Игорь Калакаускас: в армии меня называли "фашиком"

Недавно мне на одном из эстонских новостных порталов бросилась в глаза статья о новой книге. Гроза местных русских, не постигших на необходимом уровне государственный язык – глава Языковой инспекции Ильмар Томуск выпустил повесть «За шесть месяцев — в танкисты», посвященную службе в рядах Вооруженных Сил СССР.

Вступление к этому бестселлеру, любезно переведенное на русский язык редакторами Дельфи, немало меня позабавило. (его можно прочитать далее, прим. ред.) Впрочем, удивляться особо нечему: когда читаешь воспоминания иных «борцов с советской властью», то диву даешься! Если верить их заявлениям, то чуть ли не каждый второй эстоноземелец состоял в подпольной организации, которые денно и нощно готовили, если не переворот, то акцию гражданского неповиновения чуть не под носом у КГБ.

Поскольку мы с Томуском практически ровесники и служили в Вооруженных силах почти в одно и то же время, то невольно стал сравнивать свои ощущения с мемуарами высокопоставленного чиновника. Не то, чтобы у меня совершенно противоположные эмоции – просто по прошествии времени я вспоминаю о Советской армии (сам служил, кстати, связистом ПВО) с улыбкой. Ностальгии, разумеется, нет. Как и желания требовать компенсации (как на это с недавних пор можно рассчитывать в Литве) за годы службы в «оккупационных войсках». Как ни крути, но армия меня многому научила. Как, скорее всего, учит современная эстонская армия нынешнюю молодежь: ценить время, брать на себя ответственность, понимать значение командного духа. Наконец, просто проверить себя на человеческие, мужские качества. У современных парней военная служба остается чуть ли не единственной возможностью почувствовать себя мужчиной.

***********

Отрывки из книги главы Языковой инспекции Ильмара Томуска, которая представляет собой воспоминания о Советской армии и называется "За шесть месяцев — в танкисты".

Воинская часть, куда советская власть решила направить меня на прохождение добровольной срочной службы (понятие "добровольная срочная служба" было, конечно, полным нонсенсом, так как, если уж повестка была получена, от службы могли спасти обычно лишь сумасшедший дом или тюрьма), находилась в северной части Кольского полуострова, на берегу Баренцева моря, в Печенгском районе.

Нас выгнали из автобуса и построили перед казармой. Погода была довольно противной, градусов 15–16 мороза, снег, метель. Было темно, дорогу перед казармой освещал только свет из окон.

На нас, примерно двадцати парнях, была летняя хлопчатобумажная форма морских пехотинцев: черные брюки из тонкой ткани и черный бушлат. Под ним — тельняшка, а на голове — черный берет. Сопровождающие нас офицеры посоветовали надвинуть его чуть ли не на глаза, потому что это якобы должно было уменьшить возможность того, что т.н. "деды", или старослужащие, побьют нас сразу. Носить берет на затылке — это была привилегия, которой добивались ровно год, независимо от того, что ты в части делал или не делал.

Минут десять мы стояли перед казармой, дрожа, как замерзшие вороны, затем произошло нечто совершенно неожиданное. Из казармы, как дикое стадо буйволов, вылетели человек двадцать. По беретам, сдвинутым на затылки, можно было сделать лишь один вывод — это и есть эти пресловутые "деды". И без того отсутствующего чувства защищенности эта компания не укрепила ни на йоту. Это были почти двухметровые, упитанные голиафы, и мне показалось, что для отражения вражеской атаки действительно было бы достаточно лишь показать их фотографии.

„Братва, наш день настал, "бичи" прибыли", — орали они. Русское слово "бич" было мне знакомо. Это аббревиатура от "бывший интеллигентный человек". В России „бичами" называли деградировавших интеллигентов, например, спившихся поэтов, художников или ученых, которые потеряли работу и дом, родственников и друзей, веру и надежду вернуться к нормальной жизни. Из всего этого следовало одно — наше положение было безнадежным.

Офицеры отошли в сторонку и спокойно закурили. Им, естественно, не было холодно, потому что на них были теплые бушлаты на меху. "Деды" с важными лицами обходили наш строй и тыкали нам кулаками в челюсть, живот или грудь. Наконец, мы поняли, что должны стоять как можно прямее, задрав подбородки, по стойке смирно. На таком морозе это было очень непросто.

Если пуговица была не застегнута или ремень слишком ослаблен, следовал грубый русский мат, и виновник должен был приводить свое обмундирование в порядок. Ремень должен был быть затянут так, чтобы рука "деда" не помещалась между ним и животом. Носить ослабленный ремень имел право опять-таки только тот, у кого за спиной был год службы".

*************

Продолжаем читать воспоминания Игоря Калакаускаса:

«Товарищ тавшпрдртэн, разрешите войти?»

В подмосковную Электросталь судьба забросила меня в мае 1984 года. Ранним утром 9 мая таллиннский поезд прибыл на перрон Ленинградского вокзала Москвы. Ветераны, по традиции собиравшиеся на «площади трех вокзалов», провожали нас придирчивыми взглядами и напутствиями «хорошо служить». Не могу сказать, что все призывники с благодарностью внимали словам седых мужчин с орденскими планками. У большинства из нас было не самое лучшее настроение: все-таки два года придется заниматься совсем не тем, чем на самом деле хотелось.

По прибытии в часть и после выдачи новой формы ротный старшина (которого я, по незнанию, принял за самого «главного» военачальника – в званиях и должностях я тогда совсем не разбирался) подбадривал нас совсем другими словами, больше половины из которых были не вполне печатные. Признаюсь, я не сразу привык к тому, что в Советской армии матом не ругаются – на нем разговаривают. Сам я похвастаться глубокими познаниями в области казарменных идиоматических выражений на тот момент не мог. То есть, значение многих слов и конструкций стало доходить до меня по мере службы. В силу творческого воображения, по прошествии полутора лет жизни в погонах я научился с легкостью выстраивать такие устные тексты, что некоторые новобранцы затруднялись понимать весь смысл мною произнесенного.

С воинскими званиями и должностями у меня была большая проблема. В первые месяцы службы я совершенно не отличал лейтенанта от прапорщика (количество звезд на погонах было одинаковым, а в прочих тонкостях я не разбирался), не мог запомнить, кто кому приходится начальником (иногда младший по званию являлся прямым начальником того, кто имел больше звезд на погонах). Это сильно напрягало, когда нужно было получить разрешение войти в какую-то комнату, особенно, когда в комнате находилось несколько офицеров. Но я быстро нашел решение: открыв дверь, я небрежно окидывал всех присутствующих взором, ни на ком не останавливая свой взгляд, а затем бормотал нечленораздельно: «Товарищ тавшпрдртэн, разрешите войти?» Как правило, откликался тот, кому и полагалось дать (или не дать) мне такое разрешение.

В отличие от господина Томуска, мне ни разу не пришло в голову начать вести какие-то дневниковые записи. Всеми своими впечатлениями делился в переписке с близкими и друзьями, памятуя о том, что далеко не все следует фиксировать на бумаге. Для меня до сих пор является загадкой, что лишнего я взболтнул в одной открытке, которую отправил маме: одна строка чьей-то заботливой рукой была замазана белым корректором. Когда эту открытку мама показала мне, я так и не смог докопаться до исходной строчки – анонимный цензор поработал на совесть.

Нас всех обязали завести карманные блокнотики, куда надлежало записывать все, о чем говорили нам политруки и командиры. Что, помимо цитат из Устава, там полагалось фиксировалось, я уже и не вспомню. Помню только, что наше графоманство регулярно и детально досматривалось. Один раз во время одной из таких проверок мне хорошо влетело за невинную строчку солдатской мудрости: «Чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона». Всем было хорошо известно, что выражение «дубовый» было одной из самых уничижительных характеристик представителей офицерского состава – тех, кто кроме многочисленных уставов за свою жизнь прочитал только программные литературные произведения.

Неусыпная забота наших командиров о вверенном им составе срочной службы обретала время от времени причудливые формы. Наш командир роты капитан Стаханов, прежде чем выложить в «ленинской комнате» (помещении для интеллектуальных занятий) журналы «Огонек», аккуратно вырезал из них все репродукции, если, не дай бог, на них изображались хотя бы наполовину обнаженные женские фигуры. Он был уверен, что произведения мировой живописи смогут развратить томящиеся без женского внимания солдатские души, даже несмотря на регулярно подмешиваемый нам в столовский кисель бром. Для чего он подмешивался, пусть пытливые умы догадаются сами.

Меня называли "фашиком"

Мое прибалтийское происхождение в различных ситуациях помогало или мешало. Поскольку для большинства моих сослуживцев не было разницы, откуда я родом – из Эстонии, Латвии или Литвы: фамилия была прибалтийской. К выходцам из Прибалтики в рядах Вооруженных сил СССР нередко относились с недоверием, поэтому меня часто по-дружески называли «фашиком». Прозвище было дано не за поступки или высказывания, а в профилактических целях и исходя из фамилии.

Я оказался одним из первых из «эстонского» призыва, кого вызвали на беседу в «третье отделение». Понятия не имел, чем это отделение занималось и не знал, что всех вновь призванных туда «приглашают». Беседовавший со мной офицер, в отличие от тех, с кем мне уже посчастливилось пообщаться, поразил своей интеллигентностью и какой-то особой деликатностью. Впрочем, для госбезопасности того времени это было обычным явлением. Одним из первых меня вызвали, скорее всего, потому, что я в состоянии был на русском языке дать вразумительные ответы. Хотя сами вопросы меня не мало озадачили : «Как настроение среди эстонских ребят? О чем они говорят? Как у вас в республике ситуация?». Естественно, я оказался не слишком ценным информатором, поскольку не очень был в курсе. Собственно, больше на доклад меня не звали, если не считать одного дурацкого эпизода, когда мой сослуживец, подстригая меня специальной машинкой, «довыравнивал» мои виски так, что сбрил все. Именно тогда от офицера третьего отделения я узнал, что меня заподозрили в принадлежности к панк-движению (о панках я слышал, но с их мировоззрением в деталях не знакомился) и предложил доказать, что это не так. Пришлось бриться наголо, что в то время в армии не поощрялось, если не считать первых дней службы.

Оказавшись в своей войсковой части № 28289 в итоге единственным представителем Прибалтики, я являлся главным «экспертом региона». Для сослуживцев лихо переводил тексты исполнявшихся Анне Вески песен (в середине 80-х наша Анне резко стала набирать популярность после показа на ЦТ фильма «Снежные напевы»). Меня ничуть не смущало, что эстонским в тот момент я владел слабенько. Для тех, кто хотел поднатореть в произнесении буквы „õ“ (это ж совсем не наша «ы»!), устраивал мастер-класс. Некоторые из офицеров всячески намекали, что не прочь стать обладателями ликёра «Vana Tallinn», но я не видел никаких причин помогать им в этом. Тем более, что возлагать выполнение этой задачи на советскую почту было делом малоперспективным, а маму гонять по этому поводу я не собирался.

Два года службы пролетели для меня довольно быстро. С «дедами» в конфликты предпочитал не вступать. Будучи еще «бойцом», после настоятельной просьбы одного из старослужащих рассказать «сказку» («Масло съели – день прошел. Старшина домой ушел. Дембель стал на день короче – всем дедам – спокойной ночи!..» и – далее по тексту), не выказал желания выступать в роли сказителя. Это непослушание стоило мне некоторого количества отжатий рук в упоре, которое я осуществил под наблюдением «дедов» в казарменном туалете. Однако после этого незамысловатого упражнения просьб о декламации ни разу больше ко мне не поступило: желающих прогнуться и без меня было достаточно. В итоге я оказался без дедовской «опеки», что имело как плюсы, так и минусы. Достигнув последнего периода службы и формально став «дедушкой», я не стал тратить время на воспитание молодых солдат – мне это было не интересно.

Солдатский опыт уникален

Как бы не складывались годы моей службы, я не стремился «стать генералом», что косвенно указывает на то, что солдатом я был не ахти каким усердным. К военной службе относился тогда и теперь как к обязанности, которую надо выполнить. Очень сильно сомневаюсь, что среди нынешних парней много тех, кто мечтает примерить на себя гимнастерку. Однако я не знаком ни с одним, кто сожалеет о том, что посвятил несколько месяцев своей жизни военной службе. Это касается тех, кто застал советскую армию, и тех, кто служил в эстонской. Я не верю, что армия всерьез способна изменить человека, но его личные качества она великолепно высвечивает. Поэтому глупцами оказываются те, кто не пытается обернуть солдатский опыт себе на пользу. По прошествии времени на все начинаешь смотреть иначе, даже на негатив. Через два десятка лет я об армии вспоминаю с улыбкой.