По ту сторону Сахары

За три недели до моего путешествия в Гану жители Бриджпорта, западноафриканского анклава в штате Коннектикут, где я провел предыдущий год, мобилизовались, единодушно решив, что меня необходимо подготовить к предстоящей поездке. Главным образом подготовка состояла в том, что мои товарищи наперебой предлагали мне разнообразные варианты туристического экстрима: «Ты ведь не только работать едешь, но и на красоты посмотреть!» Нигериец Энтони Оникепе агитировал слетать на выходные в Лагос, ганцы Осеи и Амма Овусу — в исторический город Кумаси. Мне диктовали телефоны бесконечных друзей и родственников, знакомых адвокатов и автомехаников — всех, чья помощь может понадобиться и с кем я во что бы то ни стало должен связаться сразу же по прибытии.

— Мой старший брат все устроит, — уверял Энтони, — за шестьдесят баксов в день мы наймем тебе шофера и охрану.

— Охрану?!

— Полицейский патруль. У нас так можно: купить на день полицейского.

— От кого же он меня будет защищать? От бандитов или от других полицейских?

— Ну да, ну да, что-то вроде того. Короче, если купить полицейского, тебе будет проще перемещаться. Безопаснее, а главное, быстрее.

— Слушай, а может, мне все-таки не стоит летать на выходные в Лагос?

— О чем ты, босс? Лагос — это центр всего, оазис в пустыне! Да ты там у них в Гане со скуки помрешь, у них в столице ни одного кинотеатра нет!..

Городом без кинотеатров оказалась не Аккра, а Киншаса, столица ДР Конго, через силу поблескивающая бульваром Тридцатого Июня. Но это выяснилось потом. И уже потом, проехав врачом-туристом от Кот-д'Ивуара до Сахары, я узнал, что «оазис» — это не аберрация, не единичное явление в пространстве и времени, а африканская норма жизни. Повсеместная победа над здравым смыслом. Заброшенный футбольный стадион посреди саванны, непонятно кем и когда построенный на расстоянии ста километров от ближайшего населенного пункта. Или выступление малийской рок-группы — виртуозных эпигонов Джимми Хендрикса — на окраине вымершего Тимбукту, на фоне военной базы, охраняемой двумя-тремя истуканами в зеленых беретах. Они и есть единственные слушатели, хотя музыканты стоят к ним спиной, как будто играют для совершенно иной аудитории. Для какой? Кроме жидкой стайки детей-беспризорников, тоже стоящих спиной, на улице нет ни души. Огромное безлюдное пространство, заметаемое белым песком. Сто лет одиночества. В четыре часа дня с минарета слышится утробный призыв муэдзина, заунывное «Алля-аху акбар» сливается с рок-гимновыми аккордами All along the watch tower...

Накануне отъезда Осеи и Амма вручили мне сотовый телефон с ганской сим-картой, походную сумку под названием Ghana must go и купюру в двадцать седи («Без денег тебя не отпустим, и слышать ничего не хотим, в Гане исправных банкоматов днем с огнем, так что бери и не думай, это не обсуждается...»). В итоге все произошло ровно так, как они предсказывали. Единственный банкомат на весь аэропорт Котока оказался неисправным. Встречавший меня посыльный от медицинской организации опоздал на полтора часа и, если бы не мобильная связь, вряд ли вообще разобрался бы, где и кого встречать. Словом, приятного было мало, если не считать ганских пограничников и таможенников, оказавшихся самыми дружелюбными представителями власти из всех, с кем мне когда-либо приходилось сталкиваться. «Докета, ко со на сайаре» (Доктор, иди и лечи), — торжественно произнес человек с автоматом, заглянув во въездную анкету, где была указана моя профессия. «Докета-докета, бо ме панье о-о!» (Доктор-доктор, сделай-ка мне укол!) — весело пропел человек в резиновых перчатках и даже не полюбопытствовал о содержимом на удивление вместительной Ghana must go.

Один из номеров, по которым мне следовало позвонить тотчас по прибытии, принадлежал Джозефу Кинсли, приятелю Осеи, живущему где-то в окрестностях Кумаси. Звонить человеку без повода все-таки неудобно, и я тянул волынку в течение трех недель. За это время повод не подыскался, но растущее чувство неловкости перед Осеи наконец пересилило неловкость перед незнакомым абонентом.

— Кто? Алекс? Ий, Алекс, акваба-акваба-акваба! — зазвучали в трубке знакомые нотки. — Что же ты так долго не объявлялся? Осеи и Амма мне уже трубку оборвали! Ну, как ты там?

— Хорошо, Джозеф, спасибо! Привыкаю...

— К здешней жизни? Ий! К ней даже я еще не привык, а я тут родился! Так ты где обитаешь?

— В Эльмине. Это недалеко от Кейп-Кост.

— Эльмину знаю, ахэ! Я за тобой приеду в следующую пятницу.

— Куда приедешь, в Эльмину? Из Кумаси?

— Из Кумаси. Заберу тебя к себе на выходные.

— Так это же шесть часов езды в один конец! Да еще по таким дорогам...

— Об этом не беспокойся. Жди меня в следующую пятницу, часов около... Ий, Алекс! Осеи говорил, что ты выучил чви. Адамфо ба а, омма дэбида ммрете пэпэапе (Тот, кто приходит как друг, никогда не приходит минута в минуту). Понимаешь?

— Понимаю: жду тебя в следующую пятницу между полуднем и полуночью.

— Уайе адье, уайе адье паа! Энье эчьире (Молодец, какой молодец! Ну, до скорого).

В пятницу Джозеф приехал за мной, как и обещал, между полуднем и полуночью. Нет, он не шоферил в течение шести часов по смертельным ухабам — он вообще не водил машину, полностью полагаясь на всеафриканский маршрутный транспорт. Тро-тро доставило Джозефа в Кейп-Кост, а оттуда — пять-шесть километров по прибрежному шоссе, час ходьбы от силы. Энергии моему новому знакомому было не занимать, и, может быть, поэтому он выглядел значительно моложе своих тридцати пяти. Худой, если не сказать субтильный, молодой человек. Слегка приплюснутое лицо, глаза навыкате. Клетчатая рубашка с вымокшими подмышками и мешковатые брюки со стрелками — форма одежды советского интеллигента. Традиционное рукопожатие с прищелкиваньем. Приветственная улыбка до ушей, выдающая широкую межзубную щель. «Ий, Алекс, я вспомнил, что в этой деревне у меня есть друзья. Я думаю, и они меня помнят. Вот мы у них чего-нибудь перекусим и сразу поедем...»

После обеда и послеобеденных посиделок нас проводили до станции, где мы погрузились в рейсовый автобус ЭсТиСи: Джозеф рассудил, что заморскому гостю негоже трястись в тро-тро. Любая автобусная поездка в Гане начинается с молитвы. Водитель и пассажиры хором обращаются к Всевышнему, ходатайствуя о беспрепятственном проезде и благополучном прибытии. Но это только начало: ни один рейс ЭсТиСи не обходится без проповедника, создающего шумовой фон на протяжении всей поездки. Треть пассажиров внимает и подбадривает, остальные глядят в окно или делают вид, что спят. Наш проповедник оказался седовласым и зычноголосым старцем с глазами, опустошенными онхоцеркозом. «Отумфо! Обоадье! Оньянкопон!» (Владыка! Всемогущий! Всевышний!) Я поднял книжное забрало. Джозеф уставился в кириллицу на обложке, как будто высматривая в ней тему для разговора. С задних рядов уже доносилось ожидаемое «шэ, обруни!» (Смотри-ка, белый человек!) Это — первая фраза, которую выучивает пришелец.

«Обруни» в Гане, «мунделе» в Конго, «тубаб» в Мали и Сенегале. «Тубабу, кадо! Тубабу, кадо! (Cadeau — «подарок» (фр.))» — попрошайничают дети, высыпая из саманных жилищ по берегам Нигера. «В ожидании кадо», каламбурит один из тубабов. Местные жители не злопамятны: чужестранца, даже белого человека, которого у них есть все основания ненавидеть, встречают по-доброму — настолько, насколько это вообще бывает. Но «лес духов» не жалует тех, чьи предки прошли здесь огнем и мечом, и, при всей рачительности хозяев, белому туристу в Западной Африке приходится туго, а уж тому, кто приехал пожить, и подавно. Тем не менее на дорогах Ганы и Мали, Буркины и Кот-д'Ивуара то и дело сталкиваешься с бледнолицыми сородичами, издалека узнаешь собрата под боевой раскраской противосолнечного крема.

Видавшие виды туристы-первопроходцы, розовощекие студенты из Голландии или Швеции или добровольцы-спасатели вроде меня, претендующие на взгляд изнутри, лезущие из кожи вон, чтобы доказать свое отличие от прочих обруни... Есть и еще одна категория: те, кто приехал сюда, чтобы остаться. Люди с урючной кожей, давно перешедшие из статуса обруни в статус «невозвращенцев». Эти старожилы знают Африку как никто — и как никто ощущают себя в ней чужими. Странно: за все время ни один из них так и не выучил язык коренного населения. Как будто изоляция изначально входила в их планы или принималась как данность. Как будто затем и ехали, чтобы испытать всю полноту одиночества там, где это понятие так же чужеродно, как слово «скоро».

***

Ближе к вечеру за окном автобуса замелькали форпосты бывшей столицы Конфедерации Ашанти. Двускатные крыши построек доколониального периода, флажки Асафо. И, конечно, рынок Кеджетия, занимающий площадь в шесть квадратных километров и насчитывающий около одиннадцати тысяч лотков.

Те, кто бывал в этих краях, знают: рынок — квинтэссенция здешней жизни, сплав традиции и современности, лабиринт, не знающий себе равных. Дело в том, что за пределами двух основных городов, Аккры и Кумаси, в Гане нет магазинов. Вернее, нет помещений, опознаваемых как магазины в европейском понимании. Когда хозяйке нужно то или это, она идет в хижину к дядюшке Кофи или тетушке Эджоа, у которых то или это имеется в количестве, предполагающем возможность купли-продажи. Если же нужно и то, и это, хозяйка идет на рынок. Что непосвященному видится босховским адом, для африканской хозяйки — вотчина и родная стихия, рай секонд-хенда.

Здесь перекраивают старые школьные формы, нижут бусы, выдалбливают калебасы. Мастерят светильники из консервных банок. Автомобильные запчасти переплавляют в кухонную утварь и музыкальные инструменты, а из шин изготавливают резиновые сапоги. Гончары, кузнецы, кожевники, шорники, столяры — ремесленники всех сортов и возрастов демонстрируют свое мастерство на глазах у бесчисленных зрителей и немногочисленных покупателей. На прилавках выложены плоды труда: статуэтки, маски, запонки, гребешки, нагрудные украшения, изделия из бронзы, золотые гирьки и табуреты вождей, резные доски для оваре, атрибуты восьми аканских кланов и семи материнских рек, фигурки животных, барабаны и флейты, головные уборы из леопардовых шкур. Сушеные змеи и летучие мыши, коренья и листья, банки и склянки, настойки и порошки, рога и копыта, застывшие в мунковском крике головы обезьян: мы пришли в лавку аптекаря. Дальше — швейный цех, дружный стук допотопных машинок «Зингер». Кое-где попадаются даже традиционные станки для производства кенте.

Продовольственная секция: сверканье огромных ножей над глыбами мяса. Индюшки и куры, козлятина, копченая дичь, деликатесное «акрантие» (мясо большой тростниковой крысы, ганское праздничное блюдо). Улитки и крабы, плоды масличной пальмы и дерева ши, грибы и орехи кола на глазированных блюдах, крупы и специи, всевозможные фрукты. Невероятная картина африканского изобилия.

Раз в несколько месяцев жена Джозефа совершала набег на центральный рынок, взяв в помощники кого-нибудь из домочадцев мужского пола. Там, проворная и решительная, она сновала от лотка к лотку, маневрируя в толчее людей и коробок, на ходу обмениваясь приветствиями с сотней знакомых продавцов и ткачих. Спортивное ориентирование по торговому лабиринту. Что-то в этом есть исконно африканское, родственное искусству шамана-охотника, знатока невидимых троп в непроходимых джунглях.

Впрочем, это только для обруни в Африке все сводится к джунглям. Не пора ли разуть глаза: джунгли давно закончились, и теперь моему объективу одна за другой предстают достопримечательности цивилизации — королевский дворец, резиденции Яаа Асантеваа и Премпеха II.

Заглядевшись на заоконные красоты, я и не заметил, как в автобусе наступила драгоценная тишина. Пассажиры спали. Еще пять минут назад их вразумлял неистовый проповедник, но теперь он и сам закемарил, откинувшись на сиденье в последнем ряду. Полуоткрытый рот, закатившиеся глаза. Протиснувшись между баулами, я дотронулся до запястья и с ужасом понял, что не ошибся: старик был мертв.

Кумаси

Воскресным утром, в последний день 42-дневного цикла календаря ашанти, улицы Кумаси огласил рев леопарда. Можно было подумать, что показной хищник, сладко зевавший на радость посетителям городского зоопарка, усыпил бдительность стражей и вырвался из неволи. Но: «это не зверь, это такой барабан, — успокоил Джозеф, — ашанти изобрели его для острастки англичан, когда их войска брали наш город». Через несколько минут по главной улице, ведущей во дворец Манхийя, промчались черные «мерседесы», сопровождаемые вооруженными мотоциклетчиками: королевский кортеж. Автоматная очередь повторила предупредительный сигнал «леопарда». Сегодня — Аквезидае, публичная дворцовая церемония, венчающая окончание календарного цикла.

У ворот Манхийя нас встретил человек в расписной тоге, представившийся одним из вождей, живущих при дворце. «Церемония еще не началась, — сказал нана (вождь), — у вас есть как минимум полтора часа. Погуляйте по королевскому саду, пофотографируйте. Если хотите, я проведу вас и все расскажу».

Дворцовая архитектура была выполнена в традиционном стиле ашанти: анфилада двухэтажных зданий и арок; колонны, высветленные по пояс — темный низ, светлый верх. Гуляют павлины. На одной из тропинок, огибающих сад, нас остановила беззубая старуха с тотемным посохом. Заговорила в рифму:

— Мобету куайн ако Нкрайн? (Стелется ли дорога до Аккры?)

— Айн (Стелется).

— Энти ме нэ мобеко (Тогда поедемте вместе).

— Мепаачэу, йенко Нкрайн коси очена анаджо (Но мы поедем в Аккру только завтра вечером).

— Ю-уу. Моджвене пэ а, ка чрэ ме. Ме нэ мобеко (Вот и хорошо. Как соберетесь, дайте мне знать, и поедем вместе).

Как реагировать? В Гане встречные и поперечные всегда что-нибудь предлагают. Пойдем со мной, покажу тебе город. Приходи в гости, угощу пальмовым супом. Оставь телефон — мой приятель, у которого есть мопед, свозит тебя на Вольту. Хочешь, выйду за тебя замуж, рожу трех детей; хочешь, приеду к тебе в Америку; хочешь, пущу к себе жить... Трудно определить, когда это шутка, когда «разводка», а когда африканское чистосердечье. Беспроигрышная тактика иностранца — принимать любое предложение за обман. Заняв оборонительную позицию, ты не окажешься в дураках, останешься невредим. Правда, и контакта с окружающей средой у тебя тоже не будет. Побывав в другом мире, ты будешь знать о нем ненамного больше, чем знал до поездки. Но безопасность превыше всего. Страх и брезгливость диктуют, что от безумной старухи лучше держаться подальше.

— Нвианом бо чвере а, нвиа обаа бесу (Когда брат идет на брата, их сестра льет слезы), — внезапно изрекла старуха, обращаясь куда-то в сторону. — Ма м'аходжо уо, ка нокра даа (Храните мир в ваших сердцах, будьте правдивы).

— Мепаачэу, эна, матэ (Да, бабушка, мы услышали (ваши слова)).

— Мо нэ Ньяме нко (Идите с Богом).

— Кто это? — спросил я у вождя, когда мы отошли на несколько шагов.

— Это вдова покойного асантехене Опоку Варе.

— Вдова короля?

— Да. После смерти короля все его жены остаются жить во дворце.

***

Бьют барабаны. Накрапывающие атумпан и громоподобные хвалебные тамтамы выстукивают головокружительную морзянку, сообщающую о прибытии старейшин. Местная знать и духовенство один за другим проходят во двор через боковую арку. Говорящие барабаны объявляют имя и звание каждого новоприбывшего. На каждом — кенте, чей узор символизирует принадлежность к одному из восьми тотемных кланов, а также к одной из семи материнских рек. Клановая принадлежность проявляется даже в разговорной речи: говорящий использует те или иные грамматические формы в зависимости от того, к какому колену акан он принадлежит. Так, в русском языке имеются глагольные окончания мужского и женского рода, указывающие на пол говорящего или того, о ком идет речь.

Когда вожди рассядутся, глашатай Осэн запечатлеет в памяти каждое кенте и, вернувшись в королевские покои, представит повелителю подробный отчет. Кенте, в котором выйдет король, не должно быть похожим ни на одно другое. Пока его величество выбирает наряд, подданным полагается принять участие в традиционных песнопениях.

Входит свита: королевский лекарь с целебными травами на золотом блюде, хранитель дворцовых ключей Асафуахене, палач Обрафоо, стражи в головных уборах из леопардовых скальпов, казначеи Санаахене с золотыми слитками на головах, жрецы Апрафоо с плетками из слоновьих хвостов (чтобы отмахиваться от злых духов), ружьеносцы, горнисты. Входит королевский толмач Очеаме. Входят визирь и глава совета старейшин. За ними — бывший президент Ганы Джон Кофоор. Последним входит младший сын короля, он же «хранитель королевской души» Окра, в шляпе из орлиных перьев. По традиции сын короля не может стать наследником престола. В матриархальном и матрилинейном обществе акан наследника выбирает (номинирует) сестра монарха, Обаахема. Кандидатуру, которую выдвинула Обаахема, подтверждает или отвергает большинством голосов совет старейшин.

Наконец, аконнюа-соани вносят королевский трон, члены королевской семьи исполняют ритуальный танец «кете», и над головами присутствующих проплывает долгожданный паланкин, обмахиваемый павлиньими веерами. Начинается прием ходатайствующих. «Сегодняшний прием будет короче обычного, — объявляет толмач Очеаме. — Как вы знаете, сегодня наши "Блэк Старз" играют с Австралией. Его величество, как и все люди Ганы, будет смотреть матч». Go, Ghana, go, Ghana, go, go, go! Чемпионат мира по футболу в самом разгаре.

Кумаси основал жрец Окомфо Аноче. «Кумаси» означает «под деревом кум». Священное дерево кум, разновидность африканского дуба, простояло много веков и неожиданно рухнуло у всех на глазах в XIX веке — незадолго до вторжения белых в столицу Конфедерации Ашанти. Король Премпех II призвал жрецов истолковать предзнаменование. Предвещает ли гибель дерева скорую гибель Кумаси? Не осмеливаясь ни подтвердить, ни оспорить королевское предположение, жрецы посоветовали выбрать двух рабов донко и привязать их к шесту на окраине города. Если эти рабы умрут сразу, молвили жрецы, значит ашанти одержат победу над белым войском. Если же будут умирать долго, значит государству ашанти суждена погибель. «В таком случае гибель Кумаси будет возмездием за смерть, которой я предам неповинных рабов», — догадался король. «Чему быть, того не миновать», — отвечали жрецы.

Лагос

Чинуа Ачебе, Воле Шойинка, Амос Тутуола, Даниэл Фагунва, Сиприан Эквенси, Габриэл Акара, Кристофер Окигбо, Джон Пеппер Кларк, Бен Окри, Чимаманда Адичие, Увем Акпан, Нгуги ва Тхионго, Айи Квеи Арма, Леопольд Сегнор, Сембен Усман. За вычетом последней четверки, все присутствующие на этой литературной карте континента — нигерийцы. Можно сказать, что современная африканская литература родом из Нигерии. Почему именно из Нигерии? Специалист-культуролог наверняка указал бы на богатый фольклор народов йоруба, игбо и хауса; на древность мистических преданий «ориса», обнаруживающих на удивление много общего с индуизмом и каббалой; на традиционный театр «эгунгун». Плюс трагическое прошлое страны, история кровопролитий от колонизации до Биафры. Да и нынешняя действительность предоставляет немало материала для суровой прозы. А может быть, дело просто в численности населения: чуть ли не каждый четвертый африканец живет в Нигерии. Много народу, вот и литераторов много. Как бы то ни было, успехи Нигерии в области изящной словесности впечатляют.

Примечателен (но, возможно, не удивителен) еще и тот факт, что самая литературно одаренная из африканских стран является также самой бандитской. Never trust Nigerians («Никогда не доверяй нигерийцам»), — предостерегал ганский учитель Фрэнцис Обенг. Нигерию можно и нужно бояться. И уж если тебе довелось оказаться в гуще событий, где пятизвездочные отели Икойи делят жилплощадь с трухлявым самостроем на фундаменте из экскрементов, в городе, чьи кликухи — Гиди, Лас-Гиди — неизменно ассоциируются с кодом «419» (статья нигерийского УК, посвященная денежным махинациям; «419» используется как разговорный эвфемизм, означающий любого рода мошенничество, «разводку»); словом, если судьба Айанмо, покорная трансцендентному богу Олодумаре, занесла тебя в Лагос-сити, держи ухо востро, руку на пульсе, нос по ветру. И потрудись выучить хотя бы несколько ключевых выражений на местной фене. А нет, сиди и помалкивай, ибо ты — «ойибо» (пришелец; дословно: «человек без кожи» (йоруба)), свежая рыбка. А свежей рыбке в Нигерии... Стоп. Во-первых, не Нигерия, а Найджа. Официальное название сойдет разве что в качестве рифмы, как в хитовой песне Уанди Коул: We dey come from Nigeria, multiply like bacteria… («Мы из Нигерии, размножаемся как бактерии»).

Итак, идиоматика пиджин. Вместо универсального how are you? на улицах города слышится how now? или how body? Варианты ответа: body fine oh, I dey, no skin pain, no shaking, body in dey cloth. Как тело? Тело в обертке. What did you say? — недоумевает ойибо. Wetin dey talk? — в свою очередь переспрашивает местный.

Открывается дверь, и по утреннему двору опрометью проносится pikin, опаздывающий в школу. Дебелая родительница желает ему счастливого пути (Go-come!), грозится slap dis nyash, если еще раз опоздает. И, всучив кулек с завтраком, добавляет: Pick am carry am go. Серийные глаголы, одна из особенностей грамматики йоруба, чви и других нигеро-конголезских языков, бесшовно переходят в западноафриканский извод английского. Так же как и многочисленные междометия, все эти oh, dey, а-be. Стандартный английский у жителей Лагоса не в чести. Но и перегибать палку, щеголяя своим знанием пиджин, тоже не стоит: сойдешь за нахала, наживешь wahalla. Далее — везде.

Пока моторикша, под завязку набитая пассажирами, тюками, домашним скотом и прочим грузом, буксует в многочасовом go slow (лучше уж было go by leg!), мы открываем тетрадку и продолжаем составлять свой словарь-разговорник.

Dash — щепотка. Она же — «подарок», «налог» или «штраф» в зависимости от обстоятельств. Любимое слово нигерийской полиции и таможни.

Molpol — мент (сокращенно от mobile policeman). Для русского уха звучит почти узнаваемо: «молпол» — это «молчел» с большим автоматом. Разумеется, в обращении следует употреблять не «молпол», а «ога», что в переводе с йоруба означает «начальник».

Nepa — электричество. На самом деле это аббревиатура (NEPA). Изначально она расшифровывалась как Nigerian Electric Power Authority (Нигерийское управление электрической энергией), но народ привык понимать по-своему: Never Expect Power Always. Ожидай всегда: электричества — никогда. NEPA done die-o a-be? («Как там электричество, уже отключили?») — форма приветствия, не менее распространенная, чем how body?.

Chop — рубать, то бишь есть. Этот сленг нам знаком и понятен. Проголодавшись, спрашиваем не ресторан, а чоп-бар. Только не тот, где подают суп из собачатины, известный как «404» (не путать с «419»).

Впрочем, «404» — далеко не главная гастрономическая достопримечательность. Нигерийская кухня достаточно сложна и разнообразна, если не сказать, изысканна. Чего стоят одни закуски: платановые оладьи, шашлыки «суйя», гигантские черные улитки «игбин», запеканка из фасолевой муки с яйцами и мясным паштетом. А тягучий огненно-красный соус из раздробленных косточек дикого манго? А вяленая акула в соусе «эгуси» из перемолотых семечек африканской дыни? А классические густые супы на основе из козлятины и плодов масличной пальмы, настоянные на листьях всевозможных тропических растений, приправленные острым перцем, сушеными креветками, пастой из семян рожкового дерева или ферментированным кунжутом «огири»? Не говоря уже о таких деликатесах, как жаркое из козьей головы «исиэву» и знаменитое «офе оверру», для приготовления которого требуется несколько десятков ингредиентов... Неутомимая хозяйка чоп-бара разносит и собирает посуду, развлекает и воспитывает клиентов, ругается и хохочет, круглосуточно трассируя между столиками в парах перечной похлебки и пальмового вина.

В глубине двора установлен переносной телевизор, точь-в-точь допотопная «Юность». Когда дают электричество, на экране разгораются страсти мыльных опер. Любовные интриги, семейные драмы. Массовая продукция «Нолливуда». До поры до времени эта клюква воспринимается как всего лишь малобюджетное подражание западным шоу. Даже панорама города на заднем плане подозрительно похожа на Нью-Йорк, хотя по идее все действие происходит в Лагосе. Но вот в сюжет вклинивается колдун, и прямолинейный реализм неожиданно сворачивает в сторону фантасмагорий Бена Окри. Главный герой превращается в курицу; во рту у героини вырастает странное растение. Такого в Америке не увидишь. Гарантированный хеппи-энд, как правило, носит характер религиозного прозрения: на помощь отчаявшимся героям приходит пастор, и те отрекаются от Мамоны, пробуждаясь к истинной вере. Колдун тает в воздухе, как Бастинда из «Волшебника Изумрудного города». Praise to Jesus («Хвала Иисусу»), — вздыхает хозяйка чоп-бара.

Преступный, коррумпированный, помешанный на религии, жесткий и в то же время приветливый, общительный, артистичный, по-африкански жизнерадостный город с шестнадцатимиллионным населением, растущим со скоростью шестьсот тысяч в год. Город и его обитатель притираются друг к другу, приспосабливаются к любым условиям, особенно в Африке. И снова вспоминаешь о том, что у людей, живущих на экваторе, совершенно иное ощущение жизни, потому что для них никогда не наступает осень, дни не становятся короче. И культурный атташе христианского Бога, Санта-Клаус, спешит укрыться в тени бананового дерева, увешанного игрушками, отдохнуть от невыносимой жары в канун Рождества.

Эльмина

– American? Красный крест? Нет? Все равно аквааба1, мы тебя ждали, – тараторит фельдшер, уступая мне место. – Видел толпу пациентов в приемной? Все эти люди ждут тебя!.. Ну, до завтра, – и, перекинув халат через спинку стула, направляется к выходу.

– Но мне никто так и не объяснил толком, что к чему...

– А чего объяснять-то? – фельдшер оборачивается в дверях, делает суровое лицо. – Есть лекарство от мар-лярии, есть амоксицир-лин. Что еще? Больных будешь вызывать вот по этому списку. Ничего сложного!

В этот момент из-за спины фельдшера, в узком проеме между косяком и дверью появляется миниатюрная женщина с тремя детьми. Женщина явно рассчитывает прошмыгнуть в кабинет мимо фельдшера, но тот резко подается вбок и, прижав ее всем своим весом, рявкает себе под мышку:

– Хван на афрэ уо? Оби афрэ уо? 2

– Докета на уафрэ…3

– Докета дье, нэни абрэ. Кочвен коси сэ эбефрэ уо, уэй? 4

– Дээби, ме сеэсеи хо 5, – вмешиваюсь я.

Фельдшер удивленно оглядывает меня и, сердито причмокнув, вваливается обратно в кабинет – видимо, решив, что, хотя сложного ничего и нет, оставлять меня без присмотра все же не стоит. Заняв свое прежнее место (для меня нашелся другой стул), фельдшер небрежно машет пациентке, которая, впрочем, и без его команды уже переступила через порог и теперь – за неимением третьего стула – переминается у входа, окруженная голопузым выводком.

– OК, бра, шеше бээби атена асэ. Уамманье? 6

Женщина подталкивает к «следовательскому» столу свой детсад: речь пойдет не о ней, а о них. Сама же заходит с другой стороны и, наклонившись, пускается в объяснения – скороговоркой и шепотом. Здесь так принято. О симптомах болезни, даже если это – обычный насморк, пациент сообщает врачу на ухо. Даже если рядом нет никого, кто бы мог (а уж тем более захотел) подслушать.

...То же самое торопливое бормотание я услышу два дня спустя, когда, гуляя по городу после окончания работы, встречу ее на улице. Тсс… Тсс… Мистер… Уокае ме анаа? 7 Я рад встрече: как-никак она – моя первая пациентка в Эльмине. Вернее, не она, а ее двухлетний Айзек, которому я с торжественным видом выписывал рецепт на таблетки от малярии. Теперь Айзек спит в цветистом платке у нее на спине, а еще двое – мальчик и девочка – шлепают рядом. И теперь, следуя за мной по всему городу, она будет повторять одно и то же – сначала весело, потом все более уныло и неотвязно, в то время, как я буду улыбчиво делать вид, что не понимаю, хотя что уж тут непонятного: Айзек три дня ничего не ел, вот она и просит мистера помочь, предлагая взамен «услуги»... Но я буду цепляться за свое непонимание, буду врать себе, пока наконец не сдамся и не попытаюсь откупиться от стыда несколькими купюрами. Но, получив деньги, она не исчезнет, а наоборот – еще настойчивей станет тянуть меня куда-то домой, где ждут обещанные услуги. И тогда я шарахнусь от нее: «дээби, дээби, менхийя…» 8, и внезапно проснувшийся Айзек дернется от мушиного укуса, чудом удерживаясь в наспинной люльке.

* * *

Клиника, где я оказался в качестве врача без границ, находилась по адресу «Трансафриканская магистраль, дом три». Дом четыре принадлежал семье Обенг, у которых я, как и другие волонтеры, приезжавшие до меня, снимал комнатушку – с доплатой за наличие вентилятора и кровати. Остальные дома, расположенные вдоль этой тихой улицы с громким названием, не были пронумерованы, так что любой из них мог бы запросто стать первым домом на Трансафриканской магистрали, если бы хозяевам взбрело в голову обзавестись соответствующей табличкой. Но вопрос о первенстве не интересовал домовладельцев; на тесно сгрудившихся жилищах красовались вывески иного толка. Парикмахерская «Иисус». Магазин электротоваров «Сила Господня». Травяная аптека «Бог в помощь». Каждая лачуга размером с дачный сарай служила одновременно жилым домом и помещением для бизнеса, торговой точкой. Вся улица (да что там улица, – весь город, а то и вся страна) выглядела как одна бесконечная барахолка или коммунальный коридор, где что только не выставлено на всеобщее обозрение. Чего только не увидишь среди сугробов хлама по краям грунтовой дороги – от нижнего белья до холодильников; от картонных колонн и прочей бутафории, выкрашенной под мрамор, до завернутых в банановые листья батончиков кенке 9; от облицовочной плитки до лупоглазых автомобильных передков, похожих на отрубленные головы океанских чудищ.

Разрыв между вывеской и действительностью мог быть сколь угодно велик. Так над входом в хижину, крытую плетенкой из пальмовых листьев, могло быть крупно выведено «Автопарк» или «Библиотека». Название ни к чему не обязывает, обязательно лишь воззвание. Бензоколонка «Аминь», продмаг «Аллилуйя». «Дже Ньяме» 10. «Энье маходэйн» 11. В рыбацком городке Эльмина, насчитывавшем около двадцати тысяч жителей, действовало более сотни церквей – и всего одна поликлиника.

