Эстонская болезнь. Почему постсоветские страны так сильно хотят умереть.

В Эстонии назревает политический кризис, и на этот раз без всякого влияния России. Под Новый год группа уважаемых в стране ученых и общественных деятелей выступила с так называемой Хартией двенадцати. Это обращение к властям, которое подписали уже 18 тысяч человек, начинается словами: «Эстонская демократия рушится у нас на глазах». Судя по бурной дискуссии вокруг этого документа, изрядная часть эстонского общества считает, что затянувшийся постсоветский синдром ставит народ на грань политического выживания. Корреспондент «РР» отправилась в Таллин разбираться с проблемами русских школ, но поняла нечто большее — как самая европейская республика СССР за 20 лет стала самым советским государством Евросоюза.

Эстонская зима — это русская осень. Тихо идет дождь, падают на брусчатку Старого города р­ыжие листья. Бесшумно скользят лебеди по озерам К­адриорга. В тиши палисадников таятся последние георгины. Молча смотрит в морское безмолвие бронзовый а­нгел. Эстония — страна, которую невозможно не полюбить. Но и полюбить ее тоже невозможно.

Десять и десять

— Вы верите в менталитет? — неподкупно глядя в глаза, спрашивает меня русская гражданка Эстонии, заместитель главного редактора одного из здешних русскоязычных изданий.

Вообще-то я рассчитывала на краткое введение в проблему злополучных гимназий, но все всегда сводится к менталитету. Конечно, я в него верю!

— Выключайте диктофон! — командует замглавреда.

И тут наконец тишина взрывается… Вау! Язык Пушкина и Толстого, Остапа Бендера и Соньки Золотой Ручки, Гоголя и Петросяна, Чехова и Задорнова — словом, весь великий и могучий язык великой империи заочно обрушивается на головы скромных молчаливых эстонцев… Это неравный бой! Классик эстонской литературы Антон Таммсааре, «у которого на протяжении четырех томов один пень корчуют» — ну, извините, не Толстой.

— И вот представьте себе, — торжественно резюмирует русская дама, — если мой сын приведет в дом вот такую Кюлли и она тут будет молочный суп с селедкой варить, что я с ней буду делать?..

Пень Таммсааре и молочный суп с селедкой против н­еба Аустерлица и Наташи Ростовой — 10:0 в нашу великорусскую пользу. Никакой гордости я от этого не чувствую. Отстаивать величие России на территории сопредельного государства кажется мне неуместным.

Но диалог культур только начинается.

«…Это был самый настоящий русский выродок. Мы уже было почти забыли о его существовании. Иногда в темной подворотне он напоминал нам о себе ударом кулака, но до сих пор особого вреда все же не причинял. Жил себе как будто в ином пространстве, в ином мире. Для нас это было удобно — проблемы не было…

Но стоило эстонскому государству проявить немного решительности — и неизвестный показал на Тынисмяги свою истинную личину. …Ему мало нового костюма, раздобытого позапрошлой ночью в бутике Hugo Boss... Он почувствовал вкус, он воспрял духом... Под возгласы «Все наше!» они снова рванут рушить и грабить. Защитим же ненадолго наши окна ДСП-плитами... Не впервой нам защищать свое государство… И будем обращаться с неизвестным выродком, как он того заслуживает…»

Это отрывки из статьи в центральной эстонской газете «Постимеэс», вышедшей 29 апреля 2007 года — сразу после печально известной «бронзовой ночи», когда центр Таллина был буквально разгромлен озверевшей толпой.

История с памятником Воину-освободителю длилась долго и развивалась мучительно. Чтобы перенести п­амятник из столичного центра на Военное кладбище, правительству Эстонии потребовалось поменять закон, отбить возмущение России, потерять несколько миллионов евро на экономических санкциях и заслужить международную репутацию крайних националистов.

В ночь на 27 апреля памятник с холма Тынисмяги все-таки исчез. По факту беспорядков полиция очень жестко арестовала 1200 человек, как было объявлено на правительственной пресс-конференции, две трети из них оказались русскими. Но историческая статья в «Постимеэс» носила недвусмысленное название «Неизвестный русский ублюдок». Портрет ублюдка получился очень колоритным. В эстонском сознании он отпечатался едва ли не навсегда.

— Как вы представляете себе русского человека? — спрашиваю я троих 19-летних парнишек и милую д­евушку т­ого же возраста, учеников 12-го класса эстонской школы.

Ребята быстро переглядываются. Пауза длится довольно долго и вдруг разрешается горячими монологами.

— Русский человек ведет себя гораздо агрессивнее эстонцев, вызывающе себя ведет.

— Он одет гораздо ярче, чем эстонец. Ну, проще говоря, безвкусно одет.

— На нем еще обязательно такие штаны, в которых люди спортом занимаются. Знаете, такие с растянутыми коленками…

Четверо совсем не глупых ребят с хищным прищуром вглядываются в мое лицо, очевидно, ожидая, когда же на нем появится выражение агрессии. Но вместо агрессии я испытываю сложное чувство: жалость смешивается с отвращением и липкой скукой. Парадокс, который сносит мне крышу, состоит в том, что эти дети русские. И­нтегрированные.

