«Слышь, твой цвет — черный»

В конце сентября вновь обострился армяно-азербайджанский конфликт — в Нагорном Карабахе идут тяжелые бои. Стороны обвиняют друг друга в начале военной агрессии, провокациях и гибели мирного населения. «Такие дела» поговорили с москвичом Эльмаром из смешанной армяно-азербайджанской семьи, которая была вынуждена бежать из Баку из-за этнической розни, о том, что он думает о конфликте и ксенофобии в России.

Мальчик на фоне азербайджанских солдат во время войны, 1992—1993 годы.

Я родился в Азербайджанской ССР, в Баку, в 1987 году. Мать — бакинская армянка, отец — азербайджанец. У меня есть старший брат. Родители работали учителями в музыкальной школе — мама по классу фортепиано, отец — по духовым. Он также играл в Государственном филармоническом оркестре, и в семье было достаточно неплохо с достатком. До моего рождения они ездили с гастролями по Восточному блоку и отцу предлагали перейти на работу за рубежом, но им было настолько комфортно в Баку, что этот вариант даже не рассматривали.

После развала СССР начались погромы. Семья в это до последнего не верила. Родители говорили, что ничего не предвещало. Баку был мультиэтническим городом. В нашем дворе жили десятки национальностей: евреи, армяне, русские, естественно, азербайджанцы — кого только не было.

Родители с большой любовью вспоминали ту жизнь. Но в 1990 году мы покинули дом, стали ездить по отцовским друзьям, переезжали от одного друга к другому, потому что боялись, что кто-нибудь из соседей донесет, что мать армянка. Закончилось тем, что мы жили в помещении аэропорта и просто ждали, когда нас вывезут из Азербайджана. Самолет должен был лететь на Украину, но почему-то в итоге развернулся и вылетел в Москву.

Начались мытарства. Сначала мы жили у родственников — тоже беженцев, чистокровных армян — в Луховицах (Московская область). Потом нам выделили комнату в общежитии. Там было мрачно: шкаф, разделявший комнату на половинки, общий душ на этаже с тараканами. Мы брезговали таким душем и ходили в общественную баню.

Мама устроилась по специальности, отец — водителем автобуса. Я думаю, он переживал: сначала ты играешь первый кларнет в Государственном филармоническом оркестре, ездишь по загранице, там предлагают работу, и потом ты водитель автобуса в Луховицах. Правда, он все-таки устроился учителем. Но у него рано инфаркт произошел, думаю, это связано.

ЭльмарФото: Владимир Аверин для ТД

Помню, сладкий бутерброд был праздником: когда шоколадную конфетку разрезают и кладут на хлеб с маслом. В детстве хочется сладкого, и мне до сих пор часто хочется. Брат, который старше меня на девять лет, всеми правдами и неправдами выстраивал мою жизнь и детство: делал игрушки из больших ластиков, приносил с кружков игрушечных солдатиков.

С родственниками общались с армянской стороны. С отцовской родней было сложно, у семьи был конфликт. Насколько я знаю, с этничностью это не связано. Были дядя с тетей — тоже бакинские армяне, дядя — самый близкий человек семьи.

Родители не были сильно политизированы. Насколько я помню, они голосовали за демократов. Дома всегда был включен старый НТВ, и мои первоначальные знания о политике во многом сформированы им.

В детстве я не понимал, насколько беженство тяжело для взрослого человека. И только ближе к тридцати я начал об этом задумываться. Сформировавшиеся люди бросают всю свою жизнь, все, что у них есть, все социальные связи — я думаю, это даже намного важнее, чем квартиры и подобное, — у них под ногами рушится мир. Переезжают в экстремальных условиях, в экстремальных условиях живут.

ЭльмарФото: Владимир Аверин для ТД

К сожалению — или к счастью — вообще ничего из Баку не помню. Какие-то мутные образы — будто бы в море купаюсь, будто бы передачу по телевизору смотрю. Хотелось бы сейчас больше узнать о детстве. Пока живы были родители, я не интересовался этим. А когда родителей уже не стало, спросить, кроме брата, уже и не у кого. Эта часть жизни просто вырезана.

«Отложенные смерти не попадают в статистику»

Родители погибли, когда я был в десятом классе. Они поехали в Коломну за какой-то хорошей зеленью, за мясом, и на пути домой произошла автомобильная катастрофа. С ними были дядя с тетей.

Вечером у нас должно было быть традиционное застолье. Дядя с тетей на длинные выходные приезжали из Москвы, это был всегда праздник. Родители из рутины выпадали, дядя подарки подгонял, например какой-нибудь классный брелок-ножичек или что-то еще немыслимое.

Эльмар
Фото: Владимир Аверин для ТД

Отец умер на месте. Мать после. Дядя с тетей — еще через какое-то время. Все умирали по отдельности. Это было слишком много. Мы приезжаем за отцом и на месте узнаем, что мать тоже умерла, — нам выдают и мать еще. Я был в каком-то состоянии полуживом.

Нам сильно помогло окружение, наши товарищи, было ощущение, что чуть ли не половина Луховиц сплотилась — столько нам денег принесли. Друзья наши сразу стали звонить, разруливать, чтобы поминки на двоих сразу, прощание на двоих, похороны. Я в неоплатном долгу нахожусь, если бы у меня был миллиард, я бы построил в Луховицах все что нужно.

ЭльмарФото: Владимир Аверин для ТД

Хоронили по обычным обрядам. Батюшку привезли для мамы после похорон. А для отца нашли в Коломне какого-то парня, который когда-то был на мусульманских похоронах и знал обрядовую часть. Отца похоронили на отдельной территории для мусульман, но недалеко от матери. Там чуть ли не семейный склеп получился, там же дядя с тетей.

Думаю, если бы не вынужденный переезд из Баку, их жизни иначе бы сложились. И прожили бы дольше, и качество жизни у них было бы другое. Может быть, что-то по-другому сложилось, но не со всеми четырьмя сразу.

Мы хладнокровно подсчитываем потери населения во всех конфликтах, при революциях, при распадах огромных махин-государств. Но не учитываем, например, что у большой части населения вследствие каких-то реформ жизнь под откос настолько пошла, что через 5-10 лет многие умерли. Отложенные смерти не попадают в сухую статистику.

ЭльмарФото: Владимир Аверин для ТД

Какое-то время было чувство вины. Ощущение, что все по-другому бы сложилось, если бы я поехал с ними. Я мог сесть, задуматься, и у меня начинала болеть голова, повышалась температура, я трогал уши — они горели. Но я сразу начал себя тормозить в этих мыслях — они разрушительные. Просто я как личность не смогу существовать.

«Проблемой были не националисты, а гопники»

Я всегда ощущал себя чужим. У меня две стороны, с которыми никакой связи не имею, но здесь всем все равно, хоть и русский язык мой родной, и русская культура — единственная культура, которая меня сформировала.

Было расхожее «черножопые» — миллион моментов. Как-то я пришел из детского садика, открыл энциклопедию, очень красиво оформленную цветными иллюстрациями, и там было про африканские племена. Я показал маме и спросил: «Мама, а почему нас черножопыми называют, ведь у нас жопы белые, вот у них жопы черные».

Сейчас очень толерантные госучреждения — паспорт показываешь, там просто набор звуков для русского человека, но все равно к тебе нормально относятся. А раньше, после того как показал паспорт, лица перекашивались. Это меня очень расстраивало, я ни о чем не мог думать, кроме того, что я пришелец. В этой стране ко мне не было равного, уважительного отношения, при том что я считал ее родной.