Каждое утро, начиная с семи часов, женщины, навьюченные больными детьми и предметами розничной торговли (дитя – на спине, товар – на голове), занимали очередь у окошка регистратуры. К половине девятого очередь превращалась в толпу и те, кто еще час назад стоял в двух шагах от цели, незаметно оказывались в задних рядах. Оттесненные внезапным наплывом, они вставали на цыпочки, чтобы издали заглянуть в недосягаемое окошко. Убедившись, что в окошке по-прежнему пусто, издавали причмокивающий звук, выражавший крайнее недовольство.

Фельдшер Бен – тот, что толковал мне про «марлярию» – испарился в первый же подходящий момент, бросив с порога заведомое «меба сеэсеи» 12. Только его и видели. Теперь я делил кабинет с тетушкой Бретой, молодящейся толстухой с безостановочной мимикой и волосами, заплетенными в мелкие косички. Медсестра с тридцатилетним стажем, Брета вышла на пенсию три года назад, а еще через год вернулась в клинику на добровольных началах.

– Врачей-то у нас нет, – объясняла она, виновато разводя руками.

– То есть как нет?

– А вот так. Нету, и всё. Одни фельдшера да медсестры. Нам еще три года назад обещали прислать доктора из Кейп Кост, до сих пор ждем. Ну вот, теперь зато ты приехал.

– Это что же, я единственный врач на всю Эльмину?

– Ампа, папа. Уо нкоаа. 13

Мы сидели за одним рабочим столом, друг напротив друга, и тянули медкарты из общей стопки. Основная часть доставалась Брете: за то время, которое требовалось мне для осмотра одного пациента, Брета успевала осмотреть пятерых. Иногда она обращалась ко мне за консультацией.

– Папа!

– Тетя Брета!

– Имеется пациент со свинкой... Амоксициллин?

– Почему амоксициллин? Зачем?

– От свинки...

– Но ведь свинка – вирусное заболевание.

– А-а... Ну и что тогда, артеметер 14?

Время от времени до окружной администрации доходили слухи о печальных последствиях бретиной «терапии». Однако, администрации было недосуг разбираться, а сама Брета сокрушалась, но не теряла веру в свое призвание. Все, чего ей недоставало по части медицинских познаний, она добирала воспитательской работой. Гроза чумазых школьников, вечно врывавшихся в кабинет без почтительного «мепаачеу» 15, и нерадивых мамаш, вечно обращавшихся за помощью на три дня позже, чем следовало, Брета нравоучительствовала urbi et orbi, то и дело срываясь на крик, стуча кулаком по столу или хватаясь за стоявшую рядом швабру. Разумеется, в этих эскападах было немало игры на публику, но рано или поздно поборница чистоты нравов и вправду выходила из себя, распалялась не на шутку – зачастую без всякого повода. «Буэ уэнум нэ каса! 16», орала Брета, отчего страдавшая заиканием школьница заикалась еще больше, а ее подбородок, отчаянно дергавшийся в речевых потугах, дрожал всё мельче – вот-вот заплачет.

– Тетя Брета, хватит!

– Извини, папа, не хотела тебя пугать.

В те благословенные минуты, когда Брета не бушевала и не выставляла провинившихся пациентов за дверь, она преимущественно жевала. «Брета у нас живет от души, ест от пуза», подтрунивала медсестра-практикантка Абена, которая и сама-то была всегда не прочь подкрепиться. Каждое утро, пока долготерпеливая очередь виляла растущим хвостом перед окошком регистратуры, эти двое запирали дверь кабинета и с церемониальной неспешностью выставляли принесенный из дому завтрак: оладьи из бобовой муки или пряную кашу со странным названьем «Том Браун». По пятницам Брета стряпала также «бриби соронко 17», а однажды – по случаю дня рождения Абены – приготовила даже праздничное «ато» из толченого ямса с пальмовым маслом, яйцом и вяленой рыбой: ганский эквивалент именинного пирога. Извлекая из сумки многочисленные кульки и промасленные свертки, она превращалась в сущую Пульхерию Ивановну: казалось, ничто на свете не доставляет ей большего удовольствия, чем закармливать нас с Абеной своими деликатесами. «Возьми еще немножко, папа, в Америке-то небось так не накормят...»

[1] Добро пожаловать

[2] Кто тебя вызывал? Тебя кто-нибудь вызывал?

[3] Доктор вызывал...

[4] Доктор занят. Иди и жди, когда тебя вызовут, поняла?

[5] Нет, я готов.

[6] ОК, заходи, найди себе, где сесть. На что жалуешься?

[7] Ты меня помнишь?

[8] нет, нет, мне это не нужно...

[9] блюдо из ферментированной кукурузной муки; употребляется в качестве гарнира к рыбе с перечной подливкой

[10] Только благодаря Господу

[11] «Не своими силами»

[12] сейчас приду

[13] Именно так, папа. Только ты.

[14] Антималярийный препарат

[15] В данном контексте: «с вашего позволения»

[16] Открой свой рот и говори!

[17] кое-что особенное