По данным Всемирного доклада о наркотиках, опубликованного в 2018 году Управлением ООН, мировое производство героина в течение последних нескольких лет выросло на 65%, и это — самые высокие показатели с момента начала мониторинга ситуации. Согласно ему, девять из десяти тысяч тонн опиума приходится на страну, которую сегодня принято называть «новой Мексикой», — Афганистан. Доля этой исламской республики в общемировом производстве наркотиков выросла с 20% в 1980 году до 90% сегодня.

В стране, климатически и географически подходящей под выращивание конопли и мака, в 70-е годы в свободном доступе продавали лёгкие наркотики вида гашиш и чарас, а в 90-х в регионе началось формирование так называемого «Золотого полумесяца». Сегодня Афганистан, Иран и Пакистан являются основными поставщиками опиума и располагают крупнейшими маковыми плантациями и лабораториями по незаконному производству героина и опиатов.

Рост производства афганского героина зачастую связывают с выводом советских солдат из Афганистана и влиянием военных действий на экономическую ситуацию в стране. В период десятилетней войны поля, используемые ранее под производство сельскохозяйственных культур, были выжжены артиллерийскими обстрелами. Программа поддержки местных крестьян, занимающихся выращиванием сельскохозяйственной продукции, была приостановлена, а культивирование плантаций мака требовало меньше времени и приносило больший доход, нежели выращивание хлопка, миндаля и других сельскохозяйственных культур, характерных для этого региона. Поэтому практически всё население оказалось вовлечённым в выращивание мака.

Журнал "Самиздат" пытается проследить влияние Афганской войны на формирование первых наркопотребителей и наркокурьеров в позднем СССР. Участники афганской войны — командир спецроты, лётчик и фельдшер — рассказали Диане Садреевой, как они вкололи себе первую ампулу с опиатами, перевезли первые 100 граммов запрещённого вещества и избавляли взвод от злостных наркоманов.

ТАМАРА ЧЕРНЫХ, ПРАПОРЩИК МЕДИЦИНСКОЙ СЛУЖБЫ

ГОДЫ СЛУЖБЫ
В АФГАНИСТАНЕ 
1987–1989-Й

Двадцать первого мая 1988 года, во время третьей волны вывода советских войск из Афганистана, я подхожу к границе с вещмешком, в котором находятся полторы тысячи шприцов промедола, — их мне предстоит сдать под роспись перед тем, как вернуться домой. Передо мной останавливается служебная собака, садится в стойку и начинает рычать:

— Наркотики? — спрашивают офицеры.
— Да, — отвечаю я честно. На меня надевают наручники и ведут на допрос.

Промедол считается наркотиком, хотя это медицинское обезболивающее средство, оно относится к опиоидам, быстро всасывается, моментально действует, вызывает привыкание. Промедол есть в каждом батальоне, у каждого солдата, у каждого санинструктора и фельдшера, и нередкими были случаи, когда солдаты воровали промедол друг у друга или пытались уговорами и угрозами выпросить его у медиков. Эффект такой: вкалываешь, чаще всего, в бедро и перестаёшь ощущать боль, быстро отключаешься и также быстро возвращаешься к реальности.

Когда на меня нацепляют наручники, я моментально поднимаю крик: каждая ампула проходит официально, есть подтверждающие документы, есть целый список причастных к этому делу военных, которые знают, что я не наркоман и, конечно, никакой не наркоторговец.

На мои крики приходит начальник особого отдела и пытается разобраться в ситуации. Через несколько часов меня отпускают, я прошу при свидетелях пересчитать ампулу к ампуле — и, убедившись в том, что их всё так же полторы тысячи, уезжаю. Спустя год и семь месяцев в Афгане я знаю, что, если дело касается распространения запрещённых товаров, лучше перестраховаться, — неизвестно, кто кого может подставить: сегодня ты отправляешь кого-то под трибунал, а завтра тебя. К перевозке запрещены оружие, драгоценные камни, золото и, конечно, наркотики, а у военных ко всему этому есть лёгкий доступ.

Я приезжаю в Афганистан в апреле 1987 года: партия приказывает мне оставить пятилетнего сына, родную Самару, свои «королевские войска» (стройбат. — Прим. авт.) и оказаться в обнесённом колючей проволокой городе Джелалабад, провинция Нангархар. Я попадаю в боевое подразделение артдивизиона 66-й отдельной мотострелковой бригады. Мне выдают штаны, кепку, куртку и берцы 38-го размера, которые мне, маленькой худенькой девчонке в юбочке-рубашонке, оказываются велики. Командир артдивизиона взаймы выдаёт мне 100 чеков ВПТ, на которые я покупаю китайские замшевые кроссовки и хожу в них не снимая практически до окончания службы.

Мой график как единственного фельдшера на 600 человек личного состава теперь такой: смена каждый день с 5 утра до 11 ночи, три раза в неделю поездки на посты, ты надеваешь форму КЗС, выливаешь на себя ведро воды, садишься на броню — и ровно через пять минут становишься сухим. Жара под пятьдесят градусов, летом 1987 года температура доходит до плюс 78, по ночам каждый день «танцуешь на дискотеках» — лежишь и слушаешь, как главарь моджахедов Гульбеддин (Гульбеддин Хекматияр — афганский полевой командир, лидер Исламской партии Афганистана, в будущем премьер-министр страны. — Прим. авт.) начинает обстрел по нашим. Через мои руки прошло столько раненых и погибших — не стоит спрашивать, есть ли алкоголизм и наркомания в рядах советских военных. Всё есть, потому что каждый справляется со стрессом как может.5

Достать наркотики на войне не проблема: афганские мальчишки ежедневно подходят к воротам части и предлагают чарас, гашиш, опиум. Для многих из наших молодых ребят это первый опыт употребления наркотиков, и они очень быстро на них подсаживаются. Мне приходится проводить с ними профилактические беседы, но, конечно, это бесполезно.

Они говорят мне:
— Сегодня я живу, а завтра — непонятно, буду ли я вообще.

Я не пью, не курю, не употребляю наркотиков ни в Афгане, ни после него — может, поэтому мне кажется, что я до сих пор так и не отошла от того, что случилось со мной тридцать лет тому назад. Я до сих вижу перед глазами бьющееся сердце и разорванную гранатой грудную клетку молодого солдатика, не успевшего, к сожалению, умереть сразу и спрашивающего меня, будет ли он жив и будет ли у него всё хорошо.

Иногда я вспоминаю, как мы с бешеной скоростью преодолеваем над ущельем на «корове» (вертолёт Ми-26. — Прим. авт.) расстояние в 125 километров за 25 минут для того, чтобы спасти молодого сержанта Королёва, сапёра, подорвавшегося на мине и лишившегося ноги. Я ещё встречусь с ним, живым и здоровым, в Электростали — он не будет помнить ни меня, ни того, сколько раз у него падало давление до смертельной отметки, ни генерал-майора, крывшего меня матом и не желавшего предоставлять технику, ни того, как лётчики шутки ради надели на меня парашют, хотя расстояние между землей и вертолётом всего-то десять метров.

Если через спутники смотреть на воинскую часть нашей бригады, то она представляет из себя простые квадраты и прямоугольники. Говорят, что эта территория сегодня заминирована и скрывает под собой много опасностей. Люди, прошедшие Афган, выглядят примерно так же: тысячи человеческих квадратов и прямоугольников с острой болью внутри, с которой каждый тогда и сегодня справляется как умеет. Кого тут винить? Некого. Разве что собственную страну.

НИКОЛАЙ ГУСЕВ (ИМЯ ИЗМЕНЕНО ПО ЖЕЛАНИЮ ГЕРОЯ), ВОЕННЫЙ ЛЕТЧИК

ГОДЫ СЛУЖБЫ
В АФГАНИСТАНЕ
1981–1983-Й

Меня отправляют в Афганистан, потому что я хулиган: ни послушания, ни дисциплины, одни только забавы и девчонки на уме.

— Чай, хотя бы умрёшь как герой, — говорят мои офицеры из сызранского лётного училища, — а не с позором.

Афганистан для нас, лётчиков, неудобный, потому что здесь горы и может произойти так, что при доставке грузов на высокогорные площадки вертолёт столкнётся с горой, сгорит, а его командир погибнет.

Военный лётчик — это не только про бомбардировку и штурм моджахедов: это и разведка, и высадка десанта, и эвакуация раненых, и доставка грузов. Наш экипаж находится в Баграме, летает на Ми-8МТ, занимается доставкой грузов, личного состава и продовольствия в города Гардез и Шинданд. Некоторые занимаются перевозкой и запрещённых грузов.

