Как я была донором яйцеклеток и отказалась от этого

Восемь тысяч долларов легко соблазнили начинающую писательницу на донорство яйцеклеток. Но лишь спустя какое-то время ей сообщили неприятную новость… Кэтрин Лейси поделилась с The Atlantic своим личным опытом донорства.

Несколько лет назад у одной неизвестной мне женщины родился мой ребенок. Не совсем мой: у него моя ДНК, но еще ДНК ее мужа, и выносила и родила его она, а не я. И все же, странно. У какой-то пары есть ребенок, внутри которого есть частичка меня.

Той зимой все жители Манхэттена были в панике. Они бегали туда-сюда в пальто от Шанель, яростно шептали «Мейдофф!», наблюдали, как исчезают их финансы, и топили свои печали в вине за 15 долларов.

У меня была хорошая работа повара и помощника в богатой семье, медицинская страховка, сбережения, никаких долгов и полным-полно оптимизма. Я знала, что моя работа — роскошь, становящаяся непозволительной, мои часы урезались, а еженедельная оплата выдавалась со скрипом.

Оптимизм меня не ослепил. Я знала, что после окончания колледжа меня не ждет «настоящая работа», а даже если бы и ждала, я не была готова пожертвовать своим творческим временем: писательство было для меня как вода и воздух. Если я хотела продолжать писать, мне нужно было использовать свою творческую жилку для поиска финансовой поддержки.

Я подумала, что восемь тысяч долларов для того, чтобы я занималась писательством, оправдают все риски донорства яйцеклеток.

В донорском центре у меня была назначена встреча с доктором Грином. Она задавала мне вопросы, на которые я уже ответила в 30-страничном опросе и телефонном интервью. Ответы были просты: я из маленького городка в Миссисипи, степень бакалавра, а затем магистра искусств, сколиоз, анемия, вегетарианка, братья, сестры, родители, бабушка — все живы и здоровы, остальные дедушки и бабушка умерли — рак, рак, сердечный приступ.

Доктор Грин сказала, что ее работа заключается в том, чтобы отговорить меня от этого, обрисовать физические и эмоциональные риски. Я же подумала о рисках, не так ли?

Я ответила, что да.

Наш разговор продолжился. Доктор Грин спросила о комплекции моих родителей и братьев-сестер: среднего роста, среднего телосложения, светлая кожа, голубые глаза. При упоминании последнего факта, она одобрительно кивнула. Это как приятный бонус, как люк в автомобиле или стиральная машинка в квартире. Высшее образование — как кожаный салон, как бассейн на заднем дворе.

После анализа крови и мочи, я прошла психологический тест на тип личности и душевного здоровья, где каждый вопрос, казалось, пытался найти во мне подвох: «всегда, часто, редко, никогда»? Затем еще одна женщина-доктор спросила меня, хочу ли я сама стать матерью. Мне было 23 и я никогда не встречала никого, с кем бы мне хотелось чего-то большего. Так что я улыбнулась и пожала плечами.

Мы подписали несколько бумаг и я ушла.

Спустя несколько недель мне позвонила женщина и сообщила, что я прошла все тесты и одна приятная пара предлагает мне стать членом их семьи, которого они не хотели бы видеть. Им понравилось то, что я писатель, и мой тип личности по типологии Майерс-Бриггс. И хотя они не видели моего фото (такова политика агентства), мои гены подсказывали им, что я недурна.

Я понимала, что на самом деле они имели в виду, что мой генетический образ совпадал с той бесплодной женщиной настолько, что семья могла сделать вид, будто меня никогда не было. Мне же не было сказано о них ничего, кроме того, что они «приятные».

Приятно.

Я представила эту пару в офисе у доктора Грин, схватившую друг друга за руки до побелевших костяшек, оба в костюмах, может быть, они заехали туда во время обеденного перерыва, ее глаза блестят, а его взгляд отстранен. Донор номер три-тысячи-с-чем-то. Она. Мы возьмем ее.

На следующий день я отправилась в клинику и медсестра зачитала мне договор. В следующие две-три недели мне нельзя было пить, курить, заниматься сексом и принимать лекарства кроме тех, что они мне дадут. Мне нельзя было ложиться спать слишком рано или слишком поздно, посколько это нарушит мой цикл. Мне также нельзя было скакать на скакалке или на «кузнечике», а также бегать по лестницам, поскольку, особенно к концу цикла, мои яйцеклетки будут тяжелы как апельсины и нежны как свежие раны.

