Переход в состояние вещи: воспоминания людей, которые были дешевой рабочей силой для Третьего рейха

В годы Великой Отечественной войны герои книги, тогда ещё очень молодые люди из городов и сел России, Украины, Белоруссии, были угнаны в гитлеровскую Германию, где их назвали остарбайтерами (восточными рабочими). О том, что они пережили в неволе и что им пришлось испытать после возвращения на родину, рассказывают сохраненные в архиве «Мемориала» интервью, письма, воспоминания, фотоснимки. Опубликованные впервые, эти документальные свидетельства человеческих судеб заставляют по-новому взглянуть на казавшиеся известными страницы войны.

С начала Второй мировой войны около 5 миллионов человек, оказавшихся в немецкой оккупации на территории Восточной Европы, отправили в Третий рейх на принудительные работы. Они могли попасть на заводы, к помещикам (их называли бауэрами) или стать прислугой в немецких семьях. При этом в СССР после войны «восточных рабочих» не считали жертвами и тем более ветеранами — к ним относились как к предателям. Авторы книги «Знак не сотрется. Судьбы остарбайтеров в письмах, воспоминаниях и устных рассказах» по архивам «Мемориала» попытались восстановить их историю.

«Я в первый день с торгов не пошла»

Как распределяли на работу, наши собеседники рассказывали подробно: это запомнилось очень хорошо. И понятно почему: начиналась новая жизнь. Как правило, все происходило прямо на распределительных пунктах, где организовывались биржи труда. Здесь остовцев отбирали на работу: кого — на завод, на стройку, в шахту; кого — к бауэрам, в сельское хозяйство; кого — в домашнюю прислугу. Отбор происходил в соответствии с заявками, поступавшими в региональные и местные арбайтсамты.

Чаще всего чиновники из арбайтсамтов назначали день, когда представители фирм или отдельные хозяева, подавшие заявки, приезжали и отбирали рабочую силу, за что платили определенный взнос. При отборе принимались во внимание рабочая квалификация прибывших, уровень образования, но главным образом — физическое состояние, поскольку юные остовцы, как правило, не имели рабочих специальностей, да и уровень образования многих из них был невысок.

Анна Кириленко: «Отбирали нас так: смотрели, чтобы были здоровые, проверяли, в порядке ли руки, ноги, в общем, чтоб могли работать. Для ткацкой фабрики, куда меня взяли, отобрали молодых, негромоздких, подвижных. […] А больших, крупных, здоровых они отправляли на тяжелые работы».

Антонина Сердюкова: «Во Франкфурте-на-Одере, в лесу, был колоссальный распределительный лагерь. Туда приезжали хозяева заводов и отбирали себе кадры. Главное, их интересовало — школу кончил или не кончил. Нас, молодых, крепких здоровьем, повезли в Лаутаверк на алюминиево-ванадиевый завод».

Анна Сечкина: «Привезли нас человек 50 в большое помещение, по стенам были скамейки. Нас посадили. Хозяева стали приходить, отбирать себе рабочих. Но брали не всех, оставляли стариков и детей младше 10 лет. Говорили, что они только даром будут есть хлеб».

Процесс отбора напоминал нашим собеседникам откровенную покупку рабской силы. То, что их выбирали, как выбирают на ярмарке скот, производило тяжкое впечатление. Момент своего «перехода в рабство», в состояние вещи, многие описывают поразительно точно. В рассказах повторяется глагол «купить»: «нас купил бауэр», «всех уже купили, а меня нет».

Георгий Ткачёв: «Всех раскупили, и я остался один. Заходит мужчина, лет под пятьдесят, коренастый, полненький. Оказался бауэр, хозяин поместья. Вот он меня и купил, немец этот. За сколько, сколько он уплатил, я не знаю».

Лев Токарев: «Когда нас на биржу привезли, всех разобрали, а меня не берут никуда. Я худющий очень, один стою. Смотрю: пожилой немец и немка рядом. Смотрели, смотрели на меня, потом подходят, спрашивают: “Еврей?” Я говорю: “Нет, русский”. Потом о чем-то поговорили, поговорили, сколько-то денег кому-то отдали и меня увезли в большое, крупное садоводство».

Процедуру отбора наши собеседники восприняли как дикую и абсурдную.

Евгений Горяинов: «Кто с сельской местности, тех, значит, забирали крестьяне […] Посмотрели в лицо, в глаза, в уши заглянули, пробовали мышцы… Понимаете, выбирали, как скотину!»