Я не считаю, что контрабанда — а она есть во всех подразделениях — самое страшное, что может случиться на войне. Количество доставленных на родину цинковых гробов, например, кажется намного страшнее.

Самый ходовой товар, вывозимый из Советского Союза, — это водка, пользующаяся особым спросом среди офицерского состава, а самые вывозимые товары из Афганистана — это оружие, драгоценные камни и наркотики. Перевозят разными способами: в ресиверах грузового транспорта, в запасных колёсах, в топливных баках самолётов, чаще всего летающих прямыми рейсами из Кабула в Ташкент.

Офицеры, лейтенанты, лётчики перевозят оружие и водку, минуя границу, потому что границ в воздухе нет. Символические вопросы о боеприпасах и наркотиках задаёт каждый таможенник абсолютно каждому солдату — малейшая неуверенность является поводом провести тщательный обыск. Поэтому в данном случае всегда нужно сохранять спокойствие и думать о том, что ты чист.

Нет ничего хорошего в том, чтобы попасть под военный трибунал: в 1982 году нескольких моих товарищей лишают званий за контрабанду и судят по статье — кого-то на три года, кого-то на шесть. Другого лейтенанта сажают на восемь лет за незаконное приобретение килограмма наркотиков с целью последующей перепродажи. Больше военных, ставших контрабандистами, я не знаю.

Многие советские военные знакомятся с традиционными афганскими наркотиками здесь, и зависимость эта не проходит по окончании службы. Ты возвращаешься домой, тебя изнутри продолжает молотить страх, и его нужно как-то побороть: многие из нас становятся алкоголиками, а многие, как в песне Высоцкого, просто хотят уколоться и забыться. Наслаивается враждебность окружения, смена условий жизни и ещё куча всего — это называется «афганский синдром». Поставщиков наркоты ребята пытаются найти среди своих же, которые остаются служить, поэтому первые советские наркокурьеры появляются тоже отсюда. Не скажу, что перевозки наркотиков осуществляются ради дополнительного заработка, — нет, скорее ради того, чтобы не оставить своего брата в беде. Это такой уровень проявления заботы и поддержки — своеобразная военная романтика. Хотя потом, когда ты первый раз пересекаешь границу не пойманным, второй раз пересекаешь границу не пойманным, а у тебя с собой вначале 500 граммов, потом 800, а в третий раз уже и килограмм героина, — остановиться сложно, появляются и азарт, и желание навара.

ИГОРЬ КОТОВ, КОМАНДИР ВЗВОДА УПРАВЛЕНИЯ И РАЗВЕДКИ

ГОДЫ СЛУЖБЫ
В АФГАНИСТАНЕ
1979–1981-Й

Наше подразделение войдёт в страну 4 декабря 1979 года под лозунгами помощи этой стране, но на самом деле мы — обычные оккупанты: военные подразделения Афганистана будут против нас бастовать, а мы их будем уничтожать, и уничтожать массово, потому что их уровень подготовки в сравнении с нашим равен нулю. Примерно такому же уровню будет равна наша осведомлённость о том, что такое опиаты.

Афганистан — страна, в которой свободно продаётся опиумный мак. До нашего вторжения на территории государства действует программа поддержки крестьян: чтобы они заселяли свои поля чем угодно, но только не наркотиками. Во время войны денежных средств на поддержку этой программы не выделяют  — и местное население старается как-то выживать. Так, самым доступным видом дополнительного заработка, подходящим для их климата и уровня жизни, становится выращивание мака. Один килограмм подобной субстанции стоит две-три тысячи афгани, при том, что среднестатистический годовой доход одного крестьянина в те времена составляет где-то пять тысяч.1

Я знакомлюсь с героином во время операции на севере в 1980 году: мы зачищаем очередной кишлак, и мои солдаты впервые приносят мне мешок с чёрной массой, завёрнутой в обычный пакет. Такие пакеты потом мы будем находить практически в каждом доме, а после — уже и в наших казармах, но в самом начале войны никто из нас понятия не имеет, для чего нужна эта субстанция: странная, чёрная, без запаха. В этих же домах, которые находятся в зоне ответственности нашей 66-й бригады, мы находим маленькие, размером с чайную ложку, грабли с тремя зубчиками — этими инструментами десятилетние афганские мальчишки и девчонки надрезают бутоны и добывают мак.2

При этом за всё время службы на территории Афганистана я вижу тысячи гектаров маковых полей, но ни одной лаборатории по производству героина. Схема такая: местные собирают массу, бандформирования вывозят её в Пакистан, производят героин, продают, покупают на эти деньги оружие и ввозят его на территорию страны, чтобы воевать против нас.

