Правила жизни Сергея Мавроди

Жизнь у меня пропащая, честно скажу.

Копилок у меня в детстве не было. И денег не было. Мы жили скромно. Обычная, ничем не примечательная семья инженеров.

У меня в детстве рыбки были — барбусы, меченосцы. Аквариум — это очень приятно, это успокаивающе действует. Хотя я всегда спокоен.

В 1994 году, когда у МММ была почти треть бюджета страны, я ничего не приобретал. Мне это было не интересно. Я жил вот в этой же квартире. Тогда она выглядела так: три комнаты, от пола до потолка забитые книжными полками, а посреди каждой комнаты стоял огромный аквариум из четырех секций, и больше ничего. Только кровать и стол. Когда за мной пришли, они были в шоке — задержанный ходил по квартире в спортивном костюме, а в квартире были только аквариумы, две кошки, попугай и много-много книг.

Я в спортивном костюме любил дома ходить — и в Кремль тоже.
Я принципиально старался не контактировать с властями. У меня и проблемы-то начались с того момента, когда меня позвали в Кремль на расширенное заседание правительства, посвященное МММ, а я не пришел.

Когда на МММ в первый раз наехали из налоговой, я с ними не церемонился. Я понимал, что дана санкция на отстрел. И я сказал: «Я собираю референдум и ставлю вопрос о недоверии правительству». А референдум — это верховный орган. Миллион подписей собираю за неделю — и всех на фиг. Президента, правительство — всех. Это сегодня мы живем в тоталитарном государстве — тогда по закону любой мог собрать референдум по любым вопросам. А сейчас на референдум можно выставлять вопросы только об озеленении дворика.

Наверное, я мог тогда стать президентом, но не захотел. Я человек домашний, мне лень было. Следователи все понимали и говорили мне: «Сергей Пантелеевич, ну какая разница, что Кремль, что Матроска — все одно».

Тюрьма — это другой температурный режим. Сел в тюрьму — и все вокруг тебя потекло. То, что казалось таким прочным — любовь, дружба, — все расплавилось. Все люди, на которых вы рассчитываете, разбегутся в ту же секунду. А помогать вам будут те, от кого вы этого не ожидаете. Например, моему товарищу, руководителю школы единоборств, помогал ученик. Тот, которого он вообще не замечал.

Меня часто предавали. Не потому, что люди плохие, а потому что просто люди.

У меня нет друзей. Был у меня один друг, но он погиб. Давно это было, после института. Мы были на рыбалке в Карелии. В последнее утро я пошел рыбачить. Никогда не ходил в последний день, а тут захотелось. Я ушел и заблудился. И вдруг пошел дождь, снег. Я нашел избушку и в ней сидел две недели — ничего не ел, только воду пил. А мой друг и еще один наш приятель — они поплыли на моторке и утонули в шторм. Мы тогда шторма не боялись, так что если бы я не заблудился, я бы вместе с ними утонул. Выплыть, говорят, было невозможно.

Согласно социологическим исследованиям, есть такой факт: к 40 годам у человека не остается друзей. Я многим это говорил, и все удивляются поначалу, а потом спрашиваешь: хорошо, а у тебя есть друзья. Начинают соображать: черт, увы. Нет тут «почему». Просто люди такие.

Инкубационный период у жен заключенных — 3 года. Мне один вор в законе рассказывал, как у женщины это происходит. Женщина — существо легкомысленное. Она поначалу не воспринимает все это всерьез. Ей кажется, что это шутки какие-то, что муж скоро выйдет на свободу. И она начинает разыгрывать из себя жену декабриста. Но время идет, а ситуация не улучшается, начинаются финансовые проблемы. И через три года — даже если женщина действительно любит — она осознает, что время прошло, что любовь закончилась, и — самое страшное — эта любовь превратилась в ненависть.

Когда я попал в тюрьму, я был уверен, что не выйду. А потом никто не будет ждать меня 20 лет. Все люди живые, физиология. Поэтому я просто взял и подал заявление на развод, поставил жену перед фактом. А потом написал начальнику следственного изолятора, что я отказываюсь от свиданий с женой.