Зинаида Валихова: «Пришел хозяин “Глазфабрик” — стеклянный фабрикант. Ему нужно двадцать девушек. Следует команда: “Выстраивайтесь!” Отсчитал двадцать. “Этих я возьму!” И увел. Как стадо. Такие моменты, никогда в жизни этого не забудешь!»

Ирина Соколова: «Выгрузили нас. Полицейский переводчик, говорит: “Сейчас будем распределяться по работам”. Стали приходить люди. […] Осматривали, как лошадь, с ног до головы. Они там платили какие-то деньги, расписывались, и людей уводили. Я в первый день с торгов не пошла. Меня на следующий день [продали]. Все так тихо, спокойно проходило. […]. Но это надо испытать, словами это не передашь, это надо прочувствовать. Тебя покупают, как вещь».

Наши наиболее начитанные собеседники сравнивали процедуру отбора с работорговлей, описанной в популярной среди советских школьников 1930-х годов книге «Хижина дяди Тома». Ощупывание мускулов (достаточно ли крепки для тяжелой работы), разглядывание зубов (чтобы потом не тратиться на врача) вызывали ассоциации с невольничьим рынком и запомнились на всю жизнь.

Лаврентий Новохатько: «Привезли нас в город Эрфурт. Такой большой пустырь, построены деревянные бараки. Там проводилась купля-продажа рабочей силы. Приходили помещики, вдовы и солдатки, чиновники, набирали себе рабочих. Приходят, выстраивают нас и ощупывают руки, плечи, в рот заглядывают. Как рабовладельческий рынок, похоже было».

Чувство унижения усиливалось еще и тем, что рабочую силу выбирали сытые, хорошо одетые люди, смотревшие на прибывших из России как на дикарей, которых запросто можно купить, разлучить с семьей.

Галина Аграновская вспоминала: «Биржа была во Франкфурте, прямо на вокзале, не в пассажирской части, в товарной. Нас всех выгрузили из вагонов. Мы стояли, и нас отбирали. Мы были потрясены хорошо одетыми людьми, которые пришли нас отбирать. К отцу, он — изможденный, рваный, тощий — отнеслись очень брезгливо. Пробовали мускулатуру — мускулатуры никакой не было. А прежде он был физически здоровый, красивый человек. […] Я помню чувство невероятного стыда от вида родителей, дома они были всегда красивые и уважаемые. А тут мама и папа такие жалкие, оборванные. Я в свои 14 лет была высокая, хоть и очень худая, девчонка. И какая-то немка, костистая, мужеподобная, в очках, выбрала меня. Мама закричала: “Доченька! Доченька!” А папа физически был в таком состоянии, что даже реагировать не мог. Не помню, как меня с ними разъединили, помню только мамин крик. […] Они попали к бауэру, а я — на завод. Но я была рада, что я не с ними. Я бы не смогла видеть, как они унижены».

Фрида Палко чудом осталась жива, когда в Стародубе расстреляли всех евреев. В Германию она была угнана под чужим именем и все время боялась, что в ней узнают еврейку. На бирже ожили все ее страхи: «Пришли какие-то люди и давай выбирать. Выбрали меня, поставили в общую колонну. Ну, думаю, выбирают нас сейчас и на расстрел поведут. Всё. Кончено».

Спасительным казалось попасть на работу вместе с земляками, односельчанами, друзьями. Бойкой и знающей немецкий язык киевлянке Надежде Измалковой удалось попасть в одно хозяйство вместе с подругами: «В Эрфурте нас хотели разделить. Но мы не растерялись и сказали, что мы сестры. Нас не разъединили».

Но везло не всем.

Анна Одинокова: «Выбирают среди нас, кого выбрали — запишут. И уходят, и уходят, и уходят. Все ушли, остались мы: только я и Паша. Я длинная, жердина, а она маленькая, мне до плеча, худющая. Она в меня вцепилась, я в нее, обнялись, стоим, две сироты. Уже никто и не идет. Вдруг заходит старуха. […] Подошла, смотрит на нас двоих, кого взять из нас. Что за работники такие? Ей же в село надо — и пахать, и сеять, и кормить скот, и доить, и поить, и навоз возить. Потом показывает на меня: “Пойдем, ты”. Оформляйте ее, говорит. А Паша: “И меня, — говорит, — я не отстану от тебя, я не отстану!” А я говорю: “Берите нас обеих! Прошу, возьмите обеих!” Нет, не оставили. Не знаю, куда она попала».

«Это был другой мир»

Остовцев, уехавших из голодных, разрушенных войной мест, Германия поразила чистотой, ухоженностью и благополучием. Удивляло отсутствие разницы между городом и деревней.

Вот как об этом вспоминает 15-летний тогда ученик ремесленного училища из Новочеркасска Георгий Ткачёв, попавший на работу к бауэру в хозяйство близь города Грайфенберга: «Выбрал меня на бирже немец, повез в деревню свою. По дороге впечатлений было много. Сам город Грайфенберг — старинный, провинциальный городишко. Брусчатка там такая, мостовые выложены — камушек к камушку. И я обратил внимание: через каждые метров двадцать — небольшие люки с решетками по-над тротуаром. И весь дождь стекает туда. Дождь идет, а улицы сухие! Вдоль дороги — фруктовые деревья: яблони, груши, сливы. Дорога не асфальтированная, но засыпана мелкой щебеночкой и укатана. Впечатление — как по асфальту едешь. Ни выбоин, ничего нету».

Девушка из семьи черниговских колхозников Анна Одинокова увидела Германию такой: «На балконах — цветы. Возле дорог — цветы, такая красота, я такую не видела никогда. У нас были цветы, но такого не было у нас изобилия. Господи, думаю, куда мы попали!»

Новочеркасского подростка Виктора Жабского потрясла велосипедная стоянка: «Глянул я: возле станции стоят велосипеды. Немцы приезжают на вокзал, едут, а велосипеды оставляют. И никто не сторожит, и на замки не замыкают. Нас это поразило: как же так? Ведь сопрут же!»

Евгения Горяинова из Курска, из нищей многодетной семьи, поразило, как живут рабочие в пригороде Вены: «У каждого рабочего свои дачки есть. У каждого рабочего! Два-три, пять километров от производства, где они работают. У них там чистота, культура, розы цветут».

На девушек из интеллигентных семей произвел впечатление внешний вид немцев.

Альдона Волынская: «Уже на вокзале мне показалось, что все сошли со страниц модного журнала. Это был другой мир».

Галина Аграновская была удивлена одеждой баварцев: «На платформе стоят очень хорошо одетые какие-то небожители, из другого измерения люди. На мужчинах шляпы с перышком, кожаные шорты. Кино мы тогда заграничного не видели. […] Я была шокирована».

Примерно так же описывал свои первые впечатления Николай Киреев: «Я догадался, что мы въезжаем в Европу. Хотя я не знал и не видел Европу. Но я угадал по чистеньким детям в красивых пиджачках и штанишках. Это новый другой мир. Это была, очевидно, уже Германия. […] Сгружают нас, и, помню, нас выстроили и впереди стоят несколько людей почтенных в плащах, такие благоприятные внешне».

Неудивительно, что увиденную Германию Виктор Жабский назвал райским уголком: «Германия, скажу, наверно, сделана для рая. Не рай, а райский уголок. Всё красиво, всё чисто, всё прибрано».

На фоне такого благополучия еще сильнее ощущалась собственное убожество.

Евгения Савранская хорошо запомнила реакцию женщины-регистратора в рабочем лагере: «Она с таким презрением, даже с какой-то брезгливостью к нам относилась. Господи, я так была одета, что на меня, наверное, иначе и смотреть было нельзя. И потом я была стриженная. Страшная, в общем, была!»

Запомнились не только презрение, но и злоба, агрессия, особенно со стороны немецких подростков. Приведем короткий рассказ Николая Богославца, угнанного с Полтавщины: «Когда нас с работы вели, немцы стояли на улицах, каждый у своей калитки, а [дети] c рогатками по нас стреляли камушками. Немцы смеялись, когда попадет в кого-нибудь. Идешь и смотришь: ага, сейчас маленький выскочил, кто его знает. Вот и ждешь, попадет в тебя — не попадет?»

Но не все немцы видели в прибывших из России рабов, недостойных жалости и сочувствия. Есть свидетельство Марии Пудяковой, угнанной из Псковской области: «В мае 1942 года меня вместе с другими отправили в Германию. Привезли нас, я не помню, то ли в Дрезден, то ли в Лейпциг. Помню только, что когда нас вели по центру улицы, то на обочине стояли немецкие женщины, они плакали, глядя на нас, и бросали нам одежду».

Варвара Гриценко вспоминала, как сразу после приезда немецкая хозяйка накормила ее картофельными блинчиками: «Посадили кушать […] И сколько она жарила — я все ела и ела. Проголодалась, шесть дней везли нас. И вот она поставит сковородку: “Noch?” Я-то не поняла, что это — “Еще?”, и киваю».

На шахтах, на военных заводах, на больших фабриках, где прибывших размещали в рабочих лагерях, остовцев встречали совершенно иначе. Уже в распределителях их ждали и грубость охраны, и конвоирование с собаками, и бесчеловечное отношение при отборе на работу.

