанными волосами и свирепым выражением лица все равно сумеет направить пистолет прямо в лоб своим обидчикам. И даже выстрел в голову, дробящий человеческий череп, может быть прекрасен в этом волшебном мире мести.

Но сон не сбывается: наяву Кым Чжа останавливается за шаг до осуществления своей мести — по какой-то причине она не может спустить курок пистолета, направленного в голову Пэка. То ли ей не хватает ненависти, чтобы решиться на финальный выстрел, то ли месть не так красива, как ей виделось во сне. Перед ней не собака, а все-таки человек, мерзкий и подлый убийца, но человек.

«Она видит месть в своих снах, где Пэк является ей в виде собаки с человеческой головой, которую она будет пытать и убивать, пока ей позволит сладкое сновидение» / Промофото к фильму «Сочувствие госпоже Месть»

Кым Чжа, несмотря на холодный макияж с бордовыми тенями, который должен подчеркивать ее хладнокровие и расчетливость, чрезвычайно чувствительна. Не зря ее прозвали добросердечной, ведь ее сердце мгновенно откликается на человеческие страдания. Часто она не в силах сдержать свои чувства — то она издает яростный крик, то разражается горьким рыданием. Расчетливость и импульсивность — странное соседство, но таков характер главной героини. (В знак покаяния Кым Чжа на глазах родителей убитого ребенка отсекает себе мизинец. Все заработанные ею в тюрьме деньги уходят на операцию по пришиванию пальца. Это импульсивность или расчет?)

Боль, несчастья, раздирающие душу крики и градом льющиеся из гаснущих очей Кым Чжи слезы легко будят ответные чувства как у зрителей, так и у других персонажей фильма. Еще проще сочувствовать горю матери, спасающей своего ребенка, если она ангельски красива. Поэтому несложно закрыть глаза на то, что прекрасная Кым Чжа цинично травит отбеливателем сокамерницу, а за все ее добрые дела подругам приходится расплачиваться своим участием в плане мести. Тем более все это украшено операторской грацией, великолепными декорациями, нарядностью костюмов и пышным музыкальным сопровождением.‌ 

«Скандальное обстоятельство заключается в том, что это вовлечение в кровожадность происходит через захват эмоций, через эмпатию, сочувствие» / Промофото к фильму «Сочувствие госпоже Месть»

И вот, в шаге от осуществления заветной мечты мстительница как будто начинает мешкать, словно не зная, как лучше завершить начатое — выстрелом в голову через подбородок, в глаз или в лоб? В этот короткий момент нерешительности вдруг срабатывает будильник на телефоне Пэка, детский голос несколько раз повторяет: «Учитель, просыпайся, пора на работу!» Да, это чудовище преподавало детям английский язык в престижных сеульских школах. Кым Чжа отключает звонок и обнаруживает на телефоне Пэка цепочку из детских брелоков. Она в ужасе понимает — были и другие жертвы.

Только тогда Кым Чжа начинает осознавать последствия своего поступка: спасая своего ребенка, принимая на себя вину за преступление, которого она не совершала, она позволила Пэку остаться на свободе и совершить новые убийства. Повинуясь «материнскому инстинкту», она, сама того не зная, обменяла жизнь своей дочери на жизни четырех невинных детей.

«Да, это чудовище преподавало детям английский язык в престижных сеульских школах» / Промофото к фильму «Сочувствие госпоже Месть»

Мучаясь новым всплеском чувства вины, она отказывается мстить в одиночку. Когда находят тела убитых детей, она решает сообщить их родителям правду и предоставить им право выбора — законный суд или месть.

Героиня действует в порыве чувств, которые ослепляют ее разум, и не дают увидеть истинную картину произошедшего: ее вина в случившемся есть, но она косвенная. Детектив, который вел ее дело, должен был лучше делать свою работу и не способствовать самооговору главной героини. Суд должен был пристальнее оценивать доказательства, пресса могла бы меньше смаковать сенсацию, а попытаться провести свое расследование. И детей уже не вернешь. Но вместо того, чтобы передать убийцу правосудию, Кым Чжа собирает родителей жертв в заброшенном здании школы, в котором она пленила убийцу.