Наши военнослужащие с героином знакомятся, прежде всего, благодаря солдатам, приезжающим из соседних азиатских республик и уже знающим, что такое лёгкие и тяжёлые виды наркотиков. После каждой операции они начинают забирать опиум с собой, употреблять сами и предлагать своим братьям по оружию. Да и сами афганцы свободно предлагают наркотики: гашиш, насвай, на особых условиях привозят и героин.

Однажды я лично избиваю бойца, «сидящего» на промедоле — это такой вид наркотиков, который находится в свободном доступе у каждого солдата. На боевых нам выдают оранжевые пакетики со средствами первой помощи, в которых лежит много всего: таблетки, обеззараживающие воду, бинты, но самое главное — две ампулы с промедолом, лекарством, произведённым на базе опиатов, которое используют в случае тяжёлого ранения. Своего солдатика я ловлю именно так: он стоит внутри палатки и вкалывает себе в вену промедол. Я знаю, что, как только у него закончится последний, четвёртый, кубик, он начнёт тырить его у товарищей.+

Где-то с середины 1980-го абсолютно на все операции мы уже ходим без обезболивающих: промедол воруют, причём не только из фельдшерских пунктов, но и внутри бригады.+

По себе знаю, что такое ранение и каков эффект от промедола: однажды мне пришлось вколоть себе в бедро два кубика. Ощущения потрясающие: боль уходит, а вместе с ней и мандраж, и страх, и ощущение реальности.
+

Каждый день мы теряем огромное количество солдат: кого-то — по болезни, кого-то отправляют домой в случае ранения, но большинство погибают — и это, конечно, большой психологический удар для солдат. Только вчера вы дружите с кем-то, а сегодня его убивают, завтра вы начинаете дружить с кем-то другим, а послезавтра убивают и его. Поэтому солдат начинает думать о том, что его тоже обязательно убьют, — и никакой это не вопрос выбора, это вопрос времени.+

В советских Вооруженных Силах нет подразделения, которое следит за психическим состоянием солдат: во время Афгана даже командирам, абсолютно точно наплевать на подразделения, даже если во время боев оно теряет 80% своего состава: все оставшиеся в живых, на следующий день топают на операцию вместе с другими, как будто ничего не происходит вокруг.+

Каждый находится в поиске такого выхода, какой способен найти: офицеры пьют, причём пьют по-страшному, 40–50% выходят из Афгана хроническими алкоголиками. Многие занимаются дебошем и мародёрством, практически все курят гашиш и жуют насвай. Солдаты колются, особенно активно используя доступный промедол. Алкоголизма и наркомании нет разве что в спецподразделениях: они приезжают, выполняют операции по ликвидации главарей — и уезжают обратно. Им не приходится жить в 60-градусной жаре, в условиях полной антисанитарии, в их головах не копошатся вши, и они не знают, что такое поймать «афганский букет» болезней (брюшной тиф, гепатит и малярия).+

Комитетчики (Комитет государственной безопасности. — Прим. авт.) понятия не имеют, что происходит в армии на самом деле. Мы сами, командиры подразделений, порой слабо представляем себе реальную ситуацию, потому что проконтролировать каждого невозможно: у офицеров одна палатка, у солдат другая, половина солдат служат днем, половина ночью. Как за каждым из них проследить, непонятно. У нас в роте мы знаем только о трёх сильно зависимых ребятах. Один ворует промедол, второй постоянно сбегает с боевых, а у третьего, туркмена с самой сильной зависимостью, часто съезжает крыша. Однажды его застукают за попыткой изнасилования молодого солдатика — и выстрелят в спину.

Источник

ОТКУДА ПРИЕЗЖАЕТ ГЕРОИН СЕГОДНЯ

Таджикско-афганская граница остаётся основным транспортным узлом для поставок героина в остальные страны, включая Россию. Фоторепортёр Пётр Шеломовский побывал в местах, где пролегает героиновый путь, и запечатлел быт и будни наркотрафикёров и тех, кто им помогает.