Я помню, как меня арестовали. Звонят в дверь, смотрю — человек в маечке стоит. У вас, говорит, вода протекает. Я дверь не открыл — пошел уничтожать все данные на компьютере. Не так-то это и просто. Я как профессиональный компьютерщик знаю. Они дверь вскрывали автогеном четыре часа. Компьютер у меня к тому моменту был абсолютно чист. Тогда они нашли у меня поддельный паспорт. Подбросили. Я говорю: «Слушайте, да я его съесть мог за это время». Они всегда что-то подбрасывают, чтобы наверняка — наркотики, паспорта. Так вернее, что ли.

Я помню это: въезжаешь в Матросскую Тишину, ворота железные, ужасающие. Заезжаешь в отстойник, где машину осматривают. Потом едешь налево, там еще одни ворота, опять пропускной пункт, опять обыскивают. А за внутренними воротами там еще одна тюрьма — 99/1. Про нее вообще никто ничего не знает. Есть всего две федеральные спецтюрьмы — 99/1 и 99/2. Но «дробь 2» — которая в Лефортово — она для всякой мелочовки. Я сидел в 99/1 — это маленькая тюрьма для вип-персон. Там Ходорковского содержали. А вот Лебедева — нет, не дорос. Там еще, правда, держат маньяков и киллеров. Спецблок — это особая тюрьма. В обычной тюрьме нет изоляции. Все, что ты хочешь, ты достанешь за деньги. Тебе менты даже наркотики притащат. А на спецблоке — полная изоляция. Там достаточно комфортно, но через год там люди сходят с ума. А я просидел там четыре года.

Мне не нравится, что Ходорковский решил сыграть в политического мученика. Я до этого никогда не опускался, никогда не говорил, что я политический. Сидел и не жаловался.

Я был победителем всех физических олимпиад. В финале одной олимпиады решал вот такую задачу: почему человек тонет в болоте? Какова физическая природа этого явления? Решение такое: болото — это не жидкость, а взвешенные мелкие частицы, давление в болоте распределяется не равномерно, не как в воде. Поэтому там не работает закон Архимеда, по которому на тело, погруженное в жидкость, действует выталкивающая сила. И как следствие — любые попытки плыть ускоряют погружение. Поэтому, если попал в болото, то надо не плыть. Надо сидеть спокойно и ждать. В жизни то же самое: если уж попал, то любые попытки плыть ускоряют погружение. На той олимпиаде, кстати, я был единственным, кто эту задачу решил и победил.

Помню, что в школе я иногда вел математику вместо преподавателя.

Родители у меня с физикой-математикой никак не связаны, а мне самому еще на первом курсе все надоело. Пришел туда однажды, смотрю — висит объявление: «Позор прогульщикам! Иванов — 5 часов, Сидоров — 6 часов, Мавроди — 980 часов».

На первом курсе я стал победителем институтской олимпиады по физике. На лекции преподаватель говорит: «Товарищи! Впервые в истории института победителем всеинститутской олимпиады стал первокурсник! Так давайте на него посмотрим». А меня нет на лекции. Он говорит: «Ну ладно». В следующий раз вызывает — меня опять нет, в третий — нет. Мне товарищи говорят: «Может, придешь, что ли». А я говорю: «Да ну!»

В институте я увлекся самбо. Я не проиграл ни одной схватки, и поэтому быстро стал кандидатом в мастера спорта. Поэтому бить меня довольно затруднительно.

Я в тюрьме со всеми находил общий язык, хотя я человек необщительный. Не люблю общение, а мне все говорят, что я обаятельный. Ну я же мошенник. Мошенникам положено быть обаятельными.

Со мной сидел командир штурмового батальона в Афгане. Настоящий убийца: он расстреливал и женщин, и детей. Заходит в аул — кроссовки белые, одежда чистая; выходит — весь красный от крови. Так он мне говорил, что никогда в жизни не видел более жестокого человека, чем я.

Люди сейчас на меня реагируют очень положительно, никакой агрессии. Лишь один раз какая-то мадам в бриллиантах вышла из «мерседеса» и кричала мне: «Жулик».

Я сидел с самыми разными убийцами и маньяками, но по их внешнему виду и поведению этого про них сказать нельзя. Никто по ночам из них не кричит, кошмары никого не мучают. Спят как младенцы. Я сидел с киллером Лешей Солдатом. На нем было 30 трупов. Суперкиллер. В жизни — веселый, жизнерадостный человек, очень симпатичный. За 30 трупов ему дали 23 года. Мало, наверное. Он был человек чрезвычайно осторожный — оружие брал только в перчатках, часто менял внешность. И вот на чем он попался: заказали ему кого-то, он заминировал автомобиль, а сам сел наблюдать из укрытия. К автомобилю подбежали дети и стали играть. Он вышел и отогнал их. А дети запомнили его и потом рассказали все родителям.

В тюрьме не испытываешь к этим людям омерзение. Там это не работает. Одному из маньяков я обязан тем, что стал стихи писать. Никогда не писал стихов. В молодости все пишут стихи, а я не писал. И вот мой сокамерник однажды попросил меня написать стихотворение для его жены. Это был один из Ховринских маньяков: была такая парочка — они вдвоем ездили на машине, а когда видели идущую женщину, один выходил, доставал биту и бил по голове, а второй грабил. Крупный такой, уверенный в себе. И вот он попросил меня: «Сережа, а напиши моей жене стихотворение какое-нибудь хорошее». Я говорю: «Да не пишу я стихов». «А ты, — говорит он, — вспомни что-нибудь — про любовь». Я вспоминал, вспоминал и, наконец, вспомнил Гумилева, про озеро Чад. Стал писать и понял, что две строчки никак не могу вспомнить. Ну и в итоге сам их сочинил. А ему эти две строчки больше всего понравились.

Я не романтичный. Песни о любви обычно пишут холодные люди.

В тюрьме я начал вести дневник. Потом я попал на спецблок, и мне запретили его вести. Нельзя, говорят, открывать внутренние тюремные тайны. И тогда я занялся художественной литературой.

Билеты МММ печатали на тех же заводах, что и доллары. Их в мире, кажется, пять штук — которые имеют специальную сертификацию. Эти заводы в итоге отказывались принимать заказы американского правительства на тираж долларов, потому что я больше платил.

Это я придумал разместить свой портрет на билетах МММ. Это был очень точный ход: когда люди видят портрет, это психологически дает им уверенность, что человек не сбежит.

Ситуация идиотская: меня вкладчики везде узнают. Я все жду, когда меня забудут, но не забывают. Вот как-то поехал на рыбалку в какую-то глухомань. И вдруг едет мимо какой-то дед на машине. Он посмотрел на меня и настолько поразился, что потом вокруг меня еще один круг сделал. Я сказал: «Поехали на фиг отсюда, сейчас ведь вся деревня соберется».

Я скрывался от суда восемь лет. Помню, я подумал: «Самым разумным будет скрываться в Москве». И я стал жить в квартире на соседней улице. А где еще можно жить?. Иногда выходил из дома — на рыбалку. В какой-то газете писали, что меня поймали, а у меня — парик. Но это полное вранье. Я париков никогда не носил.

Ненавижу покупать одежду. По-моему, ни один мужчина этого не любит — ходить по магазинам за одеждой. А кто любит — это уже не мужчина.

В новейшей российской истории мне симпатичен, как ни странно, Ельцин. Единственный политик, который позволял себя критиковать.

В 1994 году, когда все шло к тому, что меня арестуют, у меня была арендована 6-комнатная шикарная квартира. Конспиративная, так сказать. И я туда уехал. Но мне там некомфортно было. Я люблю, чтоб тапочки домашние рядом стояли. И вот я сидел там и решил включить телевизор. А там Черномырдина спрашивают, что будет с МММ. Ничего не будет, говорит, это частная фирма, пусть сами со своими вкладчиками разбираются; мы не будем вмешиваться. Я подумал: «А чего я тогда тут сижу, пойду-ка я домой». На следующий день меня и арестовали.

Когда тебе предъявляют обвинение, по закону ты должен ознакомиться с материалами дела. В моем деле было 650 огромных томов. Это если даже в день читать по тому, то нужно два года. Я стал послушно читать, а суд сказал, что я затягиваю процесс. Говорю: «Ничего я не затягиваю, я день и ночь читаю». Тогда они вынесли решение, чтобы я читал по пять томов в день. Я говорю: «Это же просто комедия, вы лучше скажите, что вообще не надо ознакомляться».

Копии всех томов уголовного дела всегда можно забрать с собой. Но я взял только те тома, где списки вкладчиков.

Когда я стал сам писать, мне почти все разонравились. Мне когда-то Булгаков нравился, например. Я раньше вообще очень много читал — больше, чем следовало бы.

Никогда ни о чем не надо жалеть — что было, то и было.

Когда все доступно — ничего не хочется. Там, на вершине, ничего нет — там вакуум. Но чтобы это понять, надо туда залезть. Я вот слазил и узнал.

У меня нет мечты. Потому что все, чего я хочу, у меня всегда получается.

Единственное, что я люблю, — это рыбалка. Ради этого я могу хоть на Северный полюс поехать и сидеть там без одежды, если припрет.

Я на спиннинг люблю ловить. Люблю быструю ловлю, хотя уловы у меня скромные. Когда увлечение доводится до профессионализма, это уже не увлечение. Это рутина.

При моем образе жизни необходимо заниматься на тренажере. Надо — значит надо. А в тюрьме я любил делать упражнение для пресса. Ложишься на шконку и кончиками пальцев ног за головой достаешь. Пять тысяч раз без отдыха, ежедневно. Очень, знаете ли, полезно. Долго только. Два часа, примерно, получается.

У меня на спецблоке было восемь голодовок. Одна была сухая, восемь суток. Человек без воды может пять-шесть суток протянуть. А я голодал летом, жара, все еще хуже. При обычной голодовке ты медленно теряешь силы, а при сухой все происходит неожиданно. Но мне повезло, не умер. Я тогда еще был женат, и жена через адвоката устроила истерику, которая меня спасла. Невозможно с бабами совершать подвиги — висят, как груз.

При голодовке теряешь килограмм в день, четко. Если хотите похудеть, напрягитесь и не ешьте два-три дня — два-три килограмма сбросите.

У меня жесткий распорядок дня. Я сплю два раза в сутки по четыре часа: с 6 до 10 утром и с 6 до 10 вечером. Этот режим я поддерживал даже в тюрьме, хотя там это сложно — когда ты сидишь с суровыми людьми. Это же очень всех напрягает: ведь раз я лег спать — надо вести себя тихо, не орать. Это расценивается как очень серьезный каприз.

В жизни сейчас у меня очень мало событий. Но я рад. В идеале надо сидеть и на стенку смотреть, как буддистские монахи. Но до этого я еще не дошел.

Я живу в квартире моих родителей. Мы переехали сюда, на Комсомольский проспект, когда я закончил школу. А до этого я жил в доме напротив Новодевичьего монастыря. Самое смешное, что в тюрьме у меня был сокамерник — кандидат наук, энтомолог, специалист по бабочкам, который жил в моем бывшем доме напротив Новодевичьего, а ребенок его ходит в ту же школу, куда я ходил. Совпадение. А сидел он за воровство. Ничего удивительного: бабочки бабочками — деньги деньгами. Не надо путать. Вы что думаете, люди, которые занимаются бабочками, не могу воровать?

Соседи, конечно, знают, кто я такой, я в этой квартире тысячу лет живу. Со мной на площадке живет Дима Маликов. Олег Янковский на третьем этаже жил, мы с ним здоровались.

На свободе хорошо — лучше, чем в тюрьме.

Мне однажды поставили диагноз — рак печени. А моя мать, старший инженер, и отец, монтажник, оба умерли от рака. В общем, в больнице мне говорят: «У вас рак печени». Я говорю: «Сколько мне жить?» Полгода, говорят. А через месяц выяснилось, что это ошибка — у меня какая-то особенность организма, очень похоже на рак, но это не рак. В общем, я месяц жил с диагнозом «рак печени», и никто из моих знакомых ничего не заметил. Никто.

У меня специальность была — искусственный интеллект. Но нет, искусственного интеллекта не бывает, не переживайте.

У меня была в детстве феноменальная память, если кто-то читал вслух любой отрывок, я мог дословно его повторить. А потом у меня было 12 сотрясений мозга. Я был очень подвижным в детстве, постоянно падал и бился головой. Память после этого у меня ухудшилась. Но не исчезла. Просто из феноменальной сделалась хорошей. Ну и слава богу.

Доказать гипотезу Пуанкаре я не пробовал. А если б доказал и мне бы дали деньги, от которых отказался Перельман, у меня бы их сразу приставы отняли. А еще обвинили бы, что я налоги с них не заплатил — и снова бы посадили.

В тюрьме, когда нас водили на прогулку, нам всегда включали радио «Дача». Это еще хуже, чем «Русское Радио», а выключить нельзя. Вот что я не хочу пережить снова.

Новый год я стараюсь отмечать один, но не всегда получается.

Жизнь всегда дает тебе не то, что надо.