Как убедить обычного человека, не склонного к насилию, совершить акт отмщения? Кым Чжа тринадцать лет планировала месть, но, как представляется, так и не смогла довести ее до конца. Как подтолкнуть человека к убийству? Кым Чжа показывает предсмертные видеопленки детей — убийца снимал своих жертв, затем использовал голос с записей, чтобы требовать выкуп. «Я понимаю, что вам трудно, — говорит Кым Чжа, — но я хочу, чтобы вы всмотрелись в лицо этого мужчины». На шокирующих кадрах дети сквозь слезы умоляют убийцу их отпустить и зовут на помощь родителей, пока душегуб надевает на их маленькие головы мешок, затягивает толстую петлю вокруг шеи и в конце концов выбивает табуретку из-под детских ног — и почву из-под ног горюющих родителей.

После такого зрелища принять решение о расправе с убийцей становится проще. Облегчает задачу и то, что месть становится коллективным возмездием — решение принимается голосованием. Однако наносить смертельные ранения жертве придется по очереди — в одиночку. Чтобы упростить процедуру, детектив, который не сумел поймать настоящего убийцу и спасти детей, объясняет участникам групповой мести тонкости предстоящей расправы: например, как правильно держать нож, чтобы лезвие не увязло в теле жертвы. В довершение всем выдают дождевики, чтобы уберечь одежду от пятен крови.

Чтобы отомстить монстру, нужно самому стать монстром.

И это превращение происходит стремительно. Так же неожиданно кинопленка начинает терять цвет. Зритель точно не может определить, в какой момент мир избавляется от красок и становится черно-белым. В тот момент, когда Кым Чжа перешла к кульминации своего плана? Мир должен быть черно-белым, чтобы мы приняли правильное решение, выбрали сторону, и Пак Чхан Ук облегчает нам задачу, сводя цветовую гамму картины к монохрому — так и реки крови меньше пугают очевидцев. Всем раздаются дождевики…

«Чем более эмпатичны люди, тем настойчивее они требуют более сурового наказания» / Промофото к фильму «Сочувствие госпоже Месть»

В заключительной части «трилогии мести» Пак Чхан Ук не только выставляет напоказ озабоченность нашего общества вопросами возмездия. Он также обнажает причину, по которой эти жестокие истории отмщения не перестают увлекать зрителя. Скандальное обстоятельство заключается в том, что это вовлечение в кровожадность происходит через захват эмоций, через эмпатию, сочувствие. И это кардинально меняет тональность трилогии. Подспудно Пак Чхан Ук бросает вызов общепринятому мнению о том, что эмпатия является чем-то исключительно положительным, гарантией нашей человечности.

Философия губительной эмпатии

Разумеется, такой взгляд на сочувствие сильно расходится с общепринятым: в мире, в котором, как представляется, правит эгоизм, разобщенность и самовлюбленность, эмпатия должна стать тем лекарством, которое нас спасет. Способность сочувствовать высоко ценилась в XVIII и XIX веках такими философами, как Дэвид Юм и Адам Смит. Они называли «со-чувствие», «сопереживание» и «чувство товарищества» основой просоциального поведения. Термин «эмпатия», вошедший в широкий обиход лишь в начале XX века, вобрал в себя эти понятия и их этическую составляющую. 

Считалось и до сих пор считается, что эмпатия помогает понять чувства другого и способствует моральному поведению в отношении страдающего человека. 

Для Карла Роджерса, основоположника гуманистической психологии, сопереживание и «эмпатическое понимание» (empathic understanding), способность точно воспринимать чувства других людей, были необходимой частью цикла я-коррекции и я-развития, который помогает людям преодолеть внутренние барьеры, облегчить их психологический рост, а всему обществу гарантировать прогресс, межкультурное понимание и толерантность. Увы, это не совсем так.

Сама по себе эмпатия, определяемая как способность чувствовать и разделять эмоции других, не является чем-то сугубо положительным и зачастую приводит к иррациональному и губительному поведению. Эмоциональная эмпатия, способность откликаться на чужие страдания или боль, чувствовать чужие чувства, необязательно влечет понимание и заботу.

Более того, эмпатия как сосредоточенность на чувствах другого — это источник предвзятости и ограниченного взгляда на ту или иную ситуацию. 

Отдавая приоритет непосредственным эмоционально заряженным переживаниям, люди часто становятся заложниками манипуляций, их чувствительность эксплуатируется. Злоупотребляют эмпатией маркетологи, политики, пропагандисты. 

Умелое обращение к эмоциям людей, верно подобранные картины счастья или вид страданий (особенно наименее защищенных людей — стариков, детей, людей с инвалидностью, etc.) подталкивают нас к импульсивным поступкам и иррациональным выводам.

Голая эмпатия легко сбивает наш моральный компас. Если за ней не следует критическое мышление — если эмоция не трансформируется в рациональное сострадание, то грош цена такому сочувствию.

Выражение лица Юдифь здесь необычное. Она явно довольна собой и как будто смотрит на зрителя, вопрошая: «Ты же этого хотел?» / «Юдифь», Пьетро Риччи, или Риги, прозванный Луккезе / Фото: Павел Магута / Галерея Академия, Венеция

Присутствие эмпатии, степень чувствительности, чуткость к страданиям других людей не делает человека хорошим или плохим. Часто люди, которые совершают ужасные поступки или проявляют бесчувственность в одних вопросах, оказываются довольно чувствительными в иных сферах. Некоторые исторические свидетельства говорят о том, что Сталин искренне любил детей, однако это не помешало ему ввести уголовную ответственность вплоть до расстрела в отношении детей старше 12 лет.

Может показаться странным, но в Третьем рейхе существовали одни из самых прогрессивных законов в области защиты прав животных. Почти сразу после прихода к власти нацисты приняли несколько законопроектов, ограничивающих права граждан на убийство животных. В частности, запрещалось умерщвлять их без анестезии. Гитлер любил собак и ненавидел охоту. Герман Геринг не только ввел ограничения на отлов и добычу диких животных и птиц, запретил подковывать лошадей и варить живьем омаров и крабов — он обязал всех нарушителей отсылать в концлагеря! (Известна история о рыбаке, которого отправили в концлагерь за то, что тот разделывал для наживки живую лягушку.)‌ А Йозеф Геббельс как-то заметил, что «в конце концов единственный настоящий друг — это собака. Чем больше я узнаю человеческий род, тем больше я забочусь о своем Бенно».‌

Нет ничего удивительного в том, что некоторые люди чувствительны к страданиям животных, но как будто глухи к проблемам людей. В этом одно из главных свойств эмпатии — она пристрастна и предвзята. Ее пристальный взгляд ограничен точкой фокуса. Чувствительность, словно прожектор, выхватывает цель нашей эмпатии и позволяет концентрировать внимание на чувствах другого (Пол Блум, канадский профессор психологии и когнитивной науки в Йельском университете, часто сравнивает эмпатию с фонариком.) Проблема в том, что этот фокус весьма узкий, и он не всегда ведет к благородным поступкам.

Британский философ Джонатан Гловер рассказывал о женщине, которая жила недалеко от нацистского лагеря смерти в городе Маутхаузен и могла наблюдать творимые в нем зверства прямо из своего дома. Например, когда заключенных расстреливали и оставляли умирать. Как-то раз она не выдержала такого зрелища и написала гневное письмо начальнику лагеря: «Я становлюсь невольной свидетельницей таких безобразий и бесчинств… это зрелище перегружает мои нервы настолько, что в конце концов я не выдерживаю. Я прошу устроить так, чтобы такие бесчеловечные действия прекратились или же совершались там, где их никто не увидит». Женщина определенно была чувствительна к тем ужасам, которые ей приходилось наблюдать, но это не подвигло ее на борьбу с этими бесчеловечными действиями, ей просто хотелось, чтобы они перестали беспокоить ее чувства, расшатывать ей нервы.‌

Йозеф Геббельс как-то заметил, что «в конце концов единственный настоящий друг — это собака. Чем больше я узнаю человеческий род, тем больше я забочусь о своем Бенно» / На фото Геббельс с дочкой и своей собакой

Чувствительность вполне может приводить к действиям, которые кажутся проявлением бесчувственности. И это не такая уж редкая ситуация: люди часто переходят улицу, чтобы избежать неприятной встречи с бездомными, просящими милостыню людьми. Дело не в том, что им все равно и не хватает эмпатии, как раз наоборот, если бы им было все равно, они бы спокойно прошли мимо, но их беспокоят страдания этих людей, и они предпочитают с ними не сталкиваться.