Мне также напомнили, что мне не дадут никакой контактной информации и у меня не будет никаких прав и обязанностей на любого потенциального ребенка. Меня даже не будут информировать, родился ли ребенок из моей яйцеклетки, здоров ли он.

Я подписалась здесь, здесь и здесь.

Медсестра достала коробку шприцов и маленькие стеклянные бутыльки с лекарствами.

Эти два я должна буду держать в холодильнике. Этот я должна буду смешать самостоятельно: две части к одной части солевого раствора. Этот я должна буду принимать каждый вечер в первые пять дней, а затем еще этот и один утром. Оранжевые иглы для этого, розовые — для другого.

Она воткнула одну иглу в силиконовый мешочек, имитирующий мое бедро.

«Видишь? Ты ничего не почувствуешь».

Доноры яйцеклеток и женщины, проходящие экстракорпоральное оплодотворение (ЭКО), принимают одни и те же медикаменты (в различных дозах) и проходят одну и ту же процедуру извлечения яйцеклеток. Разница в том, что наступает после извлечения: оплодотворенные яйцеклетки вводятся в другую женщину или же возвращаются в ту же.

Мои инъекции начались с малой дозы «Люпрона», лекарства, снижающего выработку эстрадиола и тестостерона, используемого при лечении рака простаты, раннего полового созревания, а в высоких дозах — для химической кастрации педофилов. После нескольких дней начинается прием «Менопура», инъекции, сделанной из мочи женщин после менопаузы, стимулирующей фолликулы на производство нескольких яйцеклеток вместо одной. В ночь перед извлечением яйцеклетки, я приняла последнюю инъекцию «Гонала-Ф», ровно в назначенный мне час, чтобы я начала овулировать прямо на операционном столе.

Согласно исследованиям, проведенным с начала популярности ЭКО в середине 80-х, прием этих лекарств не опустошает женские яичники, поскольку несколько простимулированных на созревание фолликул все равно были бы потеряны по естественным причинам. Но это не отменяет того факта, что прием огромного количества гормонов не лучшим образом влияет на ваше тело и может послужить потенциальным триггером других заболеваний. Так что несмотря на все эти исследования, я чувствовала, что все это — рискованная игра.

После недели приема лекарств я не заметила никаких побочных эффектов, о которых меня предупреждали: ни приливов, ни тошноты, ни вспучивания живота. Кроме одного. Я была невероятно и иррационально эмоциональна.

На семинарах мне пришлось постоянно сопротивляться импульсу приостановить занятия, чтобы устроить групповые «обнимашки», или сползти под стол, рыдая о том, как сильно мне нравится писатель Перси Уокер. Однажды днем я увидела летающий по воздуху полиэтиленовый пакет и расплакалась, затем вспомнила, что это похоже на сцену из «Красоты по-американски», и снова расплакалась уже над этим фильмом, а затем расплакалась над тем, что я плачу над фильмом.

Я рыдала не оттого, что грустила, а оттого, что чувствовала свою связь с жизнями других, от уязвимости в чьем-то голосе или лице. Если я встречалась с кем-либо взглядом, мне моментально хотелось посочувствовать ему. Спускаться в метро было невозможно. Незнакомцы были как эмоциональные мины. Я была беременна и была матерью всего мира одновременно.

Осознаю, что это звучит драматично. Слишком драматично даже для меня: я не самая плаксивая из женщин. В основном, я известна своим сарказмом, уравновешенностью и способностью к отрешению. Побочный эффект в виде избытка эмоциональности мне был даже странным образом приятен, как будто я взяла в аренду немного мозга у какой-то эмоциональной барышни. Я узнала, что медикаменты могут повлиять на личность, что наши мозги находятся в вечной зависимости от гормонов и энзимов.

И все же, когда инъекции прекратились, я была рада вернуться к себе, нормальной и слегка неприветливой.

На утро операции я приехала в клинику вовремя, с голодным желудком, пересохшим ртом и страдающим бойфрендом. Его задачей было не дать мне уснуть или попасть под машину по дороге домой, пока я отходила от наркоза. А моей задачей было восстановиться после всего этого.

Процедура длилась около 20 минут, все это время я была под общим наркозом. Донорский центр называл это «извлечением», а не «операцией».

Когда я проснулась, то почувствовала себя бодрой, даже отдохнувшей. Кто-то подал мне крекер и воду, а несколько дней спустя мне на почту пришел чек.

Иногда яйцеклетка так и остается в этой чаше Петри. Иногда сперматозоиды бешено кружатся вокруг нее, отказываясь проникать внутрь и так и погибают там. Иногда матка чьей-то жены отказывается принимать оплодотворенную мужем чужую яйцеклетку — и тогда тысячи долларов смываются в унитаз вместе с месячными. В 60% случаев все проходит нормально. При любом исходе донору никогда не говорят, что случилось. А спустя несколько недель мне позвонили.

«Все прошло невероятно успешно, — говорит мне медсестра, — вы овулировали в два раза больше яйцеклеток, чем средний донор».

Она спросила, не хочу ли я пройти процедуру снова.

Я не думала об этом. Но вместо этого бездумно согласилась. Через несколько недель я еще раз прошла через весь процесс — шприцы, гормоны, извлечение, крекер и внушительный чек. Мой бойфренд на этот раз разозлился на меня, поскольку я не поговорила с ним о повторной процедуре. И в день извлечения он не поехал со мной, ведь в прошлый раз после операции я чувствовала себя на все 100%. Это был День святого Валентина.

Спустя несколько недель после второго извлечения мне снова звонит Элен, поздравляет меня так, будто я получила золотую медаль по овуляции, и спрашивает, приду ли я к ним еще раз.

И снова я даже не раздумываю. Я просто говорю «Нет».

Она спрашивает почему, я отвечаю, что занята. Она спрашивает, когда я освобожусь, говорит, что мы можем найти выход, но я действительно не хочу проходить через все эти гормоны, я не хочу продвигаться по донорской карьерной лестнице, не хочу чувствовать себя привилегированной морской свинкой, не хочу быть частью создания еще одного неизвестного ребенка, не хочу ощущать себя преступником, положив на счет еще 8000 долларов, их было бы лучше потратить на усыновление ребенка вместо этой сложной и роскошной процедуры, которая, вероятно, стоит меньше, чем сумочка этой мамочки, а я стала во всем этом замешана, и почему бы этим людям просто не усыновить, потому что деньги для них явно не вопрос, и да, может быть эта женщина действительно хочет испытать роды и кто я такая, чтобы говорить незнакомке, что ей это не нужно, но правда ли быть родителем значит родить, и если я говорю, что дело не только в родах, делает ли это меня, каким-то образом, родителем?

Я не говорю медсестре ничего из этого. Я просто говорю ей, что не хочу сейчас рисковать.

Она говорит, что понимает, но если я изменю свое решение, то они ждут моего звонка. Когда она спрашивает, могут ли они просто держать меня в своем списке, я отвечаю, да, хорошо.

Большую часть «яйцеклеточных» денег я потратила на жизнь в течение следующего года, когда проходила практику и работала над вторым черновиком книги, еще пару тысяч на авиабилеты до Новой Зеландии, где я почти не тратилась, ездила автостопом, писала и работала на фермах за еду и ночлег. Когда я вернулась в Америку, то вместе с друзьями открыла хостел. В промежутке между работой над очередным черновиком книги и ремонтом в хостеле, у меня не было времени, чтобы зарабатывать, кроме нестабильных подработок репетитором. В том году все основывалось на вере в успех нашего хостельного бизнеса и успех моей рукописи, но во всем этом не было никаких гарантий.

Я уже три часа натирала деревянные полы (знала ли я как это делать? Нет), когда мне позвонили из донорского центра. К ним пришла еще одна идеальная пара, не изменила ли я свое решение?

Я стояла и дышала токсическими парами какого-то средства для полов, в здании, которое ремонтировали в последний раз в прошлом веке. В этом контексте гормоны казались незначительным испытанием, а 8000 долларов стали бы мне огромным подспорьем, еще мне бы не повредил их бесплатный медосмотр, поскольку моя медстраховка истекла. А бойфренда у меня больше не было.

На этот раз раздумывать было не о чем, поэтому я просто спросила, когда я могу подойти.

«Завтра, — сказала она. — Нужно взять еще крови на анализ и пройти еще один тест. Ничего такого».

Спустя неделю мне звонят насчет того, когда мне начать принимать «Люпрон». Вот только медсестра ничего не говорит о «Люпроне». Вместо этого она говорит: «Мне очень жаль, но у нас для вас плохие новости. Помните тот последний анализ крови? В общем, оказывается, вы носитель синдрома ломкой хромосомы».

Я что?

Синдром ломкой хромосомы. Это ген. А вы его носитель. Незначительно положительный результат, но все же положительный.

