Помню, в раннем детстве я был совершенно уверен, что Царь-пушка – самая большая пушка в мире. Ну а что? Так говорили воспитательницы в детском саду. Я верил. Однако, попав впервые в шесть лет в Москву и увидев эту пушку своими глазами, я был разочарован: мне представлялось нечто в самом деле гигантское. А это орудие было, конечно, довольно красивым и, в общем, большим, но гигантским оно мне вовсе не показалось. Ну, пушка и пушка. Второе разочарование постигло меня, когда я узнал, что из этой узорчатой бандуры никогда не стреляли. То есть, да, стрелять – не царское дело, но это я сейчас такой умный, а мне шестилетнему было обидно. Я тогда всё норовил вычитать или услышать где-нибудь, что хоть раз, хоть, например, на учениях каких, Царь-пушка стреляла. Ну и стал натыкаться у разных авторов на утверждения, что, мол, да, один раз точно стреляла. Но этот «один раз» всё время назывался разный: то выстрелом из неё прах Лжедмитрия развеяли, то стреляла (баллистическая экспертиза показала), но непонятно, когда и зачем, а то даже «стрелять не стреляли, но заряжали непременно». И в каждом таком утверждении ощущалось желание обойти ту же детскую обиду: наша Царь-пушка, наш важный фаллический символ национальной идентичности не стрелять не мог. Что-то вроде рассказов юноши о похождениях, которых, возможно, и не было, но которые должны были быть, чтобы мальчик, в его собственной системе координат, походил на мужа. Так и с пушкой.
А ведь, если подумать: стреляла – не стреляла... да какая разница? Особенно сегодня. Никого же не волнует, рубили или нет хоть раз по живому телу вот этим конкретным висящим за музейным стеклом ятаганом, томили ли репу вот в этом конкретном древнем чугунке. Хотя, конечно, если бы это был «Царь-чугунок»...
Рекомендуется к просмотру:
