Первая кровь: как живут чукотские китобои

Летом журналист Владимир Севриновский отправился на Чукотку, чтобы сделать фотопроект об общине местных китобоев, которые не забывают традиционный промысел и охотятся на морского зверя теми же методами, что и их предки. Журнал "Самиздат" публикует репортаж о большой охоте в мире арктического постапокалипсиса, где люди в домах на сваях считают косаток роднёй, убивают китов руками, а потом пьют с ними чай.

Глава общины китобоев Владимир Эйнеучейвун втягивает носом воздух: «Чуешь запах? Это выдох кита. Он рядом». В полукилометре над водой взлетает фонтанчик — и катера бросаются в погоню.

Зверобои нервничают. Первый кит сорвался. Гарпун воткнулся в бок, животное нырнуло, и ярко-красный буй, привязанный к металлическому наконечнику, скрылся под водой. Но через считанные секунды всплыл и закачался на волнах: остриё гарпуна не повернулось в теле, выскочило, и кит ушёл. Сейчас Владимир заметил невдалеке второго — и три лёгких катера с навесными «Ямахами» рванули за ним.

На первом опытный китобой уже встал во весь рост и картинно занес гарпун, не обращая внимания на качку. На втором — командном — катере летим мы с главой общины: он даёт указания по рации, крутит руль и морщится от боли — прошлым вечером он повредил руку. На третьем вдвоём с отцом плывёт мальчик Рустам. Он сосредоточен и угрюм — сегодня его первая охота.

— Горбач, — разочарованно буркает рация. На горбатых китов охота запрещена: и закон нарушишь, и компенсацию на заплатят.

Ещё двадцать минут рысканья по заливу Лаврентия, рассекающего восточную оконечность России на границе Полярного круга, и вот — новая цель. Чёрная тень поднимается из воды, и лодки бросаются наперерез, не давая киту отдышаться. Летит первый гарпун. Буй ныряет — и на сей раз поднимается нескоро.

— Всё, метку поставили, — шепчет Владимир.

Рядом с буем взлетает из моря огромный плавник. Ближайший катер резко сворачивает в сторону. Киту ничего не стоит перевернуть его и убить охотников. На одном из прошлых выходов в море взметнувшийся над лодкой хвост сломал шею их товарищу. Но вот рядом с первый буем оказывается второй, за ним — третий. Они тянут наверх, и киту всё сложнее погружаться. Огромное животное бьётся на поверхности. В трёх метрах от лодки с Рустамом поднимается тёмная голова в ракушках — и с плеском падает обратно. Отец готовится заложить вираж, Рустам привстаёт и заносит гарпун.

НА СУШЕ

«Морской зверь для нас — не добыча. Мы каждого кита встречаем как дорогого гостя. Как тебя, — Владимир усмехнулся в короткую седеющую бороду, макнул ломтик чёрного языка в соевый соус, с аппетитом прожевал и сказал блаженно: — Молодой кит, нежный. Только что из Калифорнии пришёл».

За десять дней до первой охоты Рустама я сижу на кухне у главы общины китобоев. Типовая мебель, обои с листочками, фотография сына — привычная обстановка, которую встречаешь всюду в России. Жена Владимира Анна режет китовый язык женским ножом-пекулем, похожим на полукруглый тесак и кастет одновременно.

У Владимира круглое бронзовое лицо с подвижными чёрными глазами. В улыбке чернеют провалы, на левой руке не хватает указательного пальца — от волчьего укуса началось заражение, и охотник, не особенно задумываясь, отсёк его топором: «Это ещё что! Приятелю на рыбалке попал в нос крючок. Думали аккуратно откусить клещами, а он воспротивился. Попросил вырезать с куском носа и стал дальше на него ловить. Запасного крючка не было, а рыба клевала, в азарт вошёл».

