Отверженные

Пишет фотограф Олег Климов: За три месяца в ПНИ (*ПсихоНеврологический Интернат - специализированное учреждение для проживания, ухода и социальной адаптации людей с психическими заболеваниями, инвалидностью и другими нарушениями, которые не могут вести самостоятельную жизнь) я погрузился в параллельную реальность и снял около 500 портретов его жителей. А еще делился с ними простыми знаниями: основами арифметики и фотографии. Я понял, что среда и образ жизни формируют человека не меньше, чем врожденные особенности. Многие жители интерната никогда не видели себя на фотографиях. Кто-то считал, что слишком «уродлив», чтобы смотреть даже в зеркало. Но каждый раз, когда они видели свои портреты, происходило одно и то же: узнавание и радость. Мы теряем себя, когда утрачиваем личную идентичность, а в системе ПНИ сохранить ее крайне тяжело. Я убежден, что наше общество должно учиться взаимопониманию и сосуществованию. Что каждый человек заслуживает быть увиденным, услышанным и принятым таким, какой он есть.

Каждое утро в восемь часов я иду в столовую на завтрак. Темно. Морозно. Слышно, как снег хрустит под ногами. Я словно ступаю по белоснежным клавишам огромного рояля, извлекая свою собственную музыку. Если прислушаться к шагам, то можно легко понять, о чем я думаю и в каком состоянии нахожусь. Осознание этого заставляет меня быть внимательным к окружающим людям. Они тоже играют свою музыку. Воспроизведенные ими звуки похожи на систему знаков, часто недоступных моему пониманию. Таких людей называют здесь «сумасшедшими», но это не нравится мне, и я называю их «иностранцами». Я живу среди них.

В палате ПНИ, СибирьФото: Олег Климов

Иду вдоль белых корпусов психоневрологического интерната. «Посторонним вход воспрещен» — написано на металлических воротах. Каждое утро на моем пути встречается несколько «иностранцев». В руках они несут большие помойные ведра, до краев наполненные ночными отходами.

Когда они здороваются со мной или просто кивают в ответ на мое приветствие, часть отходов проливается на белый снег. В эти моменты я понимаю, что их снег хрустит под ногами совсем иначе, чем мой. С каждым неуверенным шагом они давят снежинки, но не все, а лишь некоторые — по причине исключительной необходимости, как будто бы извиняясь за свое присутствие в моей жизни. Это другая музыка, и мне нравится ее деликатность.

Из серии портретов жителей ПНИ, СибирьФото: Олег Климов

В столовую мы заходим все вместе, впуская с собой потоки холодного воздуха. Я снимаю свою нелепую шапку и ядовито-зеленый пуховик, которые кажутся мне несуразными, но неожиданно уместными здесь. Этот дурацкий наряд словно стирает границу между мной и остальными. Я чувствую, что начинаю становиться частью их мира.

У каждого здесь есть своя алюминиевая ложка, она неизменно сопровождает их, как личный амулет. У меня ложки нет. Возможно, это потому, что я, по общим меркам, ничем не болен, если не считать простуды и легкой температуры. Но отсутствие ложки будто подчеркивает мою инаковость — пусть временную, но заметную.

Телевизоры в ПНИ работают практически круглосуточноФото: Олег Климов

Всех кормят из одного котла, однако меня сначала приглашали в отдельную комнату. Там для меня накрывали стол, предлагали вилку, нож и ложку, словно подчеркивая мою «гостевую» роль. Но уже через несколько дней мне стали выдавать только ложку. Это был своего рода сигнал: обслуживающий персонал начал воспринимать меня иначе, видеть во мне не просто гостя, а почти «иностранца».

Вскоре я начал принимать пищу в общем зале, присаживаясь за стол к тем, кого фотографировал накануне. За этим совместным приемом пищи исчезали последние условности, разделявшие нас. Мы ели из одного котла, говорили почти на одном языке, и тогда я начинал чувствовать себя не наблюдателем, а участником незнакомой мне прежде жизни.

Во время обеда в интернате у каждого своя ложкаФото: Олег Климов

* * *

ПНИ — психоневрологический интернат — пережиток старой советской системы, созданной для изоляции людей с «ограниченными возможностями», от умственных до физических. В те времена такие интернаты строили в удаленных и заброшенных поселках. Работа в этих учреждениях для местных жителей становилась единственным источником заработка. Других возможностей для жизни там не было — и нет и сейчас.

Из серии портретов жителей ПНИ, СибирьФото: Олег Климов

Советская система породила не только моногорода с «высокими социалистическими технологиями», которыми до сих пор гордятся сталинисты. Она также создала монодеревни и монопоселки, их главная задача заключалась в обслуживании «сумасшедших» и «юродивых». О них редко говорят, возможно потому, что признание их существования ставит под сомнение миф о гуманности и величии нашей системы.

Существует только та реальность, которая обслуживает интересы «системного большинства». Это основа подхода, в котором «государство — всё, человек — ничто». Такой принцип вытесняет из общественного сознания право на индивидуальность, на другой взгляд на жизнь.

* * *

После завтрака в ожидании рассвета я возвращаюсь в свою комнату. Там, за столом, открываю тетрадь с надписью «Физика», купленную в местном магазинчике во время отоварки. Отоварка здесь — это особая система. Она означает «получение товаров по безналичному расчету», как выражаются чиновники.

Отдых прямо на траве, если погода тому благоприятствуетФото: Олег Климов

Это означает, что каждый «иностранец» получает от государства небольшое денежное пособие. Часть этих средств идет на содержание интерната, а оставшаяся доля доступна для личных нужд. Но деньги в прямом смысле жители ПНИ не получают — вместо этого они сразу обменивают их на товар. Стоимость покупки списывается с их счетов в пользу магазина при ПНИ.

Большинство жителей интерната не понимают ценности денег, и они для них ничего не значат. Рубли и копейки — это всего лишь абстракция, далекая от их жизни. Товар, который можно потрогать, взять в руки, понюхать, гораздо понятнее и важнее. Здесь вещи имеют свой четкий вес, запах, цвет, и в этом мире конкретных предметов они обретают большее значение, чем у нас, тех, кто живет за пределами стен и заборов.

Жители ПНИ на заготовке сена для своего домашнего хозяйства, СибирьФото: Олег Климов

Думаю, что «иностранец» в нашем мире вряд ли сможет выжить. И дело вовсе не в том, что общество отвергнет его из-за «умственной отсталости» или внешних особенностей. Нет, он исчезнет, потому что система, в которой он живет, не выходит за пределы металлических ворот. За этими стенами его мир перестает существовать в реальности.

С первыми лучами солнца я беру камеры, штативы, стойки и отправляюсь к одному из белых корпусов интерната. Каждый раз, проходя мимо этих зданий, я чувствую себя в промежуточной зоне — на границе двух миров.

Один из жителей интерната занимается йогой, и его часто можно увидеть в такой позе. ПНИ, СибирьФото: Олег Климов

Как и у любого «иностранца», у меня нет строгих задач. Я сам их себе придумываю, чтобы заполнить дни, наполнить их смыслом. Иногда мне кажется, что единственное различие между мной и ними заключается в чувстве потенциальной свободы: я знаю, что могу выйти за эти ворота.

* * *

Я пытаюсь научить нескольких человек фотографировать, хотя это сложно назвать полноценным обучением. Скорее, я наблюдаю за ними, за их взаимодействием с камерой, а потом долго изучаю их снимки, пытаясь разгадать, что они хотели сказать. Мои ученики не произносят слов — их мир полон звуков, жестов и взглядов. Но мне кажется, что камера может стать их голосом, помочь выразить то, что словами они не могут передать. Просто нужно время.

Слева: из серии портретов жителей ПНИ, Сибирь. В центре: групповой портрет с жителями ПНИ, Сибирь. Справа: из серии портретов жителей ПНИ, СибирьФото: Олег Климов

Я веду записи, фиксируя свои наблюдения, экспериментирую с фотографией. Иногда, в моменты отчаяния, иду в медблок и читаю истории болезни жителей ПНИ. Но там нет утешения. В графе «Образование» часто значится суровый приговор: «необучаем». Эти записи, как правило, были сделаны, когда «иностранцам» было пять или шесть лет. Маленькие дети, которым уже тогда поставили рамки, ограничили их возможности одним словом: «необучаем».

Но с каждым днем, наблюдая за ними, я все больше убеждаюсь: этот приговор — ошибка. Эти люди способны учиться, чувствовать, творить. Да, путь к этому дольше, сложнее, но он возможен. И я начинаю опять верить, что могу что-то вложить в них, даже если это будет всего лишь малая толика того, что они заслуживают.

* * *

Зачастую человек оказывается в этой системе с самого рождения. И это, пожалуй, самая страшная проблема. Вход туда — как через игольное ушко, выбраться почти невозможно. Все начинается с того, что мать оставляет младенца в роддоме. Затем он попадает в дом ребенка, после чего следует детский дом. А дальше судьбу ребенка решает консилиум врачей.

На этом этапе принимается ключевое решение: отправить ребенка в ПНИ или оставить в детском доме. Но как правило, определить в раннем возрасте, есть ли у него «умственная отсталость» или психические расстройства, крайне сложно. Однако стоит ребенку попасть в эту систему, дорога назад закрыта.

Паша, житель интерната, дарит цветы гостю ПНИФото: Олег Климов

В ПНИ никто не ставит перед собой задачу обучить ребенка, «дотянуть» его до нормального уровня. На это нет ни ресурсов, ни желания. Более того, у многих развивается так называемый приобретенный синдром: ребенок, возможно не имея изначально серьезных отклонений, постепенно становится «иностранцем» в нашем мире, ассимилируясь в среде, где нет развития, а только угасание. Даже если решение консилиума было ошибочным, исправить его практически невозможно.

Сам факт попадания в ПНИ автоматически лишает человека дееспособности. А чтобы вернуть этот статус, требуется судебное разбирательство. Но если у человека нет близких, которые готовы бороться за него, защищать его интересы, шансы на освобождение из системы равны нулю.

* * *

Я сам здесь учусь. Пространство вокруг словно оживает, наполняясь деталями, которые раньше я просто не замечал. Эти люди, которых я называю «иностранцами», открыли мне новый мир, показали, как можно видеть то, что ускользает от нашего восприятия. Но я не был уверен, что могу дать им столько же, сколько получаю сам.

Я пытаюсь войти в их мир, осознанно преодолевая барьеры, которые нам навязало общество. Но понимаю: они, вероятно, никогда не смогут проделать этот путь в обратном направлении. Эта фатальная несправедливость угнетает меня.

В ожидании обеда. Вход в столовуюФото: Олег Климов

И все же когда я показываю им фотографии — их собственные фотографии, — я вижу, как что-то меняется. Гримаса бесчувственного равнодушия, ставшая почти привычной маской, вдруг исчезает, и вместо нее появляется что-то похожее на человеческую улыбку. В эти моменты я ощущаю свою причастность, свою роль, пусть и маленькую, но в их жизни. И это чувство оживляет меня, дает мне надежду, что, возможно, мое присутствие здесь не напрасно.

Я абсолютно уверен: проблема не только в врожденном «слабоумии», но и в том, которое развивается и прогрессирует под влиянием социальной среды. Это явление здесь ощущается особенно остро. Взять, к примеру, Пашу — одного из жителей интерната. В его истории болезни прямо указано, что с каждым годом он все больше утрачивает свои когнитивные способности. Но мне кажется, что это не его вина, а следствие окружающей действительности.

Жители интерната реконструируют здание на территории ПНИ, СибирьФото: Олег Климов

Мы с Пашей решили вместе снимать портреты жителей интерната. Этот процесс стал для нас своеобразной формой диалога. Я трачу много сил, чтобы уговорить его на компромиссы, призываю его к разуму, стараюсь объяснить, почему так важно видеть людей через объектив по-другому. Но иногда мне кажется нелепым призывать к чему-то, чего он уже не чувствует или, возможно, никогда не чувствовал.

И все же, несмотря на эти сложности, я продолжаю. Не потому, что верю в быстрый результат, а потому, что в этом занятии вижу способ, пусть маленький, напомнить Паше о его способности быть творцом, даже в мире, который пытается убедить его в обратном.

Жители интерната сажают цветы на территории ПНИФото: Олег Климов

Я говорю «мы решили», потому что частично научился понимать Пашу, а Паша научился понимать меня. По отношению друг к другу мы больше не «иностранцы». К сожалению, Паша настроен категорически против всех, кто проявляет интерес к фотографии. Иногда его протест перерастает в открытую агрессию, он даже готов ударить. У Паши есть виды и на мою персону: он всем объясняет, что я скоро поселюсь в интернате навсегда и буду жить в его комнате вместе с тремя другими «иностранцами», двое из которых с трудом передвигаются в пределах комнаты. Паша даже показал место, где можно поставить мою кровать.

* * *

В тихий час, когда большинство «иностранцев» предпочитают смотреть телевизор, некоторых из них я пытаюсь научить простой арифметике. Двое уже умеют считать, но только до десяти. Но один из «иностранцев» теперь умеет складывать и вычитать натуральные числа. Он приходит в восторг, если я, довольно улыбаясь, говорю ему: «Ответ правильный!»

В нашем интернате живет девушка — Юля. На мой взгляд, она абсолютно нормальная, ничем не отличалась от многих людей в нашем обществе. Ее точно не нужно было изолировать. Но история ее жизни оказалась до боли типичной: мать отказалась от Юли в роддоме, дальше — детский дом, а затем ПНИ.

Обучение арифметике во время тихого часа. ПНИ, СибирьФото: Олег Климов

Ее официальный диагноз — «умственная отсталость в умеренной и слабовыраженной степени». Что это означает на практике, не знает никто, даже сами врачи. Лично я могу сказать то же самое о себе, если накануне слишком много выпью. Это говорит лишь о том, как расплывчаты и субъективны такие диагнозы.

У Юли только одна проблема, которая отличала ее от меня: она провела всю свою жизнь в закрытых учреждениях России. Суд несколько раз принимал решение оставить ее в интернате. Ей так и не вернули статус дееспособной.

Письмо, написанное жителем ПНИ для фотографа Олега Климова. СибирьФото: Олег Климов

Здесь важно понять: если вы до 18 лет жили в системе ПНИ, какие у вас могут быть знания о реальном мире? Как вы узнаете, как подать заявление в суд? Как пройти медкомиссию, чтобы доказать свою дееспособность? Эта информация недоступна для тех, кто живет в изоляции. Их не учат выживать в обществе, не дают даже малейшего шанса вернуться.

Юля лишь одна из многих. Но в ее судьбе кристаллизуется основная проблема системы: она не исправляет, не помогает, не интегрирует, а только отвергает. И это самое страшное.

* * *

С заходом солнца я не делаю фотографий, хотя часто использую искусственный студийный свет. Просто придумал такое правило — быть вместе с солнцем. Вечером я просматриваю отснятые снимки.

Портреты «иностранцев» вызывают во мне желание бежать куда-то среди ночи без оглядки и ни о чем не думать — никогда еще я не встречался с такой концентрацией безнадежности. Чем больше смотрю на них, тем меньше понимаю, почему я решил, что развешанные в коридорах инкубатора портреты могут понравиться «иностранцам». Может быть, лучше, если на стенах останутся привычные изображения собак и кошек? Или правильнее заполнить пространство иконами и образами святых, как предлагал священник, навещавший их. А может быть, они считают, что, напротив, это мы безумны и безнадежны? Или, в отличие от нас, вообще не оценивают себя, а просто воспринимают такими, какие есть? Я не слышал ни одного оценочного мнения, что кто-то получился на фотографии хорошо или неудачно. Реакция у жителей всегда была одна: узнавание себя и радость.

Выращивание и дарение цветов друг другу — в некотором роде традиция этого интерната в СибириФото: Олег Климов
Источник