Побег — это довольно распространенная реакция на эмпатию. Герберт Уэллс прекрасно это продемонстрировал в романе «Остров доктора Моро», когда главный герой Эдвард Прендик слышит крики в соседней комнате, он описывает их и свои мысли так: «Казалось, будто в них сосредоточилось всё страдание мира. Все же, думается мне (а я с тех пор не раз думал об этом), знай я, что в соседней комнате кто-нибудь страдает точно так же, но молча, я отнесся бы к этому гораздо спокойнее. Но когда страдание обретает голос и заставляет трепетать наши нервы, тогда душу переполняет жалость». Пожалуй, прекрасная иллюстрация чувствительности главного персонажа, но что он делает? Он выходит прогуляться, чтобы больше не слышать эти крики.

Чувствительность матери к потребностям ребенка, который еще не может говорить, помогает младенцу выживать. Но слыша крик ребенка, мать тут же на него откликается из доброты? Или зов сердца диктует ей, что нужно сделать, чтобы раздирающий душу плач прекратился? Порою действительно сложно понять, имеем ли мы дело с эмпатическим откликом, добротой или личными качествами человека, связанными с состраданием.

Психологические эксперименты о сострадании

Большая часть научной дискуссии об эмпатии в последние десятилетия происходила в рамках так называемой дискуссии о теории разума (модель психики человека, англ. Theory of Mind (ToM). Обладать моделью психического состояния означает быть способным воспринимать как свои собственные переживания (убеждение, намерение, знание и пр.), так и переживания других людей, — что позволяет объяснять и прогнозировать их поведение. Важнейший аспект модели психического состояния — это восприятие другого субъекта как интенционального агента, — другими словами: осознание того факта, что собственное психическое состояние не тождественно психическому состоянию другого человека.‌ 

Модели психических состояний посвящен широкий спектр современных исследований в области когнитивных наук. Но когда речь заходит об исследовании и измерении именно эмпатии, чаще всего научные эксперименты не прибегают к исследованиям мозговой активности, поскольку они до сих пор дорогостоящи и бывают сложны в использовании. Вместо этого многие крупномасштабные лабораторные эксперименты используют метод анкетирования, что проще, но вызывает очевидные сложности.‌

Картина «Милосердный самарянин», В. Суриков, 1874 / Художественный музей Красноярска

В большинстве экспериментов эмпатия измеряется через действия явно положительные, такие как оказание помощи, проявление сотрудничества или доброты к нуждающимся. Из общего массива экспериментов выделяются исследования социального психолога С. Дэниела Бэтсона, предложившего гипотезу «эмпатии-альтруизма». Он утверждает, что эмпатия, вызванная альтруизмом, не обязательно имеет положительные последствия.

В рамках одного из экспериментов Бэтсона участникам представили сценарий о благотворительной организации «Качество жизни», заботившейся о неизлечимо больных детях. Участникам было предложено слушать интервью с девочкой по имени Шери Саммерс, страдающей от неизлечимой болезни и рассказывающей о том, как услуги фонда сделали ее жизнь более комфортной.

Испытуемые были разделены на группы с высоким и низким уровнем эмпатии (стоит еще раз напомнить об условности такого деления, которое происходит на основе шкалы эмпатии). Тем, кто имел высокий уровень, было сказано попробовать представить чувства ребенка, а тем, кто имел низкий уровень эмпатии, говорили подходить к интервью максимально объективно. Затем им предложили принять решение, стоит ли переместить Шери в более высокий приоритет на получение медицинской помощи, даже если это означает более длительное ожидание для остальных детей.