За окном плачут чайки, сопки спускаются к берегу бледно-голубого залива Лаврентия. Пейзаж пересекает череда покосившихся электрических столбов. Владимир и Анна живут в многоэтажном доме на сваях, вбитых в вечную мерзлоту на окраине села Лаврентия, столицы Чукотского района. В семидесятых правительство решило «уплотнить» регион, построило здесь школу, больницу, ДК и несколько хрущёвок, в которые свезли чукчей и эскимосов из деревень, раскиданных по побережью Берингова пролива.

Взлётно-посадочная полоса рассекает село с населением в тысячу двести человек ровно посередине. Дорога здесь — только до соседнего села Лорино, поэтому, за вычетом приходящего несколько раз за лето старенького теплохода «Капитан Сотников», аэродром — единственное средство сообщения с миром. Во время дождей облака не дают самолёту сесть, а размокшая грунтовая взлётка — подняться, и село на пару недель оказывается отрезанным от континента напрочь.

По улицам бродят собаки самого разного вида, но все — с ясными голубыми глазами.

«У этого в роду и шарпей, и овчарка, — кивает Владимир на странного пса с глубокомысленными складками на лбу. — Совсем как у нас. Чистых чукчей здесь почти не осталось». Дед Владимира — казак, отец его ближайшего помощника — ингуш. Оба считают себя чукчами, и не без оснований: язык глава общины знает лучше большинства соседей.

Наконец, уазик тормозит возле большого ангара на берегу залива. Он принадлежит общине морских зверобоев «Дауркин», названной в честь первого чукотского картографа. В 1747 году, в разгар русско-чукотских войн, его семья попала в плен к русским. Отец бежал; мать, родственницу одного из чукотских вождей, сожгли заживо, а мальчика отправили в Анадырь. Там Дауркина крестили именем Николай, дали ему образование, и до конца жизни он верно служил российскому государству в качестве первопроходца и географа.

В 1742 ГОДУ СЕНАТ ИЗДАЛ УКАЗ «ОНЫХ НЕМИРНЫХ ЧЮКЧ ИСКОРЕНИТЬ ВОВСЕ»

Война, в которой погибла семья Николая Дауркина, длилась несколько десятилетий. Чукчи встретили русских первопроходцев настолько ожесточённым сопротивлением, что в 1742 году Сенат издал указ «оных немирных чюкч искоренить вовсе». По разным подсчётам, в процессе исполнения указа российские войска уничтожили до трети коренного населения полуострова, но войну всё равно проиграли. В решающей битве чукчи убили главу карательной экспедиции — майора Павлуцкого, захватили полковое знамя и перешли в наступление. Империи пришлось договариваться.

В обмен на мир и прекращение нападений на остроги колонистов чукотским вождям предложили дворянство и практически полное самоуправление — в состав империи чукчи вошли номинально, без уплаты ясака. Там, где оказались бессильны ружья и артиллерия, роковую роль сыграли сначала алкоголь, а в советское время — интернаты, куда насильно забирали детей малых народов Севера.

В перестройку китобои фактически спасли тающее население полуострова. Тогда магазины опустели по всей стране, но здесь это вылилось в настоящую гуманитарную катастрофу и полномасштабный голод. Без дотаций, без современного оружия и скоростных катеров китобои кололи морского зверя пиками со старых лодчонок и кормили людей. Владимир говорит о трудных временах просто: «Когда киту зимой нужно вдохнуть, он проламывает лёд».

Но вымирание Чукотки, начавшееся в советское время, продолжается. Сегодня чукчей осталось около 16 тысяч, из них родным языком владеют менее трети — в основном старики. Речь не об ассимиляции, поскольку коренные жители Арктики не становятся русскими. Утратив язык и культуру, чукчи в посёлках спиваются и гибнут, особенно если не заняты оленеводством и не ходят за морским зверем.

У ангара китобоев из «Дауркина» тяжёлые железные ворота с двух сторон: одни обращены на село, другие открываются в море. У входа — тёмная комнатка, где пьют чай, чуть дальше — общая мастерская, где китобои точат гарпуны и ремонтируют снаряжение. Над столом Владимира висит большая фотография осетинских гор — напоминание о кавказских корнях. За мастерской — бобина с ржавой цепью и крюком, на котором катера спускают в море и вытаскивают обратно. В углу охотники бросают отрубленные головы нерп — пригодятся для отчёта.

Морского зверя коренные народы Чукотки добывают по особым правительственным квотам. Продавать добытое мясо запрещено — только есть самим и делиться с односельчанами. Сведения о добытых нерпах, моржах и китах вносятся в специальный документ, по которому государство выплачивает потом компенсацию за труд охотника. Большая часть правительственных квот приходится на нерп.

«Самое вкусное в нерпе — глаз. Разве что зрачок сложно прожевать, — рассказывает Владимир. — Недавно один пацан, совсем крошечный, его целиком в рот засунул. Пытается раскусить — не выходит. Выплёвывать не хочется. И давай делать отцу знаки, чтобы разрезал глаз прямо во рту».

Под притолокой ангара висит вяленое китовое мясо. Члены общины макают его в прокисший жир, заедают салом — вот и весь обед. Женщина неопределённого возраста заглядывает и со смущённой развязностью клянчит кусок китовой кожи. Охотники отмахиваются как от мухи. Она делает пару шагов назад, но не уходит, вертится рядом.

Я интересуюсь, когда ближайшая охота на кита, но Владимир только усмехается:

«Здесь так не планируют. Сегодня поздно, а завтра будет завтра. Дед говорил: „Придём на берег — там уж будем посмотреть“».

В МОРЕ

В ангаре готовят новенькие катера к первому спуску на воду. Их предстоит доставить филиалам общины в других сёлах, раскиданных по берегу Чукотского полуострова. Владимир прикрикивает на работников, чтобы пошевеливались, и зовёт их лентяями. Подгонять не нужно только Рустама, сына инженера по промыслу. Его смуглое, вечно сосредоточенное лицо не оставляет сомнений: как и у Владимира, часть предков мальчика пришли сюда откуда-то с юго-запада. На вопросы он отвечает односложно и оживляется лишь при виде охотничьего или рыболовного снаряжения.

Рустаму тринадцать, но он мало общается со сверстниками из посёлка. Он трудится у зверобоев и по первому зову бросается помогать каждому, кто попросит. В свободное время мальчик приводит в порядок гарпун: строгает древко и точит металлический наконечник, застревающий в теле кита.

По принципу действия он мало отличается от костяного предка, которым чукчи, по данным археологов, пользовались как минимум последние две тысячи лет. К наконечнику крепится верёвка с буем. Когда гарпун попадает в кита, тот ныряет, верёвка натягивается и разворачивает наконечник на 90 градусов. Он прочно застревает в плоти жи­вот­но­го, а буй тянет его наверх и не даёт уплыть. Когда кит выбивается из сил, его добивают из карабинов.

Сотрудники заповедника «Берингия» считают, что промысел морского зверя ручным гарпуном не наносит существенного урона популяции. На четырнадцать чукотских сёл годовая квота разрешает коренным легально добывать сто сорок китов в год — меньше одного кита на село в месяц. Старожилы вспоминают, что в пятидесятых китов добывали здесь в промышленных масштабах, расстреливая из противотанковых пушек. Около трети тонули, к остальным успевали подплыть, засунуть внутрь шланг и накачать сжатым воздухом. Мясо после такой процедуры в пищу людям не годилось, поэтому им кормили голубых песцов на зверофермах.

Современные экологи называют советские методы и объёмы промышленной охоты на китов одним из самых бессмысленных преступлений против окружающей среды в истории. По подсчетам экологов, с 1930-х по 1980-е в акватории СССР добыли порядка 540 тысяч крупных китов разных видов — в обход всех международных соглашений. Помимо СССР, лидерами китобойного промысла второй половины двадцатого века были также Япония, Фарерские острова, Канада и страны Северной Европы. Однако к восьмидесятым годам численность крупных китов на планете упала настолько, что усилиями международных организаций был введён мораторий на коммерческую охоту. Тогда мировой объём добычи китов единовременно упал с 50–60 тысяч голов в год до примерно 4–5 тысяч — охота на морского зверя стала почти исключительной привилегией учёных-океанологов и коренных народов Арктики. В остальном мире профессия охотника на морских гигантов фактически исчезла. Гренландские инуиты сегодня имеют право добывать 170 больших китов в год — немногим больше, чем чукчи в России. СССР короткое время сопротивлялся введению моратория, но вскоре началась перестройка — и вопрос решился сам собой. Остовы старых китобойных судов Чукотки до сих пор догнивают на окрестных отмелях.

Новые катера, обзаведясь в ангаре номерами и моторами, покидают залив Лаврентия, чтобы отправиться через Берингов пролив в Северный Ледовитый океан. Лето по арктическим меркам тёплое, море спокойное, и всё равно на полной скорости ветер пронизывает до костей. Рулевой правит на мыс Дежнёва — восточную оконечность Евразии. До него чуть больше двух часов. Справа из воды поднимается чёрная скала — остров Ратманова. Через час из-за неё выглядывает скала поменьше — остров Крузенштерна. Десятки поколений эскимосов строили там жилища, рыбачили, охотились на китов, пересекали узкую полоску воды, чтобы навещать друзей и привозить невест. Со времен продажи Аляски здесь проходит граница между Россией и США, и на острове Ратманова сегодня никто не живёт: в середине XX века местных эскимосов выселили, и сейчас их потомки живут неподалёку, на побережье Чукотки.

«Раньше, когда ещё с Америкой дружили, с Аляски возили продукты. Да и мы плавали к эскимосам на Крузенштерна, — рассказывает Владимир, вглядываясь в бинокль. — Нормально они там живут. Получают зарплату как пограничники. У них там всё, что нужно для жизни: комфортные дома, магазин, спортзал… Только бухать на острове глава общины запрещает. Хочешь спиваться — езжай в город Ном. Это клоака Аляски, куда стекаются безработные индейцы, алкаши и торчки».

Острова остаются позади. На горизонте колеблется тёмное марево — то ли морской мираж, то ли тени далёких американских гор. Зверобои останавливают катера, достают карабины и глушат движки. Владимир погружает весло в воду, прикладывает ухо к рукояти и долго слушает через него море. Лопасть весла улавливает подводные звуки и передаёт их охотнику по рукояти, как стетоскоп. Владимир вращает древком, выискивая в пучине голоса моржей и нерп. «У нас в селе малые пацаны втыкают брёвнышки в морское дно за линией прибоя и слушают с их помощью пение китов. Те на отмель с ляльками приплывают. Ласкают их, обнимают. А дети узнают их по голосам. Это, говорят, дедушка, он уже два года сюда приходит…». Владимир долго вслушивается, но морские звери благоразумно молчат. Китобои прячут карабины и продолжают путь.

Мыс Дежнёва — огромный тёмный кулак, выставленный на восток, в сторону Аляски. Мы проплываем покинутую погранзаставу с маяком, водопады, крутые обрывы, на которых гнездятся тысячи птиц. Пройдя Берингов пролив, катера поворачивают на запад, в Северный Ледовитый океан. За мысом начинаются чукотские сёла — ряды домов на узких полосках суши между морем и пресноводными лагунами. Над ветхими лачугами высятся на металлических сваях футуристические модульные школы, построенные при губернаторе Романе Абрамовиче, с очищенной питьевой водой и скоростным интернетом.

Караван петляет среди льдов, нанесённых северным ветром. Их с каждым часом всё больше. Ещё пару дней — и сомкнутся, перекрыв обратный путь. «Хорошо ведёт, чисто. Не заглядывает в GPS, — хвалит Владимир рулевого. — За телефоны море наказывает конкретно. Если кто на охоте за трубку берётся, я его веслом учу. С навигаторами то же самое. Молодёжь к ним привыкла. Но на море нужен третий глаз. Надо понимать, откуда ветер дует, куда волна идёт, а не пялиться в экран. Иначе сядет батарейка — и ты пропал».

Встречать катера всякий раз сбегается полдеревни: зверобои везут посылки, а порой и попутчиков. Трезвые тут только китобои, дети и приезжие — почти все взрослые чукчи в деревне навеселе. Одни выпрашивают водку, другие зазывают в гости. Особо щедрый сельчанин дарит мне на память окровавленный моржовый член.

Бесконечный заполярный закат плавно переходит в рассвет. Ледяной лабиринт остался позади. Лодки качаются у берега, растянутые между якорями и причальными канатами. В золотисто-алом океане поднимают любопытные головки чёрные нерпы, порой бесформенной громадиной вдалеке всплывает кит.

Мальчик Рустам, который за всю поездку, кажется, ни разу не вздремнул, помогает местным рыбакам. Те по ряби определяют косяки гольца и камнями загоняют их в сети. Рыбу вытаскивают, глушат и тут же разделывают, вырывая как особое лакомство бьющиеся сердца. За этой работой наблюдает пьяная женщина, удивительно похожая на попрошайку, клянчившую китовую кожу в Лаврентии.

ПРОТИВ ВЕТРА

Заброшенная деревня Пинакуль стоит на противоположном берегу залива от села Лаврентия. Двадцать минут на катере между ними — это дорога из обломка СССР в мир, обречённый этим государством на гибель — и всё же переживший его. В конце 1970-х Пинакуль попал под «уплотнение» — и всех его жителей переселили в Лаврентия. Но и теперь китобои приезжают сюда отдыхать и высматривать добычу перед охотой. «Мы — растение, которое выдрали из родной почвы и посадили там, где ничего нет, — рассказывает Владимир о переселении. — Видишь — тут киты кишат возле берега. Морзверь проходит рядом».

Галька на узкой косе, закрывающей бухту, преломляется в воде, и кажется, что земля мерно дышит. В пяти минутах ходьбы от моря Владимир построил дом — большой, неуклюжий и уютный, с деревянной верандой и корабельным гальюном.

Жизнь здесь не похожа на быт хрущёвки на сваях на другом берегу залива. Хозяин дома восседает за столом, сделанным из черепа гренландского кита. Под крыльцом шныряют лемминги. Жена Владимира Анна прибралась в доме веником из журавлиного крыла и теперь старательно отбивает китятину бутылкой: мясо жёсткое, но, если правильно приготовить, на вкус как говядина. Возле дома сидят домашние собаки, за ними издали наблюдает дикий кобель. Владимир подкармливает его и явно симпатизирует бродяге: от дикарей получаются славные щенки.

На стене висит здоровенный китовый ус с резьбой, изображающей охоту косаток на кита. По чукотскому поверью, охотники, не вернувшиеся с моря, превращаются в этих хищников и помогают родичам загонять добычу. Рядом — плакат «„Единая Россия“ начинается с Чукотки» и старая карта Советского Союза. Чукотский полуостров не помещается в общий прямоугольник и торчит над ним.

— Чукчи в советское время считались низшим сортом, — вспоминает Анна, стуча горлышком бутылки. — В интернатах пугали: будешь плохо учиться — останешься оленеводом и охотником. Воспитатели не понимали наших разговоров и заставляли полностью переходить на русский. Но многие чукчи даже без запретов старались с интеллигенцией быть — и позабыли наши обычаи. А я всё, что мама рассказывала, помню. Она из богатой семьи, у неё даже татуировка на лице была.

— А у вас есть чукотское имя? — спрашиваю я.
— Тынгат, — кивает Анна. — Это значит — первый луч рассвета. А Владимира зовут Тэвыл. Гребущий против ветра.

За порогом дома сразу начинается чахлая тундра с пятнами снежников возле воды, но хозяин точно знает границы своей территории. Неподалеку виднеются кости моржей и медведей. Бурых, забредающих в его владения, Владимир отстреливает. Недавно в соседнем селении медведи разрыли кладбище. Звери, попробовавшие человечину, опасны, пришлось их убить. Мясо бурых медведей чукчи почти не едят — в нём много паразитов. То ли дело белые, особенно молодые пестуны, ходящие с матерью. По закону это считается браконьерством и грозит тюрьмой, но кто запретит охоту жителю тундры?

«В девяностых приехал сюда японец с арбалетом, охотник за экзотическими животными. Мечтал белого медведя подстрелить. Заплатил долларов триста — тогда это большие деньги были. Я вспомнил одну медведицу, которая ходила на водопой с тремя медвежатами. Это много, самый слабый вряд ли бы выжил. Легли мы в засаду. Японец тетиву натянул, прицелился. Трень — и медвежонок упал. Как потом выяснилось, попал в самое сердце. Большой мастер. Думали, остальные убегут, а медведица принюхалась — и рванула прямо на нас. Я встаю — и стреляю из карабина в снег перед ней. Раз, другой, третий. Она всё бежит. Поднялась передо мной на задние лапы. Громадная, сильная. Жаль такую убивать. Я прицелился и кричу по-чукотски: „Стой! Ты же мать, тебе ещё двух детей растить“. Замерла она, потом повернулась и ушла. А я смотрю — в карабине кончились патроны. Прыгни медведица — не сидел бы я здесь. Глянул на японца — он в обмороке валяется. Всё пропустил».

Неподалёку от дикаря показалась белая ободранная псина. Владимир вытирает руки, достаёт ружьё и стреляет. Она взвизгивает, бежит прочь и вскоре падает.

— Дикие суки мне не нужны, — объясняет охотник. — Щенков наплодят, будет тут бездомная стая. Хочешь зверя сразу убить — стреляй в шейные позвонки. Я же ей под мышку пальнул. Чтобы успела выбежать с моей территории, не гнила здесь.

Ближе к ужину Анна с Владимиром отправляются на рыбалку. Глава общины в крохотном каяке, обтянутом кожей лахтака, с кончиком сети отплывает метров на пятнадцать, жена держит другой конец на берегу. Работа почти закончена, когда в бухту влетает катер пограничников.

— Не отберут? — тихонько спрашиваю Владимира.
— Как могут мои сетки быть нелегальными? — не понимает Владимир. — Попробуй их отними. Я здесь родился, вырос, и потому могу взять всё, что мне нужно.

Катер тормозит рядом, пограничники вежливо здороваются.

— Как рыбалка? — спрашивает главный.
— Будем посмотреть.

Владимир вытаскивает сеть, полную улова, и разочарованно сплёвывает: «Горбуша! Собачья еда…»

Под удивлёнными взглядами пограничников оттаскивает сети обратно в воду, чтобы рыба не задохнулась, затем выпутывает каждую по одной и отпускает.

ОХОТА

Охота не заладилась с самого начала. Ещё находясь в Пинакуле, Владимир защемил руку в двери гаража — кисть сразу перестала гнуться, быстро потемнела и распухла. Глава общины вернулся в село Лаврентия и обнаружил, что рулевой, которого он так хвалил накануне, пьян. Владимир в гневе выгнал его из общины и встал за штурвал сам, не успев даже зайти к врачу.

Первый кит сумел избавиться от неплотно засевшего под шкурой гарпуна и ушёл, второй оказался горбачом, которого по закону бить нельзя. Но с третьим всё пошло по плану: в огромном теле уже несколько гарпунов, привязанные к наконечникам буи колышутся на воде, не дают киту нырнуть и уйти. Три катера снуют вокруг, закладывая виражи, чтобы не попасть под огромный плавник.