Мы сидим в одной из лучших эстонских школ, английском колледже. Попасть сюда русскому ребенку очень сложно. Из 57 учащихся 12-го класса таких счастливчиков, как сидящая передо мной четверка, по их выражению, пять с половиной человек (пятый — русский только наполовину). Инглиси-колледж — цитадель эстонского образования. Здесь формируют настоящих эстонцев. С настоящим эстонским взглядом на мир.

Счет сравнялся. С одной стороны молочный суп с селедкой, с другой — спортивные штаны и страшная рожа оккупанта. 10:10 в пользу абсолютной и непреодолимой дезинтеграции двух живущих бок о бок народов.

Масло и вода

Меру разобщенности эстонцев и русских на территории крошечного государства трудно себе вообразить. Для страны, греющейся в лучах мультикультурного солнца Евросоюза, подобное положение вещей кажется маловероятным. Тем не менее все здесь четко поделено между двумя национальностями. Есть русские и эстонские школы, детские сады, бизнес-проекты, компании, улицы, дома, д­аже города. В промышленной Нарве можно прожить всю жизнь и не услышать ни одного эстонского слова. На сельскохозяйственном западе не слышна русская речь. Только в Таллине, находящемся примерно посередине между двумя национальными крайностями, эстонцы и русские встречаются — и тех и других здесь почти поровну. Встречаются, но не общаются.

— Скажите, у кого из вас есть друзья-эстонцы? — спрашиваю я русских двенадцатиклассников из русскоязычной таллинской школы.

Передо мной большой класс, человек тридцать — тридцать пять. Вверх неуверенно ползут две-три руки.

— А почему так мало? Эстонцы какие-то другие?

— Да нет, — вразнобой отвечают ребята, — нормальные люди. Как и мы.

— А почему же вы так мало общаетесь?

По классу пробегает волна — все дружно пожимают плечами.

— Так получается…

Учительница заметно нервничает и изо всех сил пытается загладить невольную неполиткорректность. 

— Ну, дети ходят в секции, кружки, там они очень много общаются с эстонцами, — многозначительно глядя на класс, щебечет она.

Класс ее многозначительных взглядов не понимает. Да и статистика явно не на стороне учительницы. Согласно данным «Мониторинга интеграции 2011 года», только 34% эстонцев имеют знакомых среди русскоговорящих с­оседей. Для русских этот показатель повыше: 53%. Но обе цифры неуклонно уменьшаются.

В интеграционные программы здесь вбухиваются огромные деньги, расходуются многомиллионные европейские гранты, но результат даже не нулевой, а скорее отрицательный. Согласно опросу, проведенному центром исследований Евросоюза по расизму и ксенофобии, Эстония является самой расистски настроенной страной ЕС. Более половины коренных эстонцев уверены, что сосуществование в одном обществе людей разных рас, религий и культур на пользу ему не идет. Каждый год наблюдатели ОБСЕ предупреждают Эстонию об ошибках и перекосах в национальной политике. В ответ — звонкая тишина, изредка нарушаемая громкими возмущениями по поводу вторжения в эстонский суверенитет.

То место в душах эстонцев и русских, которое предназначено для взаимного контакта, давно превратилось в какую-то рваную рану, постоянно кровоточащую и мучительно напоминающую о себе. В попытках искать правых и виноватых большого смысла нет. Счет всегда сравняется. Но это не товарищеская ничья. Она ломает судьбу обеим сторонам конфликта.

Слово и дело

История о переходе русских гимназий на эстонский язык преподавания началась не вчера и закончится явно не завтра. На эту тему здесь реагируют примерно так же, как американский уголовник — на вид электрического стула: всех немедленно начинает трясти. 

— Ситуация такая, — тщательно скрывая раздражение под натянутой иронией, рассказывает Мстислав Русаков, местный юрист-правозащитник, активист организации «Русская школа Эстонии» и сотрудник Центра информации по правам человека. — С советских времен здесь было двуязычное образование. Были русские и эстонские школы, детские сады, группы в университетах — в принципе все нормально. Начиная с 91-го года русских преподавателей из государственных вузов стали выдавливать: у кого-то языка нет эстонского, у кого-то — гражданства. В общем, их всех повыгоняли, остались почти одни эстонцы, которые не все знали русский. Соответственно, и русские группы стали исчезать. И тогда добрые люди из правящей партии стали очень переживать за русских детей: вот закончат они русскую гимназию на русском языке и как потом будут поступать в Тартуский университет, где преподавание на эстонском?

Об эстонизации русских гимназий впервые заговорили в 93-м, когда эстонской государственности было всего два года. Тогда вряд ли кто понимал, что независимость — это не когда все можно. Главный лозунг политической юности Эстонии был: «Очистим площадку!» От кого — все понимали. Идея о переходе русских гимназий на эстонский язык в таком политическом контексте означала буквально «месть за насильственную русификацию». И это тоже все понимали. Постсоветский синдром — что вы хотите! Но юность проходит, глупости забываются, их сменяет то, что государственники называют политической зрелостью…

Одно дело — звонкие лозунги, совсем другое — школа, дети, учебники и прочая конкретика. Министерству образования предстояло перевести политику на язык педагогики. Но как? Никто не знал.

Первый срок перехода назначили на 2000 год. Как показала министерская ревизия, к переходу тогда оказались готовы только два предмета: музыка и физкультура. Срок отодвинули на 2007-й. И стали ждать, когда что-нибудь случится. К 2007 году странным образом не умерли ни осел, ни падишах. Задорная юность Эстонии все длилась, русские по-прежнему считались оккупантами, пятой колонной, рукой Кремля, выродками, мешающими Эстонии стать настоящей Европой.

Министерство оказалось в сомнительном положении. Закон о переходе был, но ни соответствующих нормативов, ни учебных пособий, ни вообще какого-то понимания, как этот переход можно осуществить, не было.

В 2007 году в Эстонии случилось важное событие: правительственный кризис, с переменным успехом длившийся почти десять лет, наконец закончился. 4 марта 2007 года на выборах победила Партия реформ. Лидер р­еформистов Андрус Ансип сформировал правительство в коалиции с партией «Союз Отечества и Res Publica». Н­ационалистический курс страны не только не ослаб, но получил новых сторонников.

С тех пор на политическом горизонте Эстонии ярко светят четыре партийные звезды. Первая пара — уже упомянутые партии коалиции — это рыночники и националисты. Вторая пара, социал-демократы и центристы, выступают за социальные гарантии и толерантность. Только они пытаются представлять в эстонском парламенте интересы русского населения. В глазах правящей верхушки и части местного электората они, разумеется, рука Кремля.

Пока шли выборы и страсти по поводу Бронзового солдата, абстрактный тезис об эстонизации русских гимназий приобрел конкретные черты. Решено было сохранить русскоязычную часть преподавания в пределах 40% от о­бщего количества учебных часов. Остальные 60% отдавались на откуп эстонскому языку. С точки зрения Мин­образа это должно было обеспечить совершенное знание эстонского, что практически равно праву на гражданство. Предметы на эстонском решили вводить постепенно, по одному в год. Переход завершился в прошлом году. Теперь во всех русских гимназиях Эстонии 60% предметов преподаются на государственном языке.

Пока никаких доказательств эффективности или провала этой стратегии нет. Первые эстоноязычные русские выпускники выйдут из школы только в 2014 году. Но идиотизм ситуации очевиден уже сейчас.

— Эстонский язык для нашего правительства — это священная корова, — втолковывает мне умный директор одной из лучших русскоязычных школ Таллина. — Поэтому надо действовать сообразно обстоятельствам.

Директор достойно и со знанием дела демонстрирует мне прекрасно организованный школьный организм. Мы гуляем по просторным коридорам школы, заходим в роскошно оборудованные классы, разговариваем с детьми. Для московского журналиста ребята поют русские песни и играют на музыкальных инструментах. Вот школьный музей, вот спортивные залы, а вот, обратите внимание, классы для занятий робототехникой, а вот н­аша богатейшая библиотека.

— А где же литература на эстонском?

— Мы храним ее отдельно, — вежливо улыбается библиотекарь.

Вежливость, вежливость и еще раз вежливость. От улыбок и восхищения у меня сводит скулы. Я мужественно киваю, улыбаюсь и после каждого очередного школьного чуда настойчиво повторяю одну и ту же просьбу: пожалуйста, покажите, как проходят уроки на эстонском.

В ответ директор поднимает брови, тянет «э-э-э» и отвечает, что не помнит расписания гимназических классов.

Потом умные люди из парламента объяснят мне, что никакие предметы в этой прекрасной школе на эстонском никогда не преподавались и преподаваться не будут. За нее будет насмерть стоять все русское население Таллина. Директор же действует «согласно обстоятельствам», вежливо показывая заезжему журналисту потемкинские деревни. Это мудрый директор и отличная школа. Просто каждый спасается как может.

Способов действовать «сообразно обстоятельствам» русские школы выработали уже немало. Некоторые поступают просто: четыре дня в неделю учат предмет на русском, а п­ятый отводят на то, чтобы зазубрить терминологию на эстонском. Есть вариант менее щадящий — действительно учить по-эстонски 60% программы, но «не рекомендовать» сдавать госэкзамены по эстонизированным предметам.

— Когда я спрашиваю детей: «Можете вы учиться на эстонском?» — они отвечают: нет. Правда, не могут, — говорит парламентарий-центрист Яна Тоом, одна из з­ащитниц русскоязычного образования. — Понимаете, владение эстонским языком у детей, выходящих из школы, — оно очень разное. Когда ты заканчиваешь девятый класс, ты должен сдать эстонский на B1 (международная шкала владения языком. — «РР»). Это разговор на уровне туриста в чужой стране. Сданный экзамен — это шестьдесят баллов из ста. То есть два с плюсом. Так сдает большинство. И вот если ты сдал на два с плюсом, ты идешь в гимназию, а там 60% на эстонском. И ты просто не можешь учиться, это невозможно! Наши учителя и сами очень плохо говорят по-эстонски. Они сдают язык на высшую категорию C1. Но там то же самое: набрал шестьдесят баллов из ста — иди работай. То есть нашим детям преподают такие же русские люди на очень кривеньком эстонском языке.

Русско-эстонский языковой барьер школьным педагогам кажется принципиально непреодолимым. Другая языковая семья, 14 падежей, специфическое словообразование — жалуются преподаватели эстонского. Научить невозможно! То же самое говорят преподаватели русского.

— Выучить русский нельзя! — заявила мне русская учительница из эстонской школы. — Один стул, но пять стульев. Как это детям объяснить?

Наши 6 падежей против 14 эстонских — выигрывает все та же дезинтеграция. Лингвистика в Эстонии из академической дисциплины странным образом превратилась в средневековый молот ведьм.

Если пытаться рассуждать логически, то в требовании знать язык родного государства есть своя сермяжная правда. Без пресловутой В1 нельзя получить гражданство. Без С1 не примут на квалифицированную работу. Это факт № 1, обозначим его буквой А. Есть и факт № 2 (обозначим его буквой Б): русские родители отлично понимают, где живут, и хотят учить детей эстонскому языку. Казалось бы, чего проще — если одни хотят научить, а другие н­аучиться, соедините два этих желания, и все будут счастливы. Но с логикой здесь происходит что-то странное. Эстонский путь от А к Б мучительно труден.

— Естественно, русские должны знать эстонский язык! — раздраженно хлопает рукой по столу юрист Русаков. — И все нормальные родители хотят, чтобы их дети выучили эстонский. Но поймите же вы, мы не должны становиться эстонцами! У нас тут есть программы интеграции, в них честно написано, что русские меньше получают, у русских ниже социальный статус, — быть русским в Эстонии плохо. И вот эстонцы думают: как же помочь русским, чтобы им не было так плохо? Ну конечно, сделать из них эстонцев! А как? Очень просто. Интегрировать, то есть ассимилировать. Это когда интегрированные дети своих русских родителей начинают стесняться. Вы поймите, что на самом деле все это надуманно. Никому эти русские школы не мешают. Почему нельзя учить эстонский, но получать образование на русском?

Политическая геометрия Эстонии устроена не по Эвк­лиду. Чтобы попасть из точки А в точку В, надо двигаться куда угодно, но не вперед. Ни министерство, ни сами учителя даже не пытаются писать учебники, разрабатывать методики и действительно учить детей эстонскому языку.

— Это никому и не нужно, — досадливо морщась от моей наивности, объясняет пресс-секретарь Социал-демокра­тической партии Эстонии Вадим Белобровцев. — Нужен политический жупел, который уже страшной тенью висит над Эстонией. Будут очередные выборы, и снова начнется то же самое: русские не хотят учить язык, но мы их заставим. И снова избиратели будут за это голосовать.

На стороне русских школ все международное право и даже Конституция самой Эстонии. Но защищать свои гимназии русским трудно. После «бронзовой ночи» от них ждут одного: уличных погромов, беспредела — в общем, всего, на что способны выродки. Но странные русские выродками быть не хотят. Что делать?

Пока ситуация зависла на уровне судов, обращений, петиций. Главная надежда — Европейский суд по правам человека. Эстонским русским до зарезу нужна поддержка извне. И боже упаси, если эта поддержка придет со стороны России: любая попытка российского МИДа вмешаться в судьбу русских гимназий приведет к обратному результату. Имперский бас России для хрупкой эстонской политики это призыв к сопротивлению до последней капли крови. Куда лучше было бы помочь русским школам учебниками, методиками, квалифицированными кадрами. Но ведь в России тоже постсоветский синдром.

Страх и трепет

— Я, честно сказать, так и не смогла сложить это у себя в голове, — признается парламентарий Яна Тоом. — Помните этих довлатовских грузчиков, которые пьют шерри-бренди из маленьких рюмочек? Но когда ты понимаешь, как эти грузчики нас ненавидели все это время, возникает какой-то когнитивный диссонанс. У меня дочка училась в эстонской школе и дружила с эстонцами. А потом случился этот апрель 2007 года, она пришла ко мне вот с такими глазами: «Мама, почему ты мне не сказала, что они нас так ненавидят?!» И все! Она живет в Москве и слышать ничего не хочет об этой стране. Это какие-то такие вещи — бесповоротные. И совершенно непонятно, как с этим быть дальше.

— За что же нас так?

— Когда ты долго живешь с эстонцами и знаешь этот н­арод, ты понимаешь, что по-другому и быть не могло. Эстонская история — это семьсот лет рабства, о котором здесь никак не могут забыть. Этот народ сохранился потому, что постоянно был в круговой обороне, сплачивался против общего врага. Теперь врага нет, но привычка с­опротивляться осталась. Кому? Конечно же, местным русским. Теперь уже мы находимся в том положении, в котором эстонцы были семьсот лет, — все время чему-то противостоим. И это нас просто разрывает.

Перед встречей с Яной меня отдельно проинструктировали по поводу ее национальности. Подобный инструктаж в Эстонии неизбежен. Здесь есть русские, которые за русских и которые против, есть эстонцы, которые за эстонцев и которые против. Есть еще огромный веер идеологических тонкостей вроде полукровок-эстонцев, полукровок-русских, которые за, против и так далее.

Яна — полукровка, но идентифицирует себя как русская. Она относится к тем немногим жителям Эстонии, для которых оба языка родные. Таких здесь всего 7%. Яна пытается быть посредником между двумя мирами. Получается плохо. Обе стороны общаются друг с другом по принципу «встретились глухой со слепым».

— О! Это искусственно нагнетается! — с очаровательной улыбкой и милым эстонским акцентом отвечает на мой вопрос о дезинтеграции вице-спикер парламента Лайне Рандъярв, член правящей Партии реформ. — Подумайте, сколько на земле живет людей, которые говорят на эстонском. Один миллион! Тут через нас проезжали Дания, Польша, Германия, Швеция, Россия, а мы ухитрились тысячелетие жить и говорить на своем языке, иметь свой университет, театр, кино. И вместо того чтобы привести это как пример, вы удивляетесь, почему мы не смешались. Потому что мы сегодня обогащаем мировую культуру тем, что имеем еще один язык. И вместо того чтобы радоваться, большое государство — Россия — волнуется: что делается здесь с русским языком? А здесь ничего не делается…

Лайне тоже полукровка, даже родилась в Москве. Но она — эстонка. В том, что она говорит, нет ничего плохого. Да, эстонцам есть чем гордиться: их язык, принадлежащий к уральской семье, действительно совершенно уникален. Да, Конституция Эстонии клянется сохранять и развивать собственный этнос и свою языковую культуру. Да, Эстония остро и ярко переживает собственную государственность, которой она была лишена 700 лет. Да, эстонцы впервые стали хозяевами своей страны и хотят сделать ее по-настоящему эстонской. Все это было бы правильно и хорошо, если бы не русские. Русские — это камень преткновения в идеальной картине эстонского социума. ­Другой язык, другой менталитет, другой взгляд на мир, другой исторический опыт, другое отношение к власти. Эстонская сторона предпочитает брать русских в скобки.

На русском языке здесь и правда не делается ничего. Не переводятся законы, не пишутся инструкции по употреблению лекарств, безопасности на транспорте и производстве, на русском не принимаются судебные иски. Вся политическая жизнь Эстонии происходит только на эстонском, о ее содержании русские по большей части просто не знают. Русские, составляющие примерно треть населения страны, живут в зоне странной гражданской изоляции — они как будто невидимы. Их как бы здесь нет.

Пока я была в Таллине, в местной прессе страстно о­бсуждались результаты свежего социологического исследования. Десять стандартных резюме с русскими именами и фамилиями и столько же с эстонскими были разосланы в несколько десятков эстонских фирм. Оказалось, что Кюлли и Яаков приглашали на собеседование в три раза чаще, чем Вась и Маш. Это подтверждает официальная статистика. Безработица среди русского населения достигает 17%, а среди эстонского — 9,8%. Это значит, что 70% безработных Эстонии русские. Спрашиваю Лайне о фактах дискриминации русского населения и получаю в ответ лучезарную улыбку.

— Нет-нет, что вы! Я не знаю, откуда такие страхи. Это прямо кто-то нарисовал с черной рамкой какие-то картинки.

Все. В эту железобетонную стену эстонского оптимизма русские бьются вот уже лет двадцать.

Здешний русский слух болезненно обострен. В любой мелодии, исполненной политическим оркестром Эстонии, русские с ужасом различают ноты дискриминации. Недавно на экранах эстонского телевидения прошла реклама местной телекоммуникационной компании Elion. Милые эстонские менеджеры с милым акцентом сообщали, что специально выучили русский язык, чтобы русским абонентам было удобно пользоваться их услугами. Реклама вызвала возмущение русского сообщества. Зачем эстонцам учить русский, если можно просто принять русских на работу? Хочется сказать: да вы с ума сошли! Но русские не сошли с ума. Ну, или пока не сошли. Просто здесь так принято.

Если в эстонском сериале есть кровожадный бандит, он обязательно русский, если в детском мультике есть герой-негодяй, его будут озвучивать с русским акцентом. Если эстонских детей хотят ознакомить с великой русской поэзией, то в качестве примера приведут стихотворение Евгения Винокурова «Наркоман». Не потому что все русские такие. Просто здесь так принято.

Если почитать эстонскую прессу, складывается впечатление, что кроме русских и России эстонцев мало что и­нтересует. По подсчетам аналитиков, русская тема занимает более 30% новостного пространства. Это беспроигрышная фишка для раскрутчиков сайтов. Новость о том, что в Лондоне был замечен автомобиль, номерной знак которого включал буквы XUY, — это несколько тысяч кликов и несколько сотен комментариев. Вау! Здесь так принято!

Все это было бы смешно, если бы не было так страшно.

В мае нынешнего года «Русские школы Эстонии» собрали 35 тысяч подписей против эстонизации русскоязычных гимназий. По этому поводу перед стенами парламента с­обралась толпа демонстрантов. Тогда на трибуну вышла Яна Тоом и обратилась к людям с символическим призывом: «Если вы увидите эстонца, обнимите его и скажите, что вы не враг, что вы любите эту страну!» Д­емонстранты долго аплодировали. Спустя некоторое время к Яне подошел коллега-депутат и посоветовал не обниматься с эстонцами, а пустить себе пулю в голову…

Мне хочется крикнуть: «Хватит! Я дочь великого народа, я не хочу больше играть в эти игры!..»

Старое и новое

Яак Аллик, член парламентской фракции Социал-де­мократической партии Эстонии, принимает меня в собственном уютном кабинете в здании парламента, р­оскошном дворце эпохи классицизма. Окна кабинета выходят во двор. Видны камни брусчатки, аккуратные ­хозяйственные флигельки — век назад здесь распрягали лошадей, важно ходили гуси. Милый эстонский уют. С другой стороны особняк обрывается трагическим склоном Вышгорода и колоннадой парадного балкона. Оттуда местная власть приветствует свой народ и большой мир — ту самую Европу, манящую и неуловимую, исчезающую в морской дымке на горизонте. Мы сидим где-то посередине между новой Европой и старой Эстонией.

Аллик — великолепный типаж здешнего политического лидера: крупный, неторопливый, с едва заметной элегантной сутулостью. Аккуратная бородка-эспаньолка, проницательный ироничный взгляд. Он один из немногих эстонских политиков, отказавшихся от розыгрыша русской карты. Электорат, замученный национализмом, слышит в голосах соцдемов надежду. Рейтинг партии ежегодно растет, что вызывает глухое раздражение реформистов, обвиняющих ее в толерантности и предательстве эстонских интересов. Но у Аллика свое представление об эстонских интересах.

— Наше Министерство образования это делает от добра, — с эстонским акцентом и иронией умного пожилого человека говорит Аллик. — Чтобы русские ребята были более конкурентоспособными на университетском рынке. Они так говорят. Но я бы сказал, это чисто большевистский подход. Они знают, как людям хорошо, и хотят силой з­аставить людей быть счастливыми. Что это дает?

Аллик с картинным изумлением разводит руками.

— Если у нас есть идея, что русскоязычное население Эстонии — это пятая колонна, то мы должны делать ее лояльной к эстонскому государству, — неторопливо жует он русские слова. — Это же элементарно! А мы пока делаем все, чтобы лояльность ее только уменьшалась. То есть на одних словах мы боимся, а на других ничего не делаем, чтобы люди действительно интегрировались.

Аллик неторопливо закуривает.

— У этих ребят должна быть мотивация, чтобы учить язык. А ее нет. Почему? Потому что двадцать лет мы делаем все, чтобы в Эстонии не было русской интеллигенции. Делаем маленькие хитрости, понемножку мучаем их, не даем того, другого — пусть они все уедут.

Он аккуратно стряхивает пепел в фарфоровую пепельницу с нарисованными пастушками.

— Кто самый опасный человек для эстонского политика? Имеющий гражданство и свободно владеющий эстонским языком русский. Мы что, берем его в свой парламент, в свое правительство, в свое министерство? Откройте любой сайт эстонских министерств. Если вы найдете там два-три процента русских фамилий, то это большой сюрприз. И конечно, эти ребята в школах знают, что их все равно не принимают за своих…

— Но почему?!

— Потому что народ не очень дальновидный! — припечатывает Аллик. Он уже докурил и с эстонской методичностью тщательно гасит сигарету о пастушков.

— Они скажут: пусть русские все уедут, но они не понимают, что завтра у них не будет ни транспорта, ни электричества, потому что эти сферы в руках русских. Ну, к­онечно, все та-та-та — оккупация, Сибирь, — но надо же понять, что от большевистского режима русские страдали не меньше, а больше эстонцев. Бояться, что мы опять будем оккупированы, — это вообще полная чушь! Вот Путин с утра до вечера думает, как атаковать Эстонию, — ползком, через границу. Собачья чушь! Но на простого человека как-то действует…

Аллик брезгливо морщится и аккуратно снимает с колена невидимую пылинку.

— А как должно быть в идеале?

— Ну! Как в идеале! Наш национализм делает Эстонию провинцией, вы же сами видите. Задворки Европы — больше ничего. Конечно, Эстония должна стать страной, которая стоит на гражданской базе, а не национальной. Русские должны и в парламенте работать, и везде. И тогда мы могли бы быть позитивным форпостом для Евросоюза. А вместо этого мы превратились в маленькую злую собаку около большой страны. Зачем? И германцы, и французы смотрят на нас странно. У них к нам другой интерес.

Большое и малое

— Чертова страна! — мысленно ору я на всю улицу. — Я больше не могу здесь находиться! На дворе XXI век, Е­вросоюз, вашу мать, а они от чего ушли, к тому и пришли: Советский Союз как был, так и остался…

Час назад русские дети в эстонской школе назвали меня оккупанткой. В учебнике истории я прочитала о героических эстонцах, сражавшихся на стороне Гитлера. Это безумие! Исторический тупик!

— Как вы здесь живете? Здесь же нельзя жить!

Саша, мой фейсбучный знакомец, гостеприимно взявшийся показать мне вечерний Таллин, молчит и печально качает головой. Саше 32 года, он русский, родился и вырос в Эстонии. Вообще-то он философ, но по совместительству высококлассный айтишник. Он единственный из моих новых знакомых не участвует в здешней в­ойне миров. Саша работает в Таллинском университете бок о бок с эстонцами. Говорит, никаких этнических конфликтов отродясь не было: это русские эмоциональны, могут все выложить в лицо, эстонцы никогда.

— Вы поймите, никакой проблемы-то нет, — тихо говорит Саша. — Все, кто хотел выучить эстонский, его давно выучили. Если вам есть чем заняться, вы можете здесь жить и ничего этого вообще не замечать.

Вечереет. Снова накрапывает вечный эстонский дождь, снова падают на брусчатку кленовые листья. Юные парочки целуются на парапетах обзорных площадок. Дождливая безветренная тишь.  

— Видите вот эти дома, витрины, магазинчики? — неожиданно спрашивает Саша. — Вот представьте себе, что после «бронзовой ночи» все это лежало в руинах. Все окна были выбиты, магазины разграблены, двери выломаны…

Сашина родина здесь, в Таллине, в этих дождях, листьях, кривых улочках, чайках и ветре с моря. Маленькая страна. Как здесь говорят, страна одноклассников. Очень одиноких и грустных одноклассников, которым некуда пойти, кроме как на тихие площади Вышгорода.

— Поймите, эстонцы очень дорожат своим государством, — говорит Саша. — А что такое для них государство? Это свобода от соседей. Они очень замкнутые люди. Они не хотят никого в собственной стране. Ни русских, ни китайцев, никого вообще. Они хотят быть одни. Как бы мы ни старались, мы для них чужие. С этим ничего не поделаешь. Молодое поколение уже не так этим заморочено, но они все уезжают. Им, в общем, по барабану.

— А вы тоже уедете?

Саша печально кивает головой.

— Да, и я уеду. Закончу одну работу и уеду.

Здесь и там

— Скучно в Эстонии? — спрашиваю я Яну Тоом.

— Дело не в том, что скучно… — Яна задумчиво подбирает точное слово. — Как-то болотно. Понимаете, у нас нет общей идеи, которая бы нас сплотила и куда-то двигала. У меня пятеро детей, они все уезжают, и я не возражаю.

— Кто победит в противостоянии между эстонским и русским языками?

— Эстонский язык не может победить, — качает головой Яна. — Носителей этого языка девятьсот тысяч. Это вымирающий язык, вымирающая нация — вот в чем суть. Когда меня спрашивают о перспективах, я всегда вспоминаю, что Моисей же не зря таскал сорок лет евреев по пустыне, пока последний раб не умер. Но у нас столько времени нет.

«Демографическая агония» — такой термин здесь употребляется довольно часто. В стране, где численность н­аселения сопоставима с населением одного района М­осквы — 1 294 000 человек, — рождаемость последние годы упала до 12 тысяч детей в год. Ежегодно страну покидают около 5 тысяч граждан, а население неудержимо стареет. Если в 2000 году в школах Эстонии учились 208 тысяч детей, то сейчас их осталось 134 тысячи… Принято говорить, что статистика безлика. Но в Эстонии все имеет лицо: и нации, и политика, и даже статистика.

В двух лучших гимназиях Таллина — русской и эстонской — я задавала детям одни и те же вопросы. Ответы чаще всего были разные, и только в одном случае они с­овпали.

— Вы относитесь к Эстонии как к своей родине?

— Ну, в общем, да, — раздаются неуверенные голоса русских школьников.

— Да, — четко отвечают ребята из школы эстонской.

— Вы задумывались о том, что будущее этой страны — это  вы?

— Нет, — увереннее отвечают русские дети.

— Да, — твердо отвечают эстонцы.

— Кто собирается уехать из Эстонии после школы?

В русской школе в воздух вздымается лес рук. В эстонской школе в ответ повисает тяжелое молчание. Оказывается, уезжают все.

— Вы вернетесь?

— Нет, — решительно отвечают в русской школе.

— Ну, в любом случае мы будем поддерживать отношения. У нас здесь родители, друзья. Будем помогать, звонить, ну, письма писать… — робко говорит девушка-выпускница из эстонской школы.

Возвращаться в Эстонию большого смысла нет. Зачем? Пока я была в Таллине, эстонскую медицину парализовала забастовка врачей. Средний врач здесь получает примерно 1500 евро. При крайне высокой стоимости жизни в Эстонии такая зарплата — копейки. Между тем врачи в Финляндии получают 5 тысяч, имеют массу социальных льгот, и их там остро не хватает. От Таллина до Хельсинки ходит паром. Билет стоит недорого, виза не нужна. Полтора часа — и ты в шоколаде. Получается, что знаменитый медицинский факультет Тартуского университета готовит кадры для Евросоюза, но не для самой Эстонии. Бастующие врачи — это те, кто отказался от соблазна эмиграции, истинные патриоты. Но премьер уже успел ответить на их требования: «Зарплата не поднимется. Другого ответа не будет». Так зачем же этим детям возвращаться?

В идеологической борьбе между русским и эстонским победу одержали совсем другие языки: английский, финский, шведский, немецкий.

Я выхожу из школы под вечный таллинский дождь и иду по малолюдным столичным улицам. Несчастная маленькая Эстония, безнадежно теряющая собственных детей, транзитный пункт между Востоком и Западом. Здесь все существует в форме перфекта — прошлое в настоящем. Одно великое «пост»: постнемецкая архитектура старого Таллина, постсоветское мышление политической элиты, поствоенное противостояние перед лицом российской империи, пост-, пост-, пост-… Как будто все самое большое и важное для Эстонии осталось в ее прошлом. Как будто последние двадцать лет она только и д­елала, что сводила счеты, мстила за старые обиды, подсчитывала, кто и что задолжал ей морально.

Эстония, рожденная геополитической трагедией больших империй, суть идеальная модель постсоветского синдрома — маленькая боль на теле большого мира. Н­елепая смешная страна, строящая национальное государство в контексте открытых границ, опоздала с политической повесткой как минимум на столетие. Она упорно идет вниз по эскалатору истории, который движется вверх. Исчезнет она — никто не заметит. Останется бронзовый ангел на набережной, чайки, трогательные домики окраин, вот эта брусчатка и эти люди, русские, эстонцы, которые так безнадежно и бессильно любят эту страну...

Досье РР

Национальная политика Эстонии после распада СССР

Первый этап
1991–1995

Курс на реэмиграцию ­н­е­эс­­тонцев. Проведена «с­елекционная» натурализация, в результате которой п­оявляется огромное число лиц без гражданства. Конституционно закреплено создание мононационального государства, приняты такие основополагающие акты, как Закон о гражданстве, З­акон о языке, Закон об основной школе и гимназии, Закон об иностранцах и т. д. Курс на реэмиграцию проваливается: 93% неэстонского населения остаются жить в Эстонии.

Второй этап
1996–1999

Под давлением ЕС и НАТО Эстония, стремящаяся вступить в эти организации, декларирует начало политики интеграции неэстонского н­аселения. В 1996 году парламент страны ратифицирует Конвенцию Совета Европы по защите национальных меньшинств. Принимается соответствующий закон, но с оговоркой, что меньшинствами могут считаться только граждане Эстонии. В 1998 году парламент утверждает «Исходные пункты государственной интеграционной политики…». Однако на деле курс на ре­эмиграцию сменяется политикой тихого выдавливания неэстонского населения п­утем скрытой и явной дискриминации меньшинств.

Третий этап
2000–2007

Реализация государственной программы интеграции эстонского общества на 2000–2007 годы. В основу положена идея вхождения неэстонцев в уже имеющееся эстонское общество. Этническая идентичность, язык, культура, традиции и религия национальных меньшинств объявляются сферой частных интересов индивида. Упор делается на изучение эстонского языка. Фактически интеграция превращается в принудительную ассимиляцию и потому проваливается (наиболее яркое доказательство — беспорядки, спровоцированные переносом Бронзового солдата).

Четвертый этап
2007–2013

После «бронзовой ночи» принимается новая интеграционная программа на 2008–2013 годы. В ней «больше внимания уделяется развитию контактов между разными национальностями, с­овместной деятельности», — заверяет министр по делам народонаселения У. Пало. Образуются новые консультативные структуры, в частности Круглый стол н­ациональных меньшинств при парламенте, Общественная палата национальных меньшинств. Но и в этой программе меньшинства рассматриваются не как полноправные субъекты эстонской государственности, а лишь как объекты интеграции. Значительная часть средств выделяется на малоэффективные интеграционные программы культивирования толерантности и пропаганды натурализации. Расширен круг экономических мер стимулирования изучения эстонского языка. Возможности получить образование на русском языке поэтапно сокращаются.