Результаты показали, что участники с высоким уровнем эмпатии в большинстве случаев (три четверти испытуемых) поддерживали перевод Шери в более высокий приоритет, несмотря на возможные негативные последствия для других детей. Этот эффект стал основой для аргументации Бэтсона в пользу гипотезы «эмпатии-альтруизма», подчеркивая, что эмпатия может мотивировать к действиям, не всегда направленным на общее благо.‌

Этот эксперимент снова подводит нас к метафоре Пола Блума о том, что эмпатия — это фонарик, делающий заметными страдания конкретных людей, но оставляющий во мраке страдания остальных и не учитывающий интересы общества в целом. 

Тем не менее Бэтсон указывает на то, что этот аспект эмпатии и есть ее лучшее качество, несмотря на потенциальные негативные последствия для общества.

Интересно, что исследования Бюффона и Пулена также обнаружили, что существует более тесная связь между эмпатией и агрессией у тех субъектов, у которых были обнаружены гены, отвечающие за повышенную чувствительность к вазопрессину и окситоцину, гормонам, которые участвуют в сострадании, помощи и сочувствии.‌

Пол Блум пришел к аналогичным выводам в серии исследований, сделанных в сотрудничестве с аспирантом Йельского университета Ником Стагнаро.‌ Исследователи рассказывали испытуемым истории об ужасных событиях, о журналистах, похищенных на Ближнем Востоке, о жестоком обращении с ребенком в США, а потом спрашивали их, как лучше ответить тем, кто несет ответственность за описанные страдания. В примере с Ближним Востоком они предлагали выбрать из широкого спектра политических вариантов: от бездействия и участия в публичном осуждении до операции возмездия и военного наземного вторжения. В случае с издевательствами над ребенком предлагалось выбрать ужесточение наказания для обидчика: от повышения суммы залога до смертного приговора. Всех участников эксперимента тестировали по шкале эмпатии Барона-Коэна. 

Как и в случае с генетическим исследованием Буффона и Пулена, Блум и Стагнаро обнаружили, что чем более эмпатичны люди, тем настойчивее они требуют более сурового наказания.

Как демонстрируют эти эксперименты, положительная сила эмпатии заключается в способности сделать чужой опыт видимым, значительным и трудным для игнорирования. Однако важным выводом также является то, что эмпатия не приводит к доброте автоматически, она активирует уже существующее личные качества человека, такие как доброта и отзывчивость. По словам С. Дэниела Бэтсона, «эмпатия, вызванная альтруизмом, не является ни моральной, ни аморальной; она неморальна».‌

Возвращаясь к фильму, Пэк убивал похищенных детей, потому что не мог справиться с раздражением, не мог терпеть их плач.

Темная сторона эмпатии

Проблема в том, что даже при, казалось бы, благих намерениях и желании немедленно помочь, само фиксирование эмпатического внимания на определенных людях (и/или других живых существах) здесь и сейчас заставляет нас больше заботиться о них, но делает нас нечувствительными к долгосрочным последствиям наших действий и слепыми к возможным страданиям тех людей, которым мы в данный момент не сопереживаем или не можем сопереживать — в силу того, что они далеки от нас в пространстве, времени или социальном статусе. И это естественно, ведь мы не можем сочувствовать всем.

Однако часто оказывается, что мы более чувствительны к тем, кто больше похож на нас самих, кто соответствует нашим представлениям о людях, нашим предрассудкам и верованиям — эмпатическим нарративам. Это означает, что мы с большей вероятностью сделаем непропорционально более суровые суждения и откажем в сочувствии людям, чьи действия противоречат нашим принципам или не соответствуют нашему мировоззрению. 

Наше сочувствие активнее проявляется к тем, кто больше похож на нас, и мы используем рационализацию, чтобы оправдать свои предубеждения.

Предвзятость и недальновидность эмпатии, ее сосредоточенность на отдельных историях мешают нам принимать справедливые решения. Увы, как в отношении наших собственных поступков, так и в отношении поступков близких нам людей, мы не судьи, а адвокаты. Мы легко можем оправдать то, что обычно осуждаем.

Тимоклея, сталкивающая в колодец своего насильника, Элизабетта Сирани, 1659, Неаполь / Фото: Павел Магута

Если мы не подкрепляем эмоциональный отклик критическим мышлением, эмпатия может привести к тому, что мы сосредоточимся на отдельных случаях страдания, игнорируя при этом более широкие социальные контексты, которые увековечивают жестокость и лишения. Эта узкая направленность может помешать способности решать системные проблемы и предотвращать агрессивное поведение. Если же мы сосредоточиваем внимание и сопереживание в первую очередь на своей собственной группе, мы можем стать менее чувствительными к страданиям тех, кого считаем другими, тем более «врагами». 

Как заметил однажды антрополог Клод Леви-Стросс, для многих групп человеческой популяции «человечество прекращает свое существование за границами их племени, языковой группы, даже иногда их поселения», и эти группы, называя себя людьми, остальных считают не совсем (или совсем не) людьми, именуя их «земляными обезьянами», «яйцами вшей», «недолюдьми», «собаками», «скотом», «одноклеточными» или просто «людьми» в кавычках.

Эмпатия в определенных ситуациях может стать топливом, которое подпитывает агрессию и насилие, оправдывает военные действия и преступления. 

Расчеловечивание противника, сопутствующее любым войнам, это не сбой эмпатии, это результат того, что эмпатия работает слишком хорошо — просто она нацелена исключительно на своих.

Искусство сопереживания и пропаганда

Эмпатия сделала прекрасную карьеру в искусстве — наиболее яркую в литературе, театре и кино. Художественные практики служат эффектным средством имитации внутреннего мира людей, симуляцией состояния их ума. Поэтому для многих философов, искусствоведов и литературных критиков была очевидна связь эмпатии с тем эстетическим опытом, который имеет этическую значимость.

Литература, например, прекрасно развивает умение читателя моделировать внутренний мир и точку зрения вымышленных персонажей или рассказчика благодаря использованию способности читателя к сопереживанию.

В XX веке в этических исследованиях и литературной критике появляется понятие нарративной эмпатии, идея которого заключается в том, что авторы повествования — нарратива — используют риторические приемы, которые пробуждают воображение читателя, приглашают его к отождествлению себя с вымышленными персонажами и тем самым раскрывают широкий спектр этических реакций.

Театр и кинематограф усиливают эмпатический нарратив за счет богатого арсенала визуальных приемов, эффектности образов и звукового ряда. Художники, писатели, театральные и кинорежиссеры благодаря умелой эксплуатации артистических эстетических техник приглашают читателя/зрителя в свой мир — приглашают почувствовать, поверить или принять этическое решение.

«Стоит признать, что эмпатия предвзята, пристрастна, ошибочна и несостоятельна» / Промофото к фильму «Сочувствие госпоже Месть»

Пусть эмпатические нарративы не дают гарантии, что за сочувствием последует этическое действие, тем не менее искусство способно укреплять зрителя в тех или иных представлениях о мире, нести мировоззренческую установку, идеологему, что делает его привлекательным для пропаганды.

Риторические и визуальные техники эмпатического повествования давно взяты на вооружение другими поставщиками нарративов: СМИ, маркетологами, политиками, корпорациями, государственными органами, адвокатами etc. Все они активно эксплуатируют наши чувства и пытаются навязать иррациональное поведение. Достаточно взглянуть на политические дебаты, которые выстроены по образу театрального или телевизионного шоу, или посмотреть рекламную продукцию, чтобы понять, как далеки мы от того мира, который нам описывает классическая политическая или экономическая теория — от политики и экономики, в которых действуют хорошо информированные рациональные субъекты.

Эмпатия до сих пор считается неким универсальным человеческим качеством, которое должно изменить мир к лучшему. Как и мысль о спасительной силе искусства. Это заблуждение представляется удивительно живучим. Стоит признать, что эмпатия предвзята, пристрастна, ошибочна и несостоятельна.

Способны ли мы чувствовать боль другого?

Однако главное заблуждение, которое сопровождает все рассуждения о благодатной и спасительной силе эмпатии, заключается в убежденности, что мы способны чувствовать и понимать боль другого.

Наблюдая страдания и чувствуя боль другого, действительно ли мы чувствуем его боль, понимаем глубину его страданий? Может ли наш эмпатический отклик сравниться с тем горем, которое переживает мать, потерявшая своего единственного ребенка? Не несут ли наши чувства отпечаток тех нарративов, тех историй, которые мы приняли как наши собственные, как убедительные, как правдивые?

Способны ли мы в той же степени — универсально — реагировать на мучения и горе тех, чьи страдания замалчивались и искажались, были вытеснены из нашей картины мира? Страдания, которые не стали сюжетами книг, картин, театральных пьес, кинофильмов, новостей и официальных заявлений властей, или еще хуже — были представлены как несущественные, не требующие внимания или заслуживающие осуждения? (При одинаково тяжелых последствиях СПИДа, при относительно равных страданиях, возможно, на ваше сочувствие повлияют обстоятельства, при которых человек заразился вирусом. Эти страдания будут восприниматься одинаково, если человек заразился страшной болезнью при переливании крови или вследствие употребления наркотиков?)

Самое жестокое заблуждение в отношении нашего сочувствия заключается в уверенности, что эмпатия позволяет нам проникнуть в субъективный опыт другого человека настолько глубоко, что мы можем проигнорировать индивидуальные обстоятельства и уникальность его положения. 

Мы можем думать, что понимаем его чувства, его страдания, его боль, может быть, даже лучше, чем он сам, поэтому с легкостью предлагаем «проверенные решения», «стандартные выходы», таким образом норматизируя жизненный опыт другого человека. 

Несложно угадать в таком поведении логику колонизаторов, которые считали, что лучше самих местных жителей захваченных территорий понимают их проблемы и устремления. Или образ мыслей некоторых родителей, которые считают, что лучше своих детей знают, что им нужно…

Проблема в том, что мы никогда не сможем до конца понять чувства другого, и эмпатия не заменит нам сложной аналитической работы. Понимание другого — трудоемкий процесс, который вдобавок никогда не кончается, и подменять его эмпатическими реакциями — опасный путь.

«Вместо ориентированности на другого мы на самом деле проецируем на него свои мысли, чувства и желания, при этом яростно пренебрегаем различиями между нами. Занимаясь такой проекцией, мы игнорируем любые признаки страдания, находящегося за пределами нашего кругозора» / «Отшельники», Эгон Шиле, 1912

Необходимо четко осознавать, что эмпатия и процесс понимания другого обязательно предполагает сравнение с собою. Нужно об этом помнить, когда мы стараемся вынести этическое суждение, на этом настаивал, в частности, Эммануэль Левинас в своей работе «Тотальность и Бесконечное» еще в 1961 году. Стоит напоминать себе о том, что вместо ориентированности на другого мы на самом деле проецируем на него свои мысли, чувства и желания, при этом яростно пренебрегаем различиями между нами. Занимаясь такой проекцией, мы игнорируем любые признаки страдания, находящегося за пределами нашего кругозора, наших чувств и мироощущения.

Эмпатический повествовательный режим, таким образом, не просто описывает реальность, но служит «инструкцией» по определению и пониманию последней.

Человеческая инаковость означает радикальную уникальность, которую невозможно концептуализировать, тематизировать или полностью постичь. 

Она не может быть суммирована или сведена к какой-либо одной общей структуре или набору атрибутов. Поэтому мы никогда не сможем доподлинно представить себе, что такое быть другим человеком. Уверенность в обратном отрицает ту особую уникальность, которая присуща каждому человеку, каждой отдельной человеческой жизни.

Именно знание об этой невозможности и ограниченности эмпатического прочтения чужих страданий, именно понимание этой радикальной разделительной линии между «такой же» и «другой» (или, как выразился бы Левинас, между «тождественным» и «иным»), помогает преодолевать любую нормативизацию, стандартизацию, любые режимы эмпатического повествования и предрассудки группового мышления. Именно такое разделение и признание уникальности человеческого опыта сближает нас и делает ответственными по отношению друг к другу.

Если мы признаем инаковость другого, мы также понимаем, что взаимность, в том числе культурная, религиозная или цивилизационная, не является обязательным условием этического отношения. Избавившись от посредников, находясь лицом к лицу с другим, без посредничества эмпатических нарративов, мы оказываемся в связи, которая всегда асимметрична, потому что не предполагает контакта двух взаимозаменяемых субъектов.

Лишившись наших представлений о сочувствии, принимая наше различие, мы теряем безразличие. Теряя безразличие, мы обретаем новую этическую связь.

Стоит признать, что зачастую массовое искусство (в особенности литература и кино), эксплуатируя клише, стандартные сюжетные ходы, архетипических персонажей в выстраивании эмпатических сюжетов, ведет себя неэтично, проповедуя «похожесть», а не «отличие», популяризуя равнодушие к уникальности человеческого опыта. (Начитанный читатель, насмотренный зритель считает, что видел все и слышал все истории.)

Не исключение и фильмы о мести, которые виртуозно деконструирует Пак Чхан Ук в своей кинотрилогии.

Эмоциональная эмпатия не может быть моральным компасом. Приходится признать, что нашему с виду циничному и чересчур рациональному миру нужно не столько больше сердечности и сочувствия, сколько способности рационально действовать. Возможно, нам нужно больше рациональной эмпатии.

Вместо мести

Добросердечная Кым Чжа тринадцать лет фокусировала внимание на своих страданиях и подпитывала желание мести, ей не хватило рационального сострадания, не нашлось человека, который смог бы не только посочувствовать и поддержать, а по-настоящему проникнуться ее уникальной историей и попробовать понять, как ее индивидуальная трагедия вписывается в общий контекст, предложить вместо бессмысленной мести варианты более разумных и справедливых решений. При всех очевидных изъянах открытый судебный процесс над Пэком стал бы уроком другим преступникам, укрепил бы веру в правосудие, которое пусть совершает, но стремится исправлять свои ошибки, и самое главное — он бы избавил Кым Чжу и родителей погибших детей от идеи совершить это чудовищное убийство.

«От мстителей ускользает то обстоятельство, что в действительности жертва может быть одновременно и агрессором, а агрессор жертвой» / Кадр из фильма «Сочувствие госпоже Месть»

Отстраненность и упразднение чувств не делает нас бесчувственными, неспособными мгновенно откликнуться на боль и страдания людей, не делает нас аморальными. Напротив, умение не полагаться лишь только на чувства, холодно анализировать факты, упрямо пробиваться сквозь навязанные эмпатические нарративы и учитывать сложный контекст событий позволяет принимать взвешенные решения, которые нацелены на будущее, где нет места насилию, мести и войнам.

В чем убеждаются персонажи «Госпожи Месть», осуществив отмщение? В акте мести жертва, поглощенная жаждой отмщения, делает эмоциональный выбор в пользу упрощенного повествования, она видит мир, в котором есть только жертва и угнетатель. От мстителей ускользает то обстоятельство, что в действительности жертва может быть одновременно и агрессором, а агрессор жертвой. В этом главная трагедия героев фильмов о мести. Эта истина открывается им слишком поздно, когда они уже из жертвы превратились в палача. Как бы каратели ни пытались свести свою жертву до статуса «животного», «собаки» (как это делает Кым Чжа) или «недочеловека», страшная правда о мести заключается в том, что она достигает своей цели только при условии, что жертва осознает, что ее не просто уничтожили, а низвели до уровня вещи. Расчеловечивание, унижение и низвержение происходит исключительно в присутствии человека, только при признании за жертвой хотя бы минимума человеческого достоинства. И на кого в конечном итоге нацелена эта процедура, кого она расчеловечивает — жертву или палача?

В чем убеждаются персонажи «Госпожи Месть», осуществив отмщение? Однажды переведя нашу картину мира в черно-белый цвет, мы уже не сможем вернуть в нее краски жизни.

Источник