Эльмар
Фото: Владимир Аверин для ТД

Главная характеристика ксенофобии средней полосы — как только начинаешь с человеком общаться, он готов рубаху последнюю отдать ради тебя. Например, с мужиками на складе сидишь, и они бесконечно про «чурок» разговаривают, а потом поворачиваются и на голубом глазу что-то очень приятное говорят. Ты одергиваешь, а они даже и не врубаются сначала, а потом: «Да я не про тебя, это я про них, про тех».

Тогда Луховицы и сейчас Москва по уровню терпимости — это два разных полюса. Здесь намного люди дружелюбнее, терпимее. В Луховицах было сложнее. Кто-то в очереди, видя более выразительную, чем у меня, внешность отца, мог вслух сказать: «Понаехали тут». Он рассказывал об этом и смеялся — видимо, какая-то защитная реакция была.

Тогда приезжих было сильно меньше, было жестко по стереотипам: азербайджанцы где? На рынке. Если в Луховицах кто-то торгует арбузами, то кто это будет? Они.

Основной проблемой для нас в Луховицах были не какие-то националисты, а просто гопники. Все было пропитано романтизацией блатной темы. Мы знали, что вот этот чувак у нас на районе главный. Это было большим злом. Был случай в Луховицах, когда я с рыжим ирокезом шел, а мне кричали: «Слышь, *** [блин], ты че, *** [оборзел]? Слышь, твой цвет — черный».

ЭльмарФото: Владимир Аверин для ТД

Вообще, ирокез изначально должен был быть белым. Может быть, краска была недостаточно хорошей, но на друзьях это срабатывало иначе. Я еще два уха проколол, потом за это *** [побои] получил. Мы играли панк-рок с духовыми инструментами, иногда что-то полегче, что в России принято называть ска-панком, а иногда что-то потяжелее.

Я учился у отца играть на кларнете, потом выучился играть на трубе. Мы купили трубу — самую дешевую, китайскую, у друга был гараж без света, я просто приходил туда днем и часами тренировал свой амбушюр — это часть лицевых мышц, которые важны для игры на духовых инструментах. Позже вписались в оркестр при Луховицком авиационном заводе, там играли со старичками, была возможность репетировать в пустынном ДК.

В соседних дворах бухали, курили, а у нас компания удачно подобралась: ребята ходили на тренировки по футболу, делали домики для бездомных собак. Позже мы узнали, что панк-рок — это не только про музыку и про бухать, а про идеи. Нам были близки темы этичного отношения к животным и к природе, мы выступали против милицейского беспредела — у нас была песня «Бизнесмент» о коррумпированности местной милиции.

Потом часть гопников стала ходить на футбол. Музыку мы слушали более-менее одну. Из-за того что мы играли на дудочках, эти чуваки были поначалу в восторге. Нам было необходимо до них донести свои взгляды, и со сцены стали говорить, что расизм мы не любим. Тогда они начали приходить провокации устраивать, зиговать в зале. Приходишь в ДК, у тебя концерт, а все заборы рядом забиты нацистскими граффити. Бесконечные угрозы приходят на телефон, общие знакомые передают, что тебе ***[конец]. Мы расклеивали афиши по городу с надписью: «Рок против быдла и бычья». Как мы вообще живы остались, не знаю.

ЭльмарФото: Владимир Аверин для ТД

Часть антифашистов была убита. Это [насилие] было осязаемо. К нам приезжала с концертом из Питера группа, где пел тот же вокалист, который пел в Sandinista!, где играл Тимур Качарава (музыкант, антифашистский активист, который был убит 13 ноября 2005 года в результате нападения членов националистической группировки). Гастарбайтеров и приезжих «валили» просто пачками, их даже никто не считал. Из-за митингов в Москве были бесконечные перекрытия улиц активистами, сейчас немыслимые.

Антифашизм оттянул на себя какую-то часть насилия, которая могла коснуться менее защищенных слоев населения. У меня друзья ездили охранять гей-прайды московские. Куча сумасшедших охотников за головами собиралась для того, чтобы людей покромсать. На одной из таких защит один из наших получил удар ножом.

«Сердце болит за людей, у которых сейчас беда»

Несмотря на это, в те времена я чувствовал себя наиболее гармонично как личность. Я понимал, что нации или религиозные конструкты не так важны, есть что-то более важное, что нас всех объединяет: гуманистические, либеральные, христианские, если хотите, ценности. Есть слабые, есть сильные — ты за слабых. Это было намного важнее.

Любая публичная фигура из правого лагеря сейчас стоит все-таки на базисе конструктивистской теории национализма: если ты считаешь себя русским, говоришь на русском языке, ты русский, мы не будем ДНК-тест проводить. Я, безусловно, считаю себя русским. Потому что русский язык, русская культура. Я не русский азербайджанец и не русский армянин. Поэтому я максимально далек от обеих сторон армяно-азербайджанского конфликта, я одинаково их не понимаю.

ЭльмарФото: Владимир Аверин для ТД

Для меня весь националистический угар, который мы наблюдаем в странах бывшего Советского Союза, выглядит очень диким, вызывает отторжение. Мне кажется, во многом конфликт Азербайджана и Армении, который был в конце 1980-х и 1990-х, был связан с необдуманной политикой Советского Союза. Когда я спрашивал у родителей, как так получилось, они отвечали, что в Баку были хорошие, образованные люди, а потом начали люди из деревни подтягиваться, менее образованные. Но мне кажется, что на самом деле виновата не деревня, не малообразованный народ, а самая образованная часть населения. Это вина интеллигенции. На образованном человеке лежит больше ответственности, потому что он просто больше знает.

У меня есть друг из Швейцарии, время от времени он приезжает в Россию. В последний его приезд мы поехали в Казань. Все круто, и тут мы попадаем в район, где вообще не слышно речь на русском языке. Заходим в театр, приезжает молодая девушка, на татарском общается с молодой кассиршей. Для моего швейцарского друга все нормально. А для меня — конец, я уже вижу, как Россия распадается на куски. Душой я за свободу и разнообразие, и круто, что много языков, много национальностей, что мы живем в мире друг с другом. Но я вижу параллельный процесс национальной самоидентификации и думаю: господи, пусть это все станет одной бесформенной бесцветной массой, лучше так, чем впадать в ад и дикость.

В русском национализме есть почва и кровь. Есть проблема этнической преступности, проблема неравенства, которую люди с «Русского марша» объясняют неправильно, переводя фокус с экономики на национальности. Но в России такие оголтелые чуваки — в маргиналах, а у них [в Армении и Азербайджане] это основная часть дискурса.

ЭльмарФото: Владимир Аверин для ТД

В какой-то момент у меня было желание разобраться в истории конфликта. Но потом я понял, что никакой аргумент меня не сможет склонить на одну из сторон, потому что и там и там — жесткая нацистская пропаганда, замешанная так или иначе на крови и почве. Даже если будет хорошая лекция по теме армяно-азербайджанских отношений, извините, я послушаю про францисканский орден лучше.

Специально стараюсь не следить за развитием армяно-азербайджанского конфликта. Эмоционально тяжело. Вижу, как недалеко от нашей любимой Родины происходит ад и жесть. Я тяжело это воспринимаю. У меня есть сочувствие к людям, которые в меньшинстве. В политическом, религиозном, гендерном. Огромное сочувствие к силам с одной и с другой стороны, которые внутри государств пытаются выступить с каких-то общих гуманистических позиций. Они занимают непопулярную и — кто-то говорит — предательскую позицию.

И конечно, сердце болит за людей, у которых сейчас беда, которых бомбят в обе стороны, убивают, отстреливают. Хочется какой-то общей фразой отделаться: «Мир хижинам, война дворцам». Но я вижу, что большая часть политически активного населения и той и другой страны сильно убеждена в своей правоте, не видит дальше собственного носа, не пытается конфликт препарировать. Нет никакого аргумента, который меня переубедит в том, что обе стороны виноваты, что политики ведут свою игру.

Я сознательно не углубляюсь в историю конфликта, кто первый начал обстреливать. Если на пять лет раньше перенесусь, то какая-то другая страна начала стрелять первая, потом еще пять лет — другая страна, можно бесконечно назад оглядываться, до ариев дойти, это путь в никуда.

Эльмар
Фото: Владимир Аверин для ТД

Армяне и азербайджанцы очень четко умеют отличать друг друга. У меня этого дара нет, слава богу. Но сам постоянно с этим сталкиваюсь. Например, покупаю что-то на рынке, на меня смотрят и спрашивают: «А ты откуда? Из Армении? Азербайджанец?» Отвечаю по настроению. Могу сказать, что советский человек. Или: «Да русский я». Или назло скажу, что армянин, или наоборот. После этого диалог заканчивается, лица искажаются болью и ненавистью. Это характерно для обеих сторон. И те и другие меня опознают как инородца, что-то видят знакомое во мне, но и одновременно что-то чуждое.

Был случай, который запал мне в душу. Два дня у меня жутко болел живот. Мы жили с подругой, она отвезла меня в платную поликлинику. По имени-отчеству врача я понимаю, что он азербайджанец — в отчестве есть слово «оглы», то есть «сын». Сначала он вежливо опрашивает, потом спрашивает: «А вот вы азербайджанец или?..» Мне плохо, говорю: «Ой, а может, все-таки не будем?» Но он настойчив. Объясняю, что мать — армянка из Баку. И он отвечает: «Хм… Понятно теперь, откуда этот овал лица». Я неумело отшутился: «Это от сладкого, скорее всего».

«Извините, никого нет в живых»

У меня есть давний друг из активистской среды, армянин, всю жизнь живет в Москве. Он меня постоянно называет «азерботом», «чуркой», «захватчиком» и постоянно говорит: «Карабах будет наш». Естественно, шутит. Для нас общей ценностью является свобода человечности, этничность даже предметом какого-то мало-мальски серьезного обсуждения не становится. Мы понимаем, что это люди, застрявшие на периферии трансформации эпох.

ЭльмарФото: Владимир Аверин для ТД

Я абсолютно точно живу в пузыре в Москве, окружил себя хорошими людьми. Молодежь стала толерантнее, а у старого поколения произошло принятие, что может быть много приезжих людей. Работаю в книжном магазине кладовщиком, люблю книжки, но не тогда, когда их носить приходится.

ЭльмарФото: Владимир Аверин для ТД

Товарищ как-то меня спросил: «А ты не хочешь съездить в Баку?» Говорит, в Баку было больше библиотек, чем в любом другом городе Советского Союза. Мы разговаривали с братом об этом — он хочет поехать туда. А я не могу представить себе, чтобы я вместо Барселоны, Рима, пусть даже Парижа или Германии выбрал бы, блин, поехать в Баку. Что должно случиться в моей жизни? В общем смысле, в целом, это интересно. По странам бывшего СССР поездить. Круто было бы. И я мало где был. Но тянет ли меня туда именно? Конечно, нет. Что-то я пойму про себя там? Нет, скорее всего.

Мне недостает родителей. Хочется вопросы им задать, что они вообще думают о нашей жизни, как они бы восприняли это все. Это больше, наверное, попытка приобщиться к космосу, который питал их.

Эльмар
Фото: Владимир Аверин для ТД

Как-то я нашел всю нашу семью на сайте «Жди меня», нас искали. И не стал ничего делать. Что я скажу этим людям? Извините, никого нет в живых? Возможно, через рассказы ближайших друзей можно узнать что-то о родителях. Но ведь это будут дежурные рассказы, мне кажется это неловким. Но, хотя, может, это идея. Может, через десять лет, когда их уже тоже не будет, я возьмусь за голову: можно было бы хотя бы вот так.

Источник