Любовь Шкулёва успела до угона в Германию закончить девять классов ленинградской школы. Рассказывая о своих тогдашних чувствах, она искренне недоумевала: «Остановились в Вуппертале. Там вообще бараки были, наверное, тюремные, за колючей проволокой. Но мы же не пленные и не узники какие, все-таки везут рабочую силу, а не каких-нибудь преступников, правильно?»

А вот фрагмент интервью c Аркадием Кожаевым: «“Вы ожидали лучшего, когда ехали в Германию?” — “Конечно, лучшего… Была пропаганда, разные обещания. Я не ожидал, что меня привезут в барак, у которого три ряда проволочных заграждений. Это совершенно неожиданно было”».

Отбор остарбайтеров, проходивший в распределительных пунктах и лагерях, имел для каждого из них очень важное, подчас жизненно важное значение. Большинство оказывалось перед тремя вариантами: попасть в рабочий лагерь при промышленном (большом или малом) предприятии; работать у помещика или владельца менее крупного крестьянского хозяйства (остовцы их в своих рассказах называли бауэрами); стать домашней прислугой в немецкой семье. В зависимости от того, какой из перечисленных «вариантов» выпадал остарбайтеру, условия его труда, быта, питания, лечения, словом, условия его выживания в чужой, враждебной стране существенно различались.

В рассказах остарбайтеров о довоенной жизни много историй о несправедливости, голоде, репрессиях, которые пришлось пережить их семьям и во время коллективизации, и в период Большого террора. В начале войны до прихода немцев их самих мобилизовывали на тяжелые работы по строительству укреплений, рытью окопов и т. п. Но, несмотря на все тяготы и лишения, на родине они ощущали себя свободными людьми. Оказавшись в Германии, они с самого начала остро почувствовали, что попали в неволю, что теперь их ждет рабский труд.

Со знаком «OST»

* Для восточных рабочих был введен специальный знак. Отказ от ношения карался штрафом и даже тюремным заключением. С лета 1943 года в качестве поощрения за хорошую работу нашивку позволялось носить на левом рукаве. В конце апреля 1944-го, в связи с некоторым смягчением режима, было принято решение о замене знака «OST» на традиционные национальные символы. Для русских предполагалось использовать нашивку с крестом Святого Георгия. Для украинцев была разработана форма в виде овала с венком из подсолнухов и в центре – сине-желтый трезубец. Белорусская нашивка должна была выглядеть как шестеренка с колосом бело-красного цвета. Это решение реализовано не было.

Показать нам свой нагрудный знак «OST»* смогли очень немногие бывшие остарбайтеры. Небольшой матерчатый прямоугольник с белыми буквами «OST» на синем фоне (стандартные размеры — 80×77 мм) требовалось носить на верхней одежде на груди справа. Это был в прямом смысле знак случившейся с ними беды, свидетельство их второсортности и бесправия. А после возвращения на родину от таких свидетельств избавлялись уже по другой причине. Хранить вещественную память о пребывании в Германии было тяжело и небезопасно. Не случайно в беседах с нами остовцы называли его не знаком, а нашивкой, тряпочкой, лоскутом, заплаткой, биркой.

Мария Артемьева (работала у помещика в окрестностях Мангейма): «Очень угнетало, что мы должны были носить эти заплатки с “OST”, чтобы было видно, кто мы».

Анна Одинокова (работала у бауэра в Нижней Силезии): «Дали нашивку — такой вот клочочек ткани, голубой, тоненький, и на нем белыми написано — “OST”. Велено было нашить на грудь, носить и ни в коем случае не снимать, а то будем наказаны».

Часто об этом и вовсе не упоминали. Вспоминали только, когда мы задавали прямой вопрос, как это было, например, в разговоре с Таиссой Толкачёвой (работала на военной фабрике в Зеебахе): «“А на вашей одежде был знак ‘OST»?” — “А, да, забыла я вам сказать. Как только мы приехали, вот выдали нам робу и выдали нам «OST», сфотографировали и выдали несколько синих тряпочек с белыми буквами «OST’. Велели нашить на верхнюю одежду и никогда не появляться на работе без этой бирки”».

Зоя Елисеева (работала на ткацкой фабрике во Франкфурте-на-Майне): «Мы должны были носить значок: маленькая тряпочка на белом фоне, голубая окантовочка — написано “OST”. Мы обязаны были ее пришивать к верхней одежде. Это было так унизительно, мы же не привыкли, чтобы нас так отличали».

