Мультиглоты: тайна людей, говорящих на десятках языков

В прошлом мае Луис Мигель Рохас-Берсиа, соискатель докторской степени в Институте психолингвистики Макса Планка (Неймеген, Нидерланды) отправился на неделю на Мальту, чтобы изучить мальтийский язык. В его рюкзаке лежало тяжелое пособие по грамматике, но он планировал прибегнуть к нему лишь в случае крайней необходимости. «Мы поступим так же, как я поступил бы в Амазоне», — объяснил он мне, имея в виду свой опыт полевых экспедиций в качестве лингвиста. Наш план заключался в том, что я буду наблюдать за тем, как он учит новый язык — начиная с «привет» и «спасибо».

Рохас-Берсиа — 27-летний перуанец с детским лицом и растрепанной прической. Друг подарил ему новую пару сережек; на Мальте он сочетал их с причудливыми майками и ожерельем. Он выглядел так же, как и любой другой непринужденный молодой турист, за исключением повышенной сосредоточенности, — во всех смыслах — с которой он воспринимал окружающее пространство. Лингвистика — научная дисциплина, тесно связанная с деятельностью мозга. На конференции в Неймегене, предшествовавшей нашей поездке на Мальту, были представлены исследования на тему «анатомических сходств артикуляционных аппаратов человека и тюленя обыкновенного», а также «зависящей от гиппокампа декларативной памяти» и нейропсихологического анализа речи и формирования звука в мозгу битбоксеров.

Докторское исследование Рохас-Берсии, посвященное обитающей в перуанских дождевых лесах народности шави, не подразумевает использования фМРТ (функциональной магнитно-резонансной томографии — прим. Newочём) или машинного моделирования, однако оно недоступно пониманию непрофессионала. «Я разрабатываю теорию изменения языка под названием „подход Потока”», — объяснил он мне как-то вечером в мотеле за пределами города, пока мы наслаждались pannenkoeken — местной разновидностью блинов. «Поток — это динамизм, включающий социальные факты и их влияние — функциональное или формальное — на языковую восприимчивость».

Так получилось, что именно языковая восприимчивость стала причиной моей заинтересованности в Рохас-Берсии. Он суперполиглот, владеющий 22 живыми языками (испанский, итальянский, пьемонтский, английский, мандарин, французский, эсперанто, португальский, румынский, язык кечуа, шави, аймара, немецкий, голландский, каталанский, русский, хакский китайский, японский, корейский, гуарани, фарси и сербский), на 13 из которых может свободно говорить. Он также знает 6 классических или находящихся на грани исчезновения языков: латынь, древнегреческий, классический иврит, шивилу, муниче, селькнамский — язык обитателей Тьерра дель Фуэго, послуживший предметом его магистерской диссертации. Мы познакомились три года назад, когда я писал о чилийской молодежи, называвшей себя последними носителями селькнамского. Как можно подтвердить подобные притязания? Как выяснилось, только с помощью Рохас-Берсии.

Поражающие воображение подвиги всегда восхищали обычных смертных — возможно, потому, что они воспринимаются как победа команды Homo Sapiens, заставляют переосмыслить границы возможного. Если сверхмарафонец Дин Карназес может пробежать 350 миль, не прерываясь на сон, его пример может вдохновить вас на пробежку по кварталу. Если Рохас-Берсиа говорит на 22 языках, вероятно, вы сможете довести до ума свой школьный испанский, выученные для Бар-Мицвы фразы на иврите или изучить родной для вашей бабушки корейский в достаточной мере, чтобы понимать ее истории. Именно это обещают онлайн-программы обучения иностранным языкам, такие как Pimsleur, Babbel, Rosetta Stone и Duolingo: в мозгу каждого монолингва дремлет полиглот — гений — которого можно разбудить за счет резкой умственной встряски. В начале моего исследования я протестировал это предположение, зарегистрировавшись на Duolingo с целью выучить вьетнамский. (Приложение бесплатно, и меня заинтересовали потенциальные сложности изучения тонального языка.) Оказывается, мне неплохо дается приветствие — chào, — но с благодарностями (cảm ơn) уже сложнее.

Термин «суперполиглот» появился два десятилетия назад и был введен в обращение британским лингвистом Ричардом Хадсоном, искавшим в интернете величайшего знатока языков. Однако сам феномен и окружающая его атмосфера таинственности появились еще в древние времена. Во второй части Нового завета апостолы Христа получают дар Святого духа и внезапно приобретают способность «говорить на неизведанных языках» (glōssais lalein на греческом), проповедуя на языках «всех народов земли». Согласно Плинию-старшему, греко-персидский царь Митридат VI, в 1-м столетии до н.э. управлявший 22 народами, «писал законы на таком же количестве языков и мог выступать с речами на каждом из них». Плутарх утверждал, что Клеопатра «очень редко нуждалась в переводчике» и была единственным монархом в своей греческой династии, свободно владевшим египетским. Считается, что Елизавета I также говорила на всех языках своего королевства — валлийском, корнском, шотландском и ирландском, — а также на шести других.

Говорившую всего на 10 языках шекспировскую королеву нельзя назвать суперполиглотом: признанный пороговый уровень — 11. Выдающиеся способности Джузеппе Меццофанти (1774-1849 гг.) поражали сильнее и были лучше документированы. Итальянский кардинал свободно говорил на, по крайней мере, 30 языках и изучал еще 42, включая, как он утверждал, алгонкинский. За десятилетия, проведенные в Риме в качестве главы библиотеки Ватикана, выдающиеся люди со всего света посещали его, чтобы пообщаться с кардиналом на своих родных языках, и он порхал от одного к другому с изяществом пчелы в саду роз. Лорд Байрон, который, как считалось, владел греческим, французским, итальянским, немецким, латынью и обладал начальными познаниями в армянском вдобавок к своему бессмертному английскому, проиграл кардиналу в соревновании в злословии, после чего уважительно назвал его «монстром». Другие очевидцы были не столь очарованы, сравнивая его с попугаем. Однако его дарования были подтверждены ирландским ученым Чарльзом Уильямом Расселом и британским филологом Томасом Уоттсом, которые разработали стандарт свободного владения иностранным языком, по-прежнему полезным при проверке притязаний современных Меццофанти: могут ли такие люди безгранично свободно говорить на языке, а не повторять механически зазубренные фразы?

Меццофанти, сын плотника, выучил латынь, стоя за дверьми семинарии и слушая, как ученики повторяют спряжения глаголов. Рохас-Берсиа же, напротив, вырос в интеллектуальной семье, где говорили на трех языках. Его отец — перуанский бизнесмен, и семья живет в Лиме. Его мать — управляющая торговой фирмой итальянского происхождения, а воспитавший его дедушка со стороны матери научил его пьемонтскому.

Он начал учить английский в детском саду и безукоризненно говорит на нем с теми же латинскими модуляциями — щепотка чужеземности, даже не акцент — что и в любом другом языке, за который я могу поручиться. Мальтийский уже какое-то время значился в списке языков, которые он хочет выучить — наряду с уйгурским и санскритом. «Вот в чем дело, — произнес он за обедом в китайском ресторане в Неймегене, где он болтал на мандаринском с владельцем заведения, на голландском — с официантом и на испанском — с однокурсником. — Я влюблен в языки. А когда я влюбляюсь в язык, мне необходимо его выучить. У меня нет практических мотивов — это своего рода игра». Влюбленный, как можно было бы заметить, жаждет свою возлюбленную, ее тело и душу.

Мои собственные скромные познания в языках (я говорю на трех) не могут быть предметом гордости в большинстве уголков света, где мультилингвизм считается нормой. Люди, живущие на пересечении культур — меланезийцы, обитатели Южной Азии и Латинской Америки, Центральной Европы, Африки к югу от Сахары и миллионы других людей, включая мальтийцев и шави — учат языки, не относясь к этому как к достойному упоминания достижению. Покинув Нью-Йорк, на пути в Нидерланды я невольно подслушал, как мой таксист, уроженец Ганы, разговаривал по телефону на тональном языке, который я не смог распознать. «Это язык хауса, — объяснил он. — Я разговариваю на нем с отцом — его семья из Нигерии. Но с мамой мы говорим на тви, с друзьями — на га, а с некоторыми – на эве. Английский — наш лингва франка. Если бы жители Челси говорили на одном наречии, а уроженцы Сохо — на другом, ньюйоркцы бы тоже были мультилингвами».

С точки зрения лингвистики, этот таксист в большей мере типичный житель планеты, нежели среднестатистический американец. Возьмем Адула Сам-она, одного из юных игроков в футбол, в прошлом июле спасенных из пещеры в таиландском Ма Саи. Адул вырос в жуткой бедности на неконтролируемой границе между Таиландом, Мьянмой и Лаосом, где взаимодействуют различные народности. Его семья — представители этнического меньшинства ва, говорящего на австроазиатском языке, распространенном в некоторых районах Китая. Вдобавок к ва, как писала The Times, Адул «свободно» владеет тайским, бирманским, мандаринским наречием китайского и английским, что позволило ему выступать переводчиком для двух британских водолазов, которым удалось обнаружить заблокированную в пещере команду.

Почти 2 миллиарда людей изучает английский как иностранный язык, что почти в 4 раза превышает число его носителей. Кроме того, приложения наподобие Google Translate позволяют общаться почти в любой точке мира, вбивая свои реплики в смартфон (если ваш собеседник умеет читать). Тем не менее, как это ни парадоксально, по мере того, как гегемония английского сводит на нет необходимость учить иностранные языки для работы или путешествий, привлекательность их изучения только возрастает. Существует процветающее сообщество ярых лингвофилов, которые называют себя полиглотами — или стремятся стать таковыми; в поисках вдохновения они посещают группы на Facebook, смотрят видео на YouTube, заходят в чаты и обращаются к гуру в области языков наподобие Ричарда Симкотта, харизматичного британца-суперполиглота, ежегодно проводящего Конференцию полиглотов. Это событие проходит на различных континентах с 2009 года и собирает сотни поклонников. Обсуждения проводятся преимущественно на английском, хотя участники носят бейджи с именем и указанием всех языков, на которых они готовы общаться. Бейдж Симкотта гласит: «Испытай меня».

Никто не становится суперполиглотом за счет постепенного постижения или без крупных жертв — это редчайший подвиг геркулесовых масштабов. Рохас-Берсиа, отказавшийся от карьеры в теннисе ради языков, полагает, что «в Европе около 20 человек наподобие меня, и каждый из нас знаком — или ему известны — все остальные». Он помог мне связаться с некоторыми из подобных ему, включая Корентина Бурдо, молодого французского лингвиста, в число 18-и языков которого входят волоф, фарси и финский, а также Эмануэль Марини, застенчивую итальянку лет 40, управляющую экспортно-импортным предприятием и говорящую на практически всех славянских и романских языках, не считая арабский, турецкий и греческий, что в итоге дает около 30 языков.

Никто из них не станет добровольно говорить на английском, презирая его за статус международного языка-поглотителя — за его prepotenza (деспотизм — прим. Newочём), как выразилась Марини на итальянском. Эллен Джовин, активная жительница Нью-Йорка, которую называют «мамочкой» сообщества полиглотов, объяснила, что ее собственная история активного изучения языков — на сегодняшний день она говