Филипп Лось: Меня оскорбляет возня с санкциями против русских

Критическое отношение к антироссийским санкциям высказал Филипп Лось, проживающий в Таллинне уроженец Москвы и с 2017 года художественный руководитель Русского театра Эстонии.

«Знаете, почему меня, русского еврея, живущего в Эстонии всего (уже?) пять лет, так оскорбляет и выбешивает вся эта бесконечная возня с санкциями против русских? Когда под бодрые здравицы о поддержке украинского оружия и победе Добра над Злом из всех щелей вдруг полезла тухлая облезлая русофобия. И никто не зажимает нос и не говорит громко: «Фу!» Удачный момент, не правда ли? Расквитаться за всё, растоптать все свободы и права граждан Российской Федерации, как будто у нас без того своих проблем маловато», — написал Филипп Лось на своей странице в Facebook.

Филипп Лось. Фото Р. Денисова

«Что будет с нашими правами дальше? У какой черты остановятся наши ретивые соседи?» — задаётся вопросами Лось, отмечая, что «когда-то, совсем недавно, помнится, они так же ретиво уничтожали в Эстонии евреев…»

«А что сейчас их заставит одуматься, успокоиться и вспомнить, что живущие рядом с ними русские прежде всего — такие же люди, как и эстонцы. У них тоже есть свой язык — родной, который им удобнее и в котором они себя комфортнее чувствуют. Что у них есть своя история, свои праздники и свои герои, своя историческая память. И свой предел терпения. Эти мысли во мне подстегнул рассказ, который я публикую ниже (портал Tribuna.ee также ниже приводит этот рассказ — Ред.). Возможно, кого то смутит эта аналогия. Но это моё право. Текст Антона Иванова. Прочитайте его, пожалуйста», — добавил Лось.

***

Лет 10 назад, по дороге в Варшаву я упросил навигатор вести меня самыми просёлочными дорогами, какие только есть в Польше, потому что люблю тишину и сельские пейзажи и ненавижу магистрали. Навигатор сказал: «Ok, давай налево», и через пару часов я оказался посреди леса, на такой раздолбанной бетонке, каких даже дома не видал: казалось, её ещё с той войны не ремонтировали (как вскоре выяснилось, так оно и было).

Аккурат когда от сельских пейзажей начало ломить поясницу и предательски захотелось обратно на магистраль, бетонка привела в деревеньку под названием Treblinka. Я, конечно, остановился, спросил у местных. Да, это была та самая Треблинка. И мемориал был, километрах в трёх, в лесу.

Бетонку строили узники. С тех пор и не ремонтировали, — «zla droga», — говорили. Сам лагерь полностью уничтожили ещё немцы, заметая следы, — мемориал создавали уже в 60-е годы. На том месте, куда приходили те самые товарняки, сегодня устроены импровизированные бетонные шпалы. Однако сохранились, по всей видимости, оригинальная брусчатая платформа и дорожка от станции к лагерю, по которой уводили людей.

На платформе на раскладном стульчике сидела сухонькая старушка на вид лет 80 и смотрела куда-то вдоль дороги. Одна. Больше вообще никого не было — в таком-то месте! Я-то ожидал сотни людей — ну, что-то вроде мемориала «Родина-Мать» или Бородинского поля. Нет. Разбитая бетонка, облупленная касса, лес и одна-единственная старушка. Сидит на стульчике и смотрит. То ли на мемориал, то ли сквозь него?

По пути обратно я нагнал её: старушка несколько отрешённо шла по брусчатому тракту к парковке, со своим стульчиком в руках. Других машин, кроме моей, на парковке не было, а ближайшая станция далеко. Предложил подвезти, она поблагодарила, но сказала, что ей ехать аж в Варшаву. Я ответил, что мне тоже, и поехали. Старушка прекрасно знала русский. Польская еврейка.

Пани (тогда ещё — панне) Еве, так звали старушку, было лет 7 отроду, когда Варшавскому гетто было велено грузиться в товарные вагоны, чтобы ехать «на новое место жительства, где дадут работу». Её мама, конечно, поняла, что происходит, а если не поняла, то почувствовала. Так что на самом подъезде к лагерю, когда уже был отчётливо слышен лай собак и харкающие команды полицаев, она протиснула дочь в дырку, в какую-то щель между досками вагона и выкинула прямо на рельсы — примерно в том месте, где сейчас та парковка. Дело было ночью, конвоиры не заметили, поезд проехал над девочкой и остановился метров через 500, у ворот лагеря. Тогда, из темноты маленькая Ева видела маму в последний раз.

Ещё в вагоне, успокаивая плачущего ребёнка, мама наказала, чтобы она была хорошей девочкой, и они обязательно увидятся. Сейчас им надо расстаться, но скоро она вернётся к ней, в их родной дом, и они снова будут пить чай. С тех пор пани Ева всю жизнь ждёт маму дома, и каждую неделю печёт пирог к чаю. Она никуда не уехала из Польши — ни из оккупированной немцами, ни советскими, ни из свободной уже страны. Ждёт в том самом доме, откуда их выгнали, переселяя в гетто, и куда мама обещала вернуться.

Отдельная история, как девочке удалось спастись и как она всю жизнь потом приходила на эту платформу, всё надеясь, что мама выйдет к ней по той же самой дорожке, по которой её увели, и они вместе пойдут домой.

И в день нашей встречи она сидела там и смотрела на эту дорожку.

Я, конечно, от рождения дураковат, но в тот день (видимо, под впечатлением) был особенно в ударе, поэтому задал пани Еве, наверное, самый идиотский вопрос, который когда-либо в жизни задавал вслух: «Как же это так получилось?» Видит бог, 10 лет назад я и представить себе не мог событий, происходящих сегодня в любезном нашем Отечестве, а потому искренне не понимал евреев, «покорно шедших» на убой. Неужели вы не понимали, что происходит? Почему вы не дрались? В одном только Варшавском гетто вас было почти полмиллиона — это треть всех немецких войск, находившихся тогда на территории Польши. И, возьмись вы разом за оружие, это была бы не победа, но как минимум то, что у военных называется «неприемлемые потери». И это уже на 100% были бы не концлагеря, а переговоры.

Вот так, примерно, рассуждал среднерусский дебилушка в присутствии живой свидетельницы Холокоста. Говорю «дебилушка», а не «мудилушка» исключительно потому, что непонимание было искренним.

Пани Ева, к счастью, была умнее меня. Нет, она не попросила немедленно её высадить, но попыталась объяснить. Вот ради этих её слов единственно я и мучаю сегодня ваше восприятие:

— Видите ли, молодой человек, — сказала она через паузу, — это ведь сегодня просто открыть учебник и прочитать о том, что было 70 лет назад. Там всё понятно: кто агрессор, кто жертва, сколько было в гетто, а сколько было немцев. В учебниках есть ответы, кто какие ошибки совершил и к чему они привели. Я думаю, попади к нам в Варшаву тогда такой учебник, мы бы поступили ровно, как вы говорите. Да мы так и поступили — было большое восстание. Многие бежали, присоединялись к партизанам. Так или иначе, мы очень сопротивлялись.

Понимали ли мы с самого начала, чем всё закончится? И да, и нет. Конечно, многие догадывались. Старый Янек ходил по улицам в одной рубахе и кричал о том, что с нами сделают, ещё даже до того, как мы переехали в гетто. Кричал нам, что надо бежать. Но его мало слушали — старого Янека сильно били ещё до немцев, он побывал в польской тюрьме, все считали его городским сумасшедшим. А когда поняли, что это не так, уже было поздно. Я думаю, большинство понимали, что нас ждёт, но не могли и не хотели до самого конца в это поверить. Такова человеческая природа — мы хватаемся за надежду: «А вдруг обойдётся? Они же люди? За что — я же не дал никакого повода меня наказывать?»

Ведь немцы не начали сразу убивать всех подряд — нет, что вы! Сначала они установили законы. Законы — это уклад повседневной жизни. Это как раз то, что призвано не допускать кровопролития. У нас были законы для немцев, были законы для поляков и были для евреев. Законы появляются каждый день, если вы читаете газеты, ничего страшного в самом этом нет. Не станете же вы браться за оружие и называть кровавым палачом чиновника, который всего лишь обозначил заведения, куда отныне можно заходить только немцам. Вы просто принимаете новые правила к сведению и продолжаете жить обычной жизнью, уверенные в том, что всё будет хорошо, если их не нарушать. Да и законы же эти были введены не все сразу. Сначала ограничили деньги, мы отдали деньги. Затем закрыли для проживания несколько районов — они называли это «карантин». Само гетто появилось только через год, и за выход из него поначалу даже не наказывали. Потом только стали сажать в тюрьму. Убивать начали ещё только через год. И сначала только тех, кто действительно серьёзно нарушал правила. Тех, кто соблюдал, по-прежнему не били. Я думаю, люди до последнего надеялись, что если будут законопослушными, будут делать, что им говорят, то их не тронут. Надежда, она ведь не умирает до самого конца, как говорят у вас в России. Даже когда нам приказали садиться в эти вагоны, умом мы понимали — не я, конечно, взрослые, — но не могли это принять, надеялись. Вот я и сегодня прихожу к этим воротам — там когда-то были ворота, в которые все они ушли, — я прихожу сюда не потому, что я не понимаю. Я всё прекрасно понимаю, что тогда произошло. Но я всегда надеюсь, что если… что вдруг…

…Пани Ева была готова заплакать, но не позволила себе в моём присутствии. Доехали молча.

10 лет прошло, уши у меня пылают до сих пор.

Так, собственно, в связи с чем я вспомнил эту историю. На днях, листая ленту «фейсбука», зацепился взглядом за комментарий под постом, по-моему, о задержанных на акции протеста. Очень характерный для нас комментарий, суть которого сводилась примерно к следующему: «Да-да, мы всё поняли и уже устали от вас. Уважаемая Нателла Болтянская (кажется?), вы и так уже сделали здесь слишком много постов на эту тему, уймитесь». Или что-то в этом роде.

Помню, первое, что подумал тогда: «Они что, правда ничего не понимают?» И да, и нет? Или, может, большинство всё прекрасно понимает, просто мы абсолютно, непоколебимо уверены, что если будем послушными, будем соблюдать правила и делать, что нам говорят, то команды грузиться в вагоны, может быть, никогда и не поступит? В конце концов, у нас же нет учебника, мы ничего не знаем наперёд, верно? А вот то, что, если будем бузить, побьют точно, это знаем наверняка. А старый Янек, который ходит тут и кричит — так он просто городской сумасшедший, это вам всякий в гетто скажет.

tribuna.ee