Граница между Афганистаном и Таджикистаном протянулась почти на 1400 километров вдоль горной реки Пяндж. В своём нижнем течении Пяндж может быть очень широким, но высоко в горах он превращается в куда более узкий поток, бурлящий изумрудной водой. В таких местах можно разговаривать с людьми на другом берегу. Говорят, что ещё лет двадцать назад можно было бросить на ту сторону кусок мыла, а обратно летел пакет с героином.

На фото: пограничная река Пяндж в Горно-Бадахшанской автономной области Таджикистана

Граница между Российской империей и Афганистаном была сформирована в конце XIX века, когда Россия, расширяющая свои территории на юг, столкнулась в Афганистане с передовыми отрядами англичан. Граница, проведённая русскими и англичанами по реке Пяндж, разделила людей, говорящих на одном языке — фарси.

У многих за рекой остались родные. Несмотря на то что в Афганистане сейчас очень неспокойно, пенсионеры Ибрагим и Хасан вдвоём отправились на перекладных в афганский город Мазари-Шариф, чтобы повидать родственников.

После распада Советского Союза и гражданской войны в Таджикистане большинство русскоязычного населения покинуло страну.

На фото: православные кресты на кладбище города Фархор; на горизонте — Афганистан

Российские пограничники покинули Таджикистан гораздо позже, в 2005 году. Граница перешла под контроль местных силовиков. На колючей проволоке теперь сушится бельё.

А в запретной зоне, где раньше вас запросто могли застрелить бдительные советские пограничники, теперь пасётся скот.

На фото: таджикский пограничник на погранпереходе Нижний Пяндж в Хатлонской области Таджикистана

Несмотря на то что таджикские силовики получают международную помощь для оборудования и переоснащения пограничных переходов, граница охраняется плохо.

На фото: Таможенник-оператор изучает рентгеновское изображение груза с арматурой, отправляющегося в Афганистан. Рентгеновская установка для досмотра грузовиков, по словам сотрудников таможни, была установлена американцами и стоит шесть миллионов долларов.

Но никакая, пусть и самая совершенная, техника не будет эффективна, если брешь в границе можно пробить с помощью взятки. Даже во время нашего согласованного визита на погранпереход Нижний Пяндж с грузовиков как ни в чём не бывало продолжали «падать» мешки с фруктами.

В хранилище конфискованных наркотиков Агентства по контролю за наркотиками (АКН) Таджикистана забористо пахнет сразу марихуаной, героином и всеми их производными и прекурсорами одновременно. Запах такой сильный, что даже видавшим виды офицерам агентства явно не по себе. Сайт агентства сообщает, что только в первом квартале 2015 года оперативники изъяли 1263 килограмма наркотических веществ.

Изъятые наркотики по решению суда сожгут в специальной печи, а о том, сколько запрещённых веществ задержать не удаётся, с нами предпочитают не говорить.

Вот уже двадцать лет, как Таджикистан является страной-транзитёром афганских наркотиков на так называемом северном маршруте — через страны Центральной Азии в Россию и Европу. Грамм героина в Хороге стоит около семи долларов. По данным Министерства здравоохранения Таджикистана, количество наркозависимых в стране на 1 апреля 2015 года составляло 7212 человек. Реальные данные могут быть гораздо выше, причём речь здесь идёт об инъекционных наркоманах, большинство из которых больны ВИЧ. В Таджикистане применяется заместительная терапия: под контролем врача инъекционные наркоманы каждый день получают дозу синтетического наркотика метадона.

Обесценивающаяся национальная таджикская валюта, падение экономики и продолжающийся кризис в России приводят к тому, что всё больше граждан Таджикистана пытаются заработать на наркотрафике. Наряду с процветающей коррупцией на границе это означает, что поток афганских опиатов на «северном маршруте» будет лишь увеличиваться.