Что это значит?

Ну, на самом деле, у меня нет достаточной компетенции, чтобы рассказывать вам об этом. Просто у вас незначительно положительный результат на носительство этого гена. Я могу свести вас с генетиком, если хотите.

Нет, спасибо.

Удачи, ответила она.

Я сразу подумала, что мне нужно прогуглить синдром ломкой хромосомы (ну, правда, они не могли придумать еще пострашнее название?), но я знала, что если начну гуглить, то провалюсь в эту интернет-дыру и начну впитывать все самое худшее, поэтому я просто легла на пол и подумала о миллионах микроскопических, извивающихся, ломких хромосомах в моей ДНК, совершающих какие-то свои темные дела с моим телом или с моим будущим телом или с будущим моего ребенка. Я вновь подумала, что мне нужно встать и прогуглить, узнать, что все это значит, не превращаясь в диванного генетика.

Нет, не буду гуглить.

Я могла бы. Просто быстренько посмотреть, что там?

Нет. Не начинай. Я знала, что не стоило начинать.

Быть носителем синдрома ломкой хромосомы или вообще любой генетической мутации, не означает просто иметь ее или нет. В большинстве случаев, генетические тестирования могут давать лишь широкие обобщения: вы несете незначительное количество мутаций, вы несете немножко, вы несете много или у вас вообще тотальная мутация. Будет ли эта мутация выражена или передана по наследству — дело случая и эпигенетики, когда выраженность генетических черт зависит от метилирования или других факторов, влияющих на передачу генетической информации.

Но чем страшен синдром ломкой хромосомы (само проявление синдрома, а не носительство), это тем, что это самая известная причина аутизма и других когнитивных нарушений. И хотя синдром редко затрагивает женщин, быть носителем означает 20% шанс ранней менопаузы и недозрелых яйцеклеток. Находясь на исходе своего третьего десятка лет и планируя завести детей после 30, я была в шоке. Даже если мое донорство не вызвало никаких побочных эффектов, я могла оказаться бесплодной и не иметь своих детей, зная при этом, что зато кто-то другой успел.

Несколько недель спустя мне еще раз позвонили из донорского центра, и я испугалась. Может быть, они сейчас из жалости предложат мне бесплатную консультацию у генетика, или может быть, вопреки своим правилам, скажут, что из моей яйцеклетки родился ребенок с аутизмом, или может быть, мои дела совсем плохи.

Но нет. Ничего такого.

Они спросили, не хочу ли я еще раз побыть донором.

«К нам пришла пара, которую не смущает ваш незначительно положительный результат носительства синдрома ломкой хромосомы».

Вместо ответа, я выпалила вопрос, что же все-таки означает носительство этого синдрома. И после нескольких писем по электронной почте я наконец получила важную информацию:

Я — промежуточный носитель, что означает от 40 до 55 ЦГГ повторов в гене FMR1. Технически, это не носительство, у носителей от 55 до 200 ЦГГ повторов, а я нахожусь в промежуточной или «серой зоне». Главный риск для промежуточного носителя в том, что мутация будет передана дальше по наследству, в результате может появиться внук или правнук с аутизмом. Шансы мрачные, но не особо высокие.

Но разница между мной и носителем — всего лишь один ЦГГ повтор, мельчайший кусочек информации в гене. Зная, что я нахожусь меньше, чем на волосок в риске от ранней менопаузы (у которой много других неприятных моментов помимо трудностей с беременностью), я не вздохнула с облегчением. Генетика и эпигенетика — новые и неточные науки, и больше информации о моей ДНК лишь усилили мои сомнения.

Донорский центр звонил мне еще несколько раз, пока я наконец не сказала им вычеркнуть мое имя из списка.

Трудно не думать о том, какими получились те возможные дети, но я, конечно, отказалась от права знать это. Я использовала донорство, чтобы купить себе время, чтобы закончить книгу, которую я закончила и теперь ее продает мой агент. Я часто представляю свое существование в этих семьях в виде постоянной шутки, вечного козла отпущения для всех грехов, за которые родители не хотят отвечать. Она не прошла отбор в команду по софтболу — вините донора. У нее синдром дефицита внимания — вините донора. Простудилась, выскочил прыщик, не любит ананасы — вините донора.

И каждый раз ее мать будет смеяться чуть дольше, чем нужно, когда ее дочь выйдет из комнаты. «Это у тебя не от меня, — скажет она. — Нет, не от меня».