Буквы «OST» вскоре вошла в остовский фольклор, где расшифровывалась отнюдь не как «восток». Знак унижения превращался в насмешку и даже угрозу. Татьяна Теплова (работала на железной дороге): «Нам выдали брюки и курточку. И дали нашивку: “OST”. Знаете, как мы ее называли? Остерегайся Советской Твари».

Екатерина Крикливец (работала на заводе Фольксваген в Фаллерслебене): «Нам давали такие жакеты, такого зеленоватого цвета, вроде в крапинку черную. И эту, значит, “OST”.– “Остерегайся Советского Товарища”» .

Человек, вышедший из лагеря с таким знаком, сразу оказывался под пристальным взглядом немецкого обывателя — не нарушает ли он наложенных на остарбайтеров запретов.

Георгий Ткачёв (работал на судоремонтном заводе в Шеттине): «Ну, был у нас в город свободный выход. И носили тряпочку тут. Синяя такая тряпочка, на ней было написано “OST”. Чтоб пришита она сверху была, что с востока, русские. В трамваях разрешали, но иногда выгоняли. Был у меня случай один раз. Едем трамваем, а один немец нас выгнал: “Вон отсюда!” […] Не стали дожидаться второго приглашения, повыскакивали».

Знак также постоянно напоминал остовцам, что представители других национальностей пользуются существенно большими привилегиями.

Раиса Первина (работала на авиационном заводе в Дельменхорсте): «Там чехи были тоже на трудовой повинности, но ходили свободные. Поляки ходили свободно, но носили букву “P”. А мы под конвоем ходили. [И знак] — на голубом фоне написано белыми буквами “OST”».

Знак прятали, снимали, когда хотели чувствовать себя свободно, старались избавиться, несмотря на угрозы штрафов и наказаний.

Антонина Максина: «Если я в кино пробиралась, я “OST” снимала».

Анна Кириленко рассказывала, как хозяйка ездила с ней в город: «Немка, когда меня брала, так она говорит: “Чтобы полицаи к нам не приставали, ты, — говорит, — отворачивай свой «OST», закрывай!”»

С весны 1944, когда немцы сделали попытку несколько смягчить режим для остарбайтеров, за ношением знака следили уже не так строго.

Источник

Мариуполь. 1943 г. Повестка жительнице города о депортации в Германию.

Киев. Колонна женщин-остарбайтеров, собранных для отправки в Германию.

Погрузка в вагоны.

Еще погрузка.

И еще погрузка. В иные дни темп отправки белых рабов с Украины доходил до 10 тыс. чел. в сутки.

Прибытие в пересыльный лагерь. Элегентная фрау и крестьянская рабсила с Востока.

Регистрация в лагере.

Медосмотр. Без него никак.

Общага. Некоторые депортированне женщины приезжали с детьми, которых не на кого было оставить на Родине.

Еще остарбайтеры с детьми.

Украинские остарбайтеры в Ингольшдадте (Бавария). Судя по всему, раздача еды.
Зацените толстого немца-полицая (второй справа). Типичный ариец из «расы господ».

Чехи-рабочие на заводе «Сименс». Все крупные немецкие фирмы использовали рабский труд в годы войны.

Остарбайтер на рабочем месте. Обратите внимание на нашивку на лацкане одежды («Ost»).

Удостоверение личности девушки-остарбайтера из Смоленска.

7 февраля 1942 г. Альтенбург (Тюрингия). Немка провинилась. Вступила в связь с остарбайтером. Её подвергают публичному унижению на площади. Надпись на табличке гласит нечто типа «Я — изгой общества».

15 ноября 1940 г. Эйзенах, тоже в Тюрингии. Провинившиеся поляки привязаны к позорному столбу. Тот, который стоит лицом, вступил в связь с немкой. Надпись на табличке: «Я — загрязнитель расы».

Зуттроп. Западная Германия. 3 мая 1945 г. 57 русских остарбайтеров были расстреляны эсэсовцами при отступлении и закопаны в лесу в братской могиле. Могилу обнаружили американские солдаты из 95-й пехотной дивизии.

Описание к фото из американского архива.

После обнаружения места расстрела, американцы согнали туда окрестных немцев и заставили выкопать трупы. Затем для немцев была проведена т.н. операция принудительного просмотра жертв немецкого нацизма. На фото немка закрывает сыну глаза проходя мимо трупов остарбайтеров.

Немец выкопал расстрелянного русского ребенка и смотрит на него.

Перезахоронение расстрелянных остарбайтеров.

После освобождения. Пункт сбора остарбайтеров для репатриации.
Правда, ехать домой захотели не все. 450 тыс. бывших остарбайтеров и пленных из СССР остались на Западе.
Но это уже другая история.