Источник

«У ГЕРОИНОЗАВИСИМЫХ НЕТ ВРЕМЕНИ НА ВЕЧЕРИНКИ»

Доктор Роберт Ньюман — один из пионеров метадонового лечения наркозависимых, стоявший у истоков программ снижения вреда. В 1970-е ему удалось создать в Нью-Йорке самую широкую в мире систему метадоновой поддержки людей с героиновой зависимостью. В августе прошлого года он скончался от травм, полученных месяцем ранее во время ДТП в Бронксе. Доктору Ньюману, также известному как «Доктор Метадон», было восемьдесят лет. Спецкор газеты «Коммерсантъ» в 2014 году лично встретился с Ньюманом и в итоге стал последним российским журналистом, взявшим интервью у легендарного врача. В монологе, открывающем первую главу исследования самиздата, Ньюман объясняет, что к наркомании следует относиться в первую очередь как к массовому заболеванию, почему героинщик, не сумевший бросить, на самом деле не получает от своей аддикции никакого удовольствия и что со всем этим делать.

ОБ АДДИКЦИИ

Почти каждый в нашем обществе пьёт, и большинству удаётся это контролировать, они могут сохранить семью, они не умирают от болезни печени. Если доктор говорит, что у них проблемы с алкоголем, то многие могут перестать пить, а кто-то нет.

Например, война во Вьетнаме: почти все солдаты использовали героин, очень чистый и часто два-три раза в день. И они имели зависимость, а тут, в США, все очень боялись, что в страну вернётся целая армия героиновых наркоманов и будет трагедия. Однако исследования, которые проводились сначала полгода, а затем продлились на два года, показали, что практически семьдесят процентов из них в итоге бросили, но примерно пятнадцать процентов не могли остановиться, они как будто должны были продолжать. Но некоторые из тех, кто вернулся, лишь перестали употреблять героин с алкоголем, не отказавшись от алкоголя. И это исследование показало, что часть этих людей, бросив героин, стали прогрессирующими тяжёлыми алкоголиками. Стало ясно, что пристрастие к героину и алкоголю — это и физиологическая, и генетическая проблемы, а также социальная проблема и проблема окружения.

О ТОМ, ПОЧЕМУ БРОСИТЬ ТРУДНО

У меня есть два брата. Мы трое были заядлыми курильщиками, но вскоре, независимо друг от друга, решили бросить. У них получилось, но я, единственный, работающий доктором, не сумел. И вот я вёл дневник, считал, сколько я выкурил сигарет. Я курил 47 лет, больница, которой я руководил, была первой в Америке, в которой запретили курение. И все знали, что я, её глава, курю. В других больницах можно было курить где угодно, а я, такой крутой чувак, вынужден был куда-то постоянно выходить. Но я не мог остановиться, не знаю почему, но не мог.

Я иногда шучу, что бросил курить потому, что моя жена уехала в Японию: мол, стало меньше стресса. Но я пробовал всё: пластырь, жвачку, гипноз — ничего не помогало. Я начинал бросать постепенно, день за днём, и вот сегодня уже 17 лет, как я не курю. Но остаётся вопрос: почему я не смог сделать этого так же легко, как мои братья?

Президент Обама курил, и первые четыре года все знали, что он покуривал и хочет бросить, поэтому на пресс-конференциях его постоянно спрашивали: «Мистер президент, вы всё ещё курите?» Представьте, как он себя чувствовал. Так почему мои братья смогли бросить, а президент не мог? Лично я пытался бросать много раз в отпуске, в других местах, но в итоге сделал это в один день — не могу объяснить, почему.

Основная ошибка — это когда говорят, что зависимые употребляют, потому что им это нравится и они этого хотят. Это такая же глупость, как думать, что алкоголик наслаждается тем, что он алкоголик. Человек, который приходит домой и блюёт, писая в штаны, потому что он слишком пьян. Человек, который не может с утра без рюмки. Кто скажет, что это счастливый человек, делающий то, что ему нравится? То же самое с героиновыми зависимыми. Мы просыпаемся утром, решаем, что сегодня хороший день для прогулки в парке, но героинозависимые так не думают  — у них просто нет времени на вечеринку, на работу, на прогулку — они ждут очередную дозу.

О ГЕРОИНЕ КАК О БОЛЕЗНИ

Во-первых, зависимость от опиатов является хронической медицинской проблемой. Никто не знает, как её лечить. Идея состоит в том, чтобы предотвратить рецидив. Люди не могут это понять — ни в России, ни в Европе, ни в США. Как так? У этого лечения не будет конца? В итоге кто-то получает метадон пять лет и говорит, что если перестанет его употреблять, то вернётся к наркотикам.