Рустам замахивается и метает гарпун. Он летит по касательной, и острие соскальзывает с кожи. Вторая попытка — снова мимо. До нас долетает ругань отца: «Ты у меня лом на суше будешь кидать, пока не попадёшь с первого раза!».

Но третий гарпун Рустама всё же находит цель, буй колышется на воде. Раньше морских гигантов добивали длинными пиками. Теперь китобои достают карабины, сделанные по спецзаказу в Туле. Бронебойные пули быстро прекращают мучения зверя — на каждого кита их по регламенту отведено сто штук, но тут хватает и десятка выстрелов.

Катера сцепляются друг с другом. Охотники достают термосы и разливают чай. Это — церемония почётной встречи кита, и гигантское животное незримо пьёт чай со всеми. Зверобои не говорят — «мы убили кита». Только «взяли» или «добыли», чтобы бережно принести домой и отправить потом останки обратно в море.

СЕВЕР ПОМНИТ. ЧЕТЫРЕ ИСТОРИИ О СВЯЗИ С РЕАЛЬНОСТЬЮ
Владислав Моисеев

После окончания церемонии тело кита буксируют к селу Лаврентия. У самого берега двое рабочих заходят в воду и крепят на китовый хвост ржавый трос. Остальные китобои помогают поднять многотонную тушу из воды. На берег её втаскивает грузовик.

На теле кита видны старые рваные раны: «Здорово его косатки потрепали, — говорит Владимир. — Поэтому он мало сопротивлялся. Они перегрызают горло и съедают язык, больше ничего не берут. Этот отбился, но ослаб от укусов, не успел вес нагулять».

В ранах копошатся сотни рачков — китовых вшей. Меня передёргивает, и охотник усмехается: «Паразиты в ките — это нормально. Здесь, на Севере, мы даже первым мухам по весне рады. Они для нас вроде ласточек на юге. Не бьём их, а в форточку выгоняем. Осторожней со вшами, палец туда не суй — мигом вопьются».

В первые минуты вокруг — ни души, только китобои вырезают из туши застрявшие гарпуны и замеряют её для отчёта. Затем со всех сторон к киту устремляются люди. С ножами, бочками, мешками, детскими колясками со спящими младенцами.

Мужики ловко орудуют крюками и ножами для разделки морского зверя, напоминающими алебарды. Топором разделывать нельзя — иначе, по поверьям, духу кита будет больно. Кожа снимается со слоем сала — и немедленно разбирается десятками рук. Кровь стекает по гальке, окрашивает море в алый цвет. Посреди толпы грызут свои куски собаки — сегодня никто не уйдёт голодным. Когда заканчиваются сало и мясо, приходит черёд внутренностям. Они считаются деликатесом. Кишки животного тоже ценятся — по виду и вкусу они напоминают мясо кальмара. Мальчик погружает руку по плечо в череп, зачерпывает и лакомится мозгом. Последним появляется местный мастер, чтобы забрать «уши кита» — костяные полусферы, в которых расположен слуховой аппарат животного. Из них резчик сделает сувениры.

Владимир покидает праздник первым, чтобы разобраться, наконец, с рукой. Отправляясь в больницу, где ему диагностируют двойной перелом кисти, он не огорчается — как не опечалился, наверное, и потерей пальца: «Говорил же я — нельзя на Чукотке ничего планировать! Здесь бесполезно гадать о завтра. Повезёт — хорошо, придёт беда — не стоит плакать. Море и так солёное. Главное, у Рустамчика всё получилось. Помню, добыл я в десять лет первую нерпу — и увидел радость в глазах стариков: есть новый кормилец. Дед тогда сказал: „Теперь я спокойно могу уйти к верхним людям“».

Рустам то ли не слышит слов главы общины, то ли не подаёт виду и молча режет вместе со всеми. После первой охоты его, по обычаю, пометили кровью добычи, чтобы впредь киты принимали за своего. Лицо его торжественно и сурово. На лбу — кровавая точка.

Источник