Наташе до сих пор не верится, что 16 лет жизни на улице закончились хэппи-эндом: теперь у нее есть любимый мужчина и крыша над головой. Ниже ее рассказ о том, как она в течении многих лет в алкогольном угаре жила на улице.

В «Ночлежку» я зимой попала. Здесь место освободилось. Все анализы и документы были на руках, мне просто вещи перевезли, и вот я здесь. Вместе с Пашей рядышком, а то все он бегал ко мне в Дом милосердия. А в Доме милосердия больше года прожила. В первый день совсем не понимала, зачем туда пришла, что это такое, анонимные да анонимные. На группе в шоке была. У меня с собой полбутылки водки в сумке лежало, думала, там на халяву можно выпить. Когда пришли, сели за стол и начали обсуждать какие-то шаги, я ничего не понимала, думала, секта какая-то. Но самое главное, что я вышла покурить после группы и эту бутылку вылила. Сама до сих пор не могу понять, почему так случилось. Сейчас я уже понимаю, что там был первый шаг, бессилие перед алкоголем. Я, конечно, была бессильна, я это понимала.

Сестры мне сказали, что еще четыре дня надо подождать, собрать анализы, и они меня примут. Самая старшая сестра, Франческа, — мое доверенное лицо, я к ней со всеми проблемами и радостями прихожу. Как с матерью разговариваю. Она помогает, а когда ругает, я знаю, что за дело. Очень справедливая женщина. Уважаю ее за это.

Я тогда недалеко от Боровой жила, в кустиках ночевала четыре этих дня. И на четвертый день дождик пошел с утра. Я пришла к ней на завтрак, она говорит: «Послезавтра приходи, я тебя приму». А у меня слезы ручьем: «Я понимаю, что вы меня примете, но кустики-то мои все мокрые». Она меня обняла и взяла сразу, не стала послезавтра ждать.

Фото: Елена Игнатьева для ТД /
Наталья на кухне квартиры, где они с Павлом снимают комнату

Месяца два я не понимала, что такое анонимные алкоголики, как вести этот дневник, и Вадима Александровича я тоже не понимала. Это консультант из «Дома надежды на Горе», он приезжает, подготавливает к «Горе». Я ему очень благодарна, что он меня заранее подготовил, три с половиной месяца он меня готовил. У меня был страх большой туда ехать, передо мной столько людей туда уехали из Дома милосердия и срывались по-страшному. Я только нашла эту трезвость и боялась, что тоже сорвусь. Приехала. Оказалось, что даже времени думать о выпивке нет. Максимум — десять минут перекура, а все остальное — занятия. Мне это так понравилось. Там в два раза больше писать в дневнике надо было. Я за три недели сделала всю работу и четвертую неделю отдыхала, ничего не писала, кроме дневника чувств.

Перед выпуском попала на Горячий стул. Это терапия, когда на середину ставят стул, приезжает психотерапевт, и весь народ сидит вокруг и слушает историю человека, который хочет выговориться. Человек говорит и, если желает, получает обратную связь. Я дней десять после этого не могла прийти в себя, у меня такой восторг был, что я наконец людям раскрылась со своей болью внутренней и получила ответы на эти вопросы.

У меня в детстве такой случай был. Меня отец родной изнасиловал в шесть лет. Я и пью поэтому. Все из-за него у меня в жизни так. Психика нарушена. Я молилась за него и свечки ставила, и прописывала его по шагам. Молилась, молилась и смогла все-таки это забыть и отпустить. Теперь легче живется, я могу нормально об этом говорить. Он хотел, чтобы я никому не говорила. Но я же ребенок была, как тут не скажешь. Да и кровь ведь видно и все это. Я была копия мамы. Но все равно — неужели можно спутать шестилетнего ребенка с мамой? Мать его посадила. Помню, что, когда мне было десять лет, он пришел к нам. Зима была, перед Новым годом. Выпустили его, или он опять сбежал, не помню. Мать открыла дверь, а там он стоит: «Я подарки принес».

Сейчас я иду по программе и могу об этом спокойно говорить. И знаю, что в жизни бывает еще хуже, что мой случай по сравнению с другими еще и ничего.

После изнасилования мать с отчимом меня в психушку на полгода посадили. Из-за этого пошла в интернат, а не в обычную школу. Я не помню, как я там лежала. Помню, что в углу сидела, ни с кем не общалась. Врачи говорят, что я убегала, сидела одна.

Помню, как мы вышли оттуда с отчимом, когда выписали. И на вокзале в рюмочную зашли, мне он там пирожков купил, а себе стакан. Чтобы не замерзнуть сильно.

Фото: Елена Игнатьева для ТД
/ Наталья режет лук

Через год пошла в интернат. Неделю учишься, на выходные домой. Но я оттуда все время сбегала. А из дому сбегала, чтобы в интернат не отправили. Кингисепп же поселок маленький. Там все знали, что меня изнасиловали. Давай дразнить. Я и сбегала. Еще лягушкой-путешественницей называли. Но это да, я согласна, я такая лягушка и была, путешественница. До девятого класса доучилась, а потом ушла из Кингисеппа пешком в Питер и больше туда не возвращалась.

16 лет то по подвалам, то по больницам, то по кустикам. Сначала попала в приют для несовершеннолетних девушек на три месяца. Срок к концу подходил, три месяца этих, и я боялась, что мама приедет и меня обратно заберет. Из приюта я тоже сбежала.

Вышла замуж в первый раз, родила в 17 лет, несовершеннолетней, дочку. Я думала, что будет счастливая жизнь. Но получился облом. Мой муж оказался алкоголиком. Жизнь с ним ничего хорошего не дала: бил, колотил, но ради дочки жила я с ним четыре года. Потом развелась. Потому что измена не прощается.

СТОЛЬКО НАРОДУ УМЕРЛО ИЗ-ЗА ЭТОЙ «ЛЬДИНКИ», НЕ ПЕРЕДАТЬ. ДАЖЕ ЕСЛИ БОМЖИ, ВСЕ РАВНО ЖЕ ЭТО ЛЮДИ

С мужем мы все четыре года пили. И самое главное, что не водку нормальную, а технический спирт, «Льдинку» для стекол. Помню, как я ее по 10-15 рублей в ларьке «24 часа» на Просвете покупала. Столько народу умерло из-за этой «Льдинки», не передать. Даже если бомжи, все равно же это люди.

Когда с мужем я развелась, стала бомжевать на Просвете. Дочку Сергей Юрьевич забрал, дедушка. У него своя семья, мне к ним не пойти было. Он сначала не поверил, что это его внучка, сделал анализ ДНК. И через месяц пришел ко мне с большим букетом роз, конфетами, взял ее на руки без памперса. Я говорю: «Она же вас описает, костюм ваш!» А он говорит: «Ну и что, это же моя внучка!» И сейчас с нее пылинки сдувает. А я с ней не общалась ни разу. Мне было стыдно, что она меня такой увидит. Я ее на расстоянии только видела. Сергей Юрьевич выходил с ней, а я где-нибудь подальше стояла, смотрела. Он не против был, чтобы я и общалась с ней. Но я сама запротестовала, я же бомжевала, так одета была. У нее бы просто отвращение к такой матери было.

Фото: Елена Игнатьева для ТД
/ Наташа и Павел на кухне

У меня еще сын есть, он сейчас в детдоме. 13 лет ему. Он от другого мужчины. У меня два месяца беременности было, меня в подвале по кругу пустили. Вот как раз отец сына. Такое часто бывает в подвалах, я думаю. В нашем подвале все мужики сидевшие были. Семь человек. Один безногий, на инвалидной коляске, и то сумел. Самому младшему 13 лет было, его старшие заставили. Я на нем и отключилась, больше ничего не помню. Двое суток без сознания была, очнулась, вылезла из окна и убежала оттуда. Заявление я в ментовке написала на этот подвал. Мне подруга говорила, что потом посадили некоторых. А пацан этот, самый маленький, сейчас уже женился. Когда я его вижу на Просвете, он всегда подбегает ко мне и просит прощения. Все прощения просит.   

Меня друзья в Сестрорецк отправили, в заброшенный садик летом и осенью пожить. Я там напилась, и у меня ночью схватки начались. Я на скамейке родила, пацан один пуповину перерезал. «Скорая» приехала, сына забрала, даже не показали мне его. Я написала заявление на отказ, мне некуда с ним было идти. Я знаю, что он сейчас в Кингисеппе. Учится в том же самом интернате, где и я училась. Я его никогда не видела. Сперва хочу с дочкой контакт навести, а потом уже и с сыном, конечно. Никита его зовут. А дочка Олеся.

После развода у меня эпилепсия началась, все время приступы были. Один раз очнулась в больнице, лежу в коридоре. Выходит молодой санитар, говорит: «Пойдемте», проводит меня в дальнюю комнату, там старик сидит на каталке. У него борода еще такая длинная, я запомнила. Санитар берет и ему по-живому ухо отрезает. Бросает на пол и говорит: «Теперь убирай тут все». Там кровь. Меня стошнило сразу. А старик этот, видимо, немой был, мычал страшно. Я спрашиваю: «Ты зачем это сделал?» А он говорит: «Он все равно через час сдохнет». Это был ужас.

В подвале однажды мужик встал картошку себе пожарить. «В девять часов меня разбудите, а я пока вздремну», — говорит. Сел тихонечко и умер. Ни слова ни сказал. Я думала, как же ему повезло, что он так спокойно умер. А мы три дня спали по очереди, караулили, чтобы его крысы не съели. Труповозку три дня надо было ждать, праздники тогда были.

Думаю, что если в бога верить, все потихоньку получится. У меня ноги отказали, я весила 28 килограмм. Я сидела, бухала и хотела встать еще за одной, а мне никак. Ноги в таком положении и остались, согнутые. Пять суток без сознания была, врачи думали, что я крякну. Когда меня в больницу привезли, сделали снимки, оказалось, туберкулез. И меня положили в туботделение в психбольнице. Два года в обычных не держат больницах, а курс лечения столько длится. Я пролежала год в Кащенко и год в области, в Сиверской больнице. Не верила, что встану. Но когда меня в Сиверскую привезли, там прямо при больнице часовня. И я до нее доползла. Начала туда ползать, с батюшкой разговаривать, слушать. Меня там и покрестили в этой больнице. Поверила в бога и выписалась уже своими ногами, без палочки.

Фото: Елена Игнатьева для ТД
/ Наталья на кухне квартиры, где они с Павлом снимают комнату

Сейчас с легкими все в порядке. Меня уже в больницу не кладут на обследование, только в санаторий диспансер направление дает раз в год на три с половиной месяца.

В санатории делать нечего было, телевизор все время смотреть не будешь. И я писала шаги. Дописала до четвертого шага. Всю свою жизнь перевернула. Поняла, какая я эгоистка своевольная. И много всякого плохого, и хорошее о себе узнала. Глаза открыла на все. Сейчас я на девятом шаге. Теперь мне не писать, а делать надо. Ходить и разговаривать с теми людьми, кому я нанесла ущерб. Я список сделала, и теперь надо по этому списку со всеми поговорить, кого я обидела. Я написала и дочке, и сыну, мужу бывшему, царствие ему небесное, маме. Пока все в письменном виде, потому что они далеко от меня. Пока что мне с родными нельзя видеться. С мамой, например, я боюсь. Только по телефону могу. 16 лет ее не видела.

Сейчас сама на Ночном автобусе езжу, на служение, как анонимный алкоголик. Очень нравится объяснять, рассказывать, в каких ситуациях я была. Некоторые с душой слушают, но что-то пока не приходят. Может, у меня пока не получается убеждать. Но все равно я в такой эйфории от этого. Видишь саму себя: какая ты была, какая стала. И никогда ты не закроешь глаза на это. Я первый раз увидела и подумала: «Господи, это же моя копия, я так стояла с тарелкой протянутой, ждала, когда нальют быстрее горячего, чтобы покушать и не замерзнуть». А сейчас я уже приезжаю рассказывать, а не так стоять.

У меня дневник все время в сумке. Чувства пишу на бумагу, и мне легко. Лучше, чем у себя в голове держать. Без дневника я даже спать уже не ложусь: его прочитаю, помолюсь и спать спокойно.

С Пашей мы познакомились случайно, в Доме милосердия. Он все время с сигаретами приходил, все на него налетали, стреляли их. Мне было стыдно. Он ко мне подходит и говорит: «А ты чего не стреляешь?» А я говорю: «И так все у тебя разобрали, должна же совесть хоть какая-то быть». И так что-то пригляделась, нормальный пацан. Потом его из приюта выгнали, он запил, и я его подкармливала, когда он к нам приходил. Потом все время гуляли вместе и как-то так сблизились, я даже не заметила. Сделал мне предложение, первый раз я ему сказала: «Дурак, зачем я тебе нужна?» Тем более тоже на улице столько лет прожила. Не дала согласия с первого раза. А потом в санаторий попала, он начал приезжать ко мне, и я ему по телефону сказала: «Давай попробуем». Он так обрадовался. Выписалась из санатория, и четырнадцатого мая сразу подали заявление.

На свадьбу мы всех пригласили. Человек десять было. Регистрация в 19:30 была. В Доме милосердия что со мной только ни делали сестры: накрасили, локоны на бумагу накрутили, свадебное платье надели. Нам все за две недели люди принесли: и торт, и кольца, и цветы прямо в этот же день привезли, на свадьбу. Все люди бесплатно сделали. Душа радуется, что такое возможно.

Фото: Елена Игнатьева для ТД /
Свадьба

Выселились из приюта, комнату сняли у женщины, с которой мы в санатории познакомились. Она не пьет, меня это радует. Двухкомнатная квартира. Вчера мы приехали туда, помылись вечером с Пашкой вдвоем. Комнатка с балконом, хорошая. Ночь хорошо спали.

Не знаю, как дальше будет. Думаем сейчас насчет работы. Попробую около дома, десять минут ходьбы, на рынке территорию убирать. Хотя бы это для начала. И Паша ездит на свои подработки. Родители его помогли, денег выслали, на свадьбу нам подарили, даже вот на комнату хватило. Я сразу сестре Франческе все деньги отдала, две тысячи себе оставила на продукты и за комнату за два месяца заплатила. Пять тысяч мы за комнату платим. Еще, правда, не привыкли. К «Ночлежке» я быстро привыкла, а к дому пока нет.

Сегодня какое число? 13 числа ровно год и четыре месяца будет, как я не пью. Меньше страха стало. Понимаю, что делаю. И самое главное, что не тянет пить. И происходят божьи подарки. Как он мне прямо навалил, бог, с санатория начиная. Паша — это подарок, и то, что он меня понимает, тоже подарок. Он до сих пор не верит, что я — его жена, говорит, что ему это снится. Ну да, нам обоим, наверное, снится. Свидетельство мы о браке получили. В воскресенье встречаемся с батюшкой, он скажет, когда можно венчаться.

Почему урбанизм вызывает нашествие бездомных?

Большой город — это не только велодорожки и фестивали. Это место, где строятся и ломаются человеческие судьбы. И как ни странно, именно в общественных пространствах суперсовременных городов чаще всего можно встретить тех, кого этот город уже сломил и кого жители хотели бы не замечать, — это бездомные.

Многие гости Нью-Йорка, Сиэтла или Лос-Анджелеса оказываются поражены огромным количеством бездомных, которые спят прямо на газоне перед мэрией, ставят свои палатки под легендарными мостами, с которыми так хотят сфотографироваться туристы, и заполняют пешеходные улицы, выпрашивая подаяние. Аналогичный паноптикум встречает российских провинциалов, прибывающих на московские железнодорожные вокзалы: все те же пропойцы, городские сумасшедшие и просто опустившиеся люди. Полиция старается их гонять, но те материализуются снова и снова. Сиэтл считается столицей бездомных США, и, по некоторым данным, на его улицах живут до 10 тысяч человек. Российские города не отстают. Например, в Санкт-Петербурге, по оценкам благотворительной организации «Ночлежка», насчитывается 60 тысяч бездомных. Для пятимиллионного города это больше 1% жителей. Обратной стороной урбанизации становится рост числа тех, кто по разным причинам остался за бортом жизни с быстрым ритмом, астрономическими ценами на недвижимость и трудовой миграцией.

Существует несколько расхожих установок по отношению к бездомным.

Первая: «Они сами виноваты». Никто не спорит, что у каждого свой путь на этой Земле и что наши решения влекут за собой последствия. За ошибки и пагубные пристрастия некоторые платят разорением, потерей жилья и социального статуса. Каждый бездомный имеет за плечами свою печальную историю, непохожую на другие. Но все такие истории сходятся как минимум в одном: в какой-то момент все пошло под откос и человек не смог, не пожелал, не додумался решить проблему вовремя. Он всегда виноват сам, не бывает чистых жертв обстоятельств.

Хотя в разговоре на кухне или в рамках политической демагогии можно говорить, что в бедах людей, живущих на улице, виноваты только они сами или, напротив, что во всем виновато несправедливое общество, — в действительности все гораздо сложнее. Индивидуальные и структурные причины в жизни действуют совместно. Большинство российских бездомных потеряли кров из-за пьянства, но на это их толкает безработица и сломанные социальные лифты, благодаря которым создается ощущение безысходности и отсутствия перспектив, а это уже структурная проблема.

Вторая установка: «Они хотят так жить». Да, для некоторых свободных художников бродяжничество — это форма социального протеста, неотделимая от искусства. Подростки сбегают из неблагополучных семей, чтобы жить свободно на улице и не возвращаться домой, где их ждет только непрекращающийся кошмар. Некоторые сумасшедшие, не отдающие себе отчета в том, где они находятся, не спешат возвращаться к родственникам, которые от них отказались. Но для подавляющего большинства бездомных то, что с ними случилось, — это личная трагедия. И они хотели бы жить дома, да только его нет.

Эти представления о бездомных являются своеобразным способом исключения их из дискурса. Мол, о них и говорить нечего. Дискурсивное исключение аналогично тому, что каждый делает в повседневной жизни: мы отворачиваемся, когда видим бездомного. Для личного успокоения мы объясняем себе: он сам виноват, наверное, ему нравится так жить. А еще: они портят вид городов, они мусорят, испражняются в публичных местах, они совершают преступления и пугают прохожих, они не работают и попрошайничают и т. п.

Однако красками, которыми мы живописуем абстрактный портрет бездомного, невозможно нарисовать ни одного конкретного человека. Реальность состоит из полутонов и полутени. У многих бездомных есть в собственности недвижимость, но их выгнали из нее. Многим есть где переночевать: у друзей, в ночлежках, в сквотах, в трейлере, однако мы по-прежнему считаем их бездомными. У иных есть работа, и они не стоят на паперти, но ночуют под мостом. А кто-то живет дома, но почти потерял его из-за долгов и фактически ведет жизнь бездомного. Все это очень разные люди. Но почему-то мы отделяем «нормальных» людей от «отбросов общества» простым фактом наличия дома.

Почему в больших городах так много бездомных?

Фото: flickr/Rui Duarte

Если не брать в расчет перекладывание вины на самих бездомных, то по-серьезному, в общем-то, никто не знает, почему возникают всплески массовой бездомности. Можно утверждать, что нищие были везде и всегда и никакой проблемы в этом нет. Но, во-первых, в традиционном обществе разные юродивые и калики перехожие являлись его органической частью и выполняли строго определенную функцию, за которую они получали вознаграждение и уважение. Нынешние же бездомные — отверженные асоциальные элементы. Во-вторых, в индустриальном обществе городские низы, жившие в беспросветной нищете, всегда имели дом или угол. Вспомним, герои пьесы Горького «На дне» совершенно ничем не отличаются от наших бездомных, кроме того, что все они имеют постоянное жилье в ночлежном доме. Да и сейчас существуют криминальные фавелы в Рио и трущобы в Найроби, а рядом с финансовым центром Мумбаи на многие гектары простираются кварталы хижин из тряпок и картона. Технически люди трущоб — не бездомные, но они могут позавидовать уровню жизни бездомных с Венис-бич, расположенного в Лос-Анджелесе. Наконец, в-третьих, в одних современных городах отчего-то почти не видно бездомных, а в других ими кишат все общественные пространства. Почему-то в американских Нью-Йорке и Сиэтле их много, а в Финиксе и Далласе их почти нет. В Москве и Петербурге — много, а в Екатеринбурге и Новосибирске — значительно меньше.

Таким образом, бездомные бездомным рознь и они появляются не везде и не всегда. Видимо, это как-то связано со спецификой самих городов и тем, что делают (или не делают) местные власти. Определенно пока можно сказать одно: проблема бездомных актуальна только для больших городов. В провинциальных местечках даже у самого последнего алкоголика есть кров или родственники, или дружки, у которых он живет. В крайнем случае всегда можно занять бесхозный дом в близлежащей деревушке.

Но как благополучный мегаполис доходит до того, что в него приходит армия бездомных?

Весьма поучительный пример дает японская Осака. В послевоенный период этот город соревновался с Токио в экономическом развитии. Муниципальные чиновники Осаки сделали ставку на проведение международных имиджевых событий, которые привлекали бы иностранные инвестиции и туристов. Они же давали администрации повод перестраивать город, улучшать инфраструктуру, создавать общественные пространства и пешеходные улицы, устанавливать фонтаны и лавочки, разбивать публичные парки. В 1970 году здесь прошла Всемирная выставка, а затем с большой помпой фестиваль, посвященный 400-летию замка Осаки (1983), Международная яхтенная регата (1983) и Международная выставка садоводства и озеленения (1990). Словом, власти из кожи вон лезли, чтобы превратить Осаку в «туристический город». Был создан даже комитет для подготовки заявки на проведение летних Олимпийских игр. Но на пути возникла неожиданная проблема: туристов стали распугивать неопрятного вида бездомные, которые в больших количествах заполонили площади, парки и пешеходные улицы со скамейками. Раньше все эти несчастные являлись рабочими на фабриках индустриальной Осаки, но в «туристическом городе» для них места уже не нашлось. Сначала они потеряли работу, а затем, когда приток инвестиций и туристов взвинтил цены на недвижимость, лишились и дома. Большинство японских бездомных оказались мужчинами вполне трудоспособного возраста, и единственной причиной их падения стал урбанизм. Перекройка транспортной инфраструктуры, снос зданий и предприятий, вызванные урбанистическими идеями о благоустройстве и модернизации, произошли настолько быстро, что кое-кто просто не успел приспособиться к новым условиям.

Непредсказуемые последствия урбанизма

Бездомность — это явление исторически новое. И не случайно бездомных привлекают суперсовременные и дорогие города, центры высоких технологий, где расположены головные офисы транснациональных компаний.

Дело в том, что бездомные — плоть от плоти ускоренного развития мегаполиса.

Чтобы построить паркинг, замостить плиткой общественное пространство, построить ультрасовременный квартал, нужно уничтожить сложившееся лицо старого города: перекроить улицы, снести бульдозерами магазинчики и уличные лотки и выгнать на улицу тех, кто там жил и работал.

Если даже ничего не разрушается физически, то урбанизм, идущий из центра, как минимум вносит коррективы в стоимость недвижимости и арендную ставку. Одни районы внезапно становятся престижными, и тогда на самых слабых их обитателей обрушиваются «черные риелторы», выгоняющие старожилов на улицу. Другие районы, напротив, становятся отдаленными и никому не нужными, а те, кто там живут, потихоньку опускаются на самое дно.

Некоторые матери-одиночки, особенно из числа чернокожих, недостаточно образованные белые, иммигранты, не нашедшие себя, не могли больше платить за квартиру и отправлялись жить прямо под окна местного офиса Microsoft. Безусловно, у всех бездомных разная судьба, но на каждого по-своему наложил отпечаток стремительно меняющийся город.

Сложно сказать, сколько людей окажется на улице в результате московской волны урбанизма. Те, чье рабочее место было разрушено «ночью длинных ковшей», вполне могут найти новую работу. Но, если на это наложатся другие жизненные обстоятельства, выстоит ли человек? Неплохо отремонтированные улицы повлияют на рыночную и кадастровую стоимость квартир, а значит, и на стоимость коммунальных платежей и ставку налога. Те, для кого новые цены окажутся неподъемными, — потенциальные бездомные. Причинная связь между урбанистическими процессами и ростом числа бездомных хотя и не прямая, но четкая. Хотя самые уязвимые члены нашего общества в условиях новой урбанизации вовсе не обязательно пополняют армию бездомных, но при стечении неблагоприятных обстоятельств шанс этого явно повышается.

Меньше всего хотелось бы вызвать сентиментальную жалость и склонить кого-то к мысли о том, как несправедлив свободный рынок, плодящий люмпенов. На самом деле современный урбанизм имеет мало общего с рыночными механизмами. Ему больше близки волюнтаризм, прожектерство, стремление пустить пыль в глаза публике и одновременно заработать на распиле тендера на строительство ливневой канализации. Бесспорно, получается красиво. Однако кто знает, как преобразился бы город, если бы урбанизм шел снизу, постепенно и с учетом мнений и запросов горожан. Может быть, тогда в городе нашлось бы место даже нынешним бездомным.