Мы не знаем, как излечить ВИЧ полностью, но мы можем лечить его. И мы можем лечить диабет. Но никто же не возмущается в духе «твоя мать диабетик, и она получает инсулин семь лет, а ты всё ещё должен давать ей его». Когда ты говоришь про инсулин или диабет, все соглашаются, что это нормально, но когда говоришь про зависимость от опиатов, то все говорят, что надо прекратить это лечение. Это совершенно глупое заблуждение о болезни, которая распространена во всём мире.

О ТОМ, КАК ПОЯВИЛАСЬ ИДЕЯ МЕТАДОНОВОГО ЛЕЧЕНИЯ

Первые научные статьи и публикации об оценке программы метадоновой терапии появились ровно 50 лет назад. Метадон использовался для детоксикации с 1947 года, но мы знаем, что возвращение к героину в этих случаях происходит практически всегда. Я большой сторонник детокса c помощью метадона, но для тех, кто хочет его использовать для долгосрочных результатов — получить работу, социализироваться, идти учиться, — детокс не очень эффективен. Для этого нужно думать о долгосрочных программах.

Пятьдесят лет назад муж и жена, а сначала — коллеги, работали в Рокфеллеровском университете и занимались проблемой зависимости от опиатов. У них была группа из двадцати двух человек, которая работала в клинике при университете, и они проводили исследования воздействия различных веществ на организм человека. В какой-то момент группа хотела снять испытуемых с опиатов и попробовала провести детоксикацию с помощью метадона, медленно снижая дозировку. Они увидели, что пациенты, которые получали метадон один раз в день, задумывались о том, чтобы вернуться к учёбе или выйти на работу. Иными словами, они увидели, что пациенты реагировали совершенно по-другому, когда им представляли стабильную дозу метадона, чем когда они были на героине или морфине. Так они и задумались о том, что, может быть, стоит держать людей на метадоне, поскольку он помогает пациентам работать и учиться.

Первая их статья вышла в 1965 году, потом происходило медленное увеличение числа пациентов в стране — в 1970 году их было около двух тысяч. В 1970 году департамент здравоохранения города попросил меня расширить метадоновую программу, потому что лист ожидания на неё только в Нью-Йорке был 200 тысяч человек. И за два года мы, работая с департаментом здравоохранения, умудрились расширить её до 12 000 человек. В то же самое время я работал на руководителя здравоохранения, который не был врачом, но обладал здравым смыслом. Он говорил: «Даже если я создам огромную программу, всё равно будут люди наркозависимые, которые не хотят на долгие годы вписываться в метадоновые программы». И он настоял на том, чтобы кроме большой метадоновой программы сделали детоксикационную программу, амбулаторную, максимум на две недели. За два года в ней число пациентов увеличилось на 22 тысячи. Так что мы знаем, что востребованность очень большая, и сегодня свыше миллиона пациентов со всего мира в 70 странах проходят поддерживающее лечение (терапию) метадоном.

НАРКОМАНИЯ, КАК ДИАБЕТ

У меня есть коллега-эндокринолог, которая специализируется на лечении и поддержании людей с диабетом. Если говорить о взрослых диабетиках, то около 80 процентов тех, кто получает сегодня инсулин, могли бы вести здоровую жизнь без лекарств, если бы каждый день они делали упражнения, придерживались диеты, прекратили выпивать, снизили уровень стресса.

Феноменально, что при этом лишь пятнадцать-двадцать процентов героинозависимых даже с очень сильной волей, серьёзной мотивацией, поддержкой и хорошей семьей могли бы жить без метадона. Так что представление, что наркозависимые сами виноваты в своей проблеме, по сути, такое же ложное, как считать то же по поводу диабета. Когда мы смотрим на диабетика и человека с той же долей ожирения, который принимает инсулин, то не говорим, что если он похудеет, то мы перестанем ему давать инсулин.

У большинства метадоновых клиник в Америке есть политика, что если у пациентов грязная моча и она показывает употребление наркотиков (опиатов, героина, амфетаминов, марихуаны и так далее), то большинство клиник будут снижать дозу метадона. Это глупость, идиотизм. Если диабетик придёт к врачу с высоким уровнем сахара, а тот снизит ему дозу инсулина, то доктор сразу отправится в тюрьму. Так, после двух или трёх предупреждений очень много программ выбрасывают человека на улицу, чтобы он кололся героином дальше. У людей есть проблемы с лечением, но из-за этого человек и находится в больнице. Но если у него в моче находят наркотики, его хотят выбросить.

Всем, у кого есть вопросы по поводу лечения метадоном, нужно ответить на вопрос, как бы они поступили при любом другом хроническом заболевании. Например, люди спрашивают: «Какие должны быть критерии, чтобы получать метадон?» Всё просто: это критерии применяемости. Понятно, что в других болезнях такого нет, но тут, перед тем как начать лечение, надо лечиться в двух других программах. Ну представьте: человек приходит к психиатру и говорит, что у него депрессия и он хочет покончить жизнь самоубийством. И доктор спрашивает, как долго была депрессия и сколько раз пациент пытался покончить с собой. «Ну, год, но я ещё не пробовал». И доктор ответит: «Ну, я тебе не дам антидепрессанты, пока не попробуешь два раза». Но это так нелогично!

КАК ВЫЛЕЧИТЬ НАРКОМАНА

Сейчас идут ожесточённые споры по поводу того, что нужно давать вместе с метадоном для того, чтобы всё было хорошо. В большинстве стран, в том числе в Америке, есть закон, что нельзя давать метадон, если у тебя в той же клинике нет психологической и социальной поддержки. Если клиника не может это предоставить, то пациент остаётся на улице и продолжает колоться героином. И большинство людей, работающих в программе, говорят: «Замечательно, мы хотим проводить тренинги, чтобы нам за это платили».

Однако политики и чиновники от здравоохранения говорят, что нет, вы можете проводить лечение только если у вас есть полный набор вышеупомянутых активностей. И получается, что у нас в Америке люди остаются на улице, заражаются ВИЧ, воруют. Всё из-за того, что нельзя людям просто предоставлять метадон.

Если спросить группу гинекологов, как должна выглядеть идеальная клиника, то они ответят, что у вас должен быть доктор, диетолог, социальный работник, медсёстры. Конечно, как вы можете лечить женщину, не предоставляя этих дополнительных услуг? Но если этих условий нет, то что — женщина должна ждать год? Это же бред.

В метадоновом лечении лучшее — враг хорошего. Если люди ищут лучшее, то отказываются от хорошего. В русском контексте нужно смотреть на эту проблему, как на возможность. Мы знаем, что Нью-Йорке за 45 лет программа расширилась от 0 до 12 тысяч человек. Много клиник, но одна программа. Мы можем очень быстро расширить. Две недели детокса не могут предоставить самый лучший результат, но поскольку есть спрос на это, то мы знаем, что за год вы можете принять от 0 до 22 000 человек. В Гонконге в 1975 году было 400 человек в плотной программе, она ещё не закончилась, и правительство сказало, что даст лечение всем нуждающимся. За два года в Гонконге предоставили лечение десяти тысячам человек без предоставления социальных работников. Это были волонтёры, которым работа практически не оплачивалась. У них достаточно ума, чтобы налить 40 миллилитров в стакан, как прописал доктор. Для этого им хватает обучения. С одного года до другого они разрешили каждому доктору выписывать бупренорфин, никаких сервисов, тренингов, программ — любой доктор может прописать рецепт. За два года — от 0 до 60–70 тысяч пациентов. То же самое происходило в Германии, Португалии и Испании. Это возможно очень быстро — создать эффективное лечение для большого числа людей. И стоимость этого не ограничивают, нет никакого оправдания, чтобы не делать процедуры.

ОБ АЛЬТЕРНАТИВАХ

Мне кажется, что самое главное — призывать критиков к здравому смыслу. В нашей стране почти три миллиона умирают, совершают преступления, заражаются СПИДом, им становится только хуже и хуже. Хорошо, вы не хотите метадон — что вы предлагаете делать? Я лишён предрассудков, но скажите, что вы можете предложить этим миллионам людей? Я циник. Я не говорю людям: сопереживайте, спасите бедного наркомана. Я говорю: можете их ненавидеть, но что вы можете сделать, чтобы защитить свою семью и детей? Что вы сделаете, чтобы защитить то, что вам дорого? Но, может, вы и не хотите ему помогать, но это то, что работало 50 лет и было эффективно для большинства людей. Конечно, не для всех. В Китае первый метадоновый пациент появился восемь-девять месяцев назад — и сейчас у них 400 тысяч пациентов. Хорошая ли у них система? Нет. Критикую ли я их практики? Да. Но, по крайней мере, они стараются и пытаются расширить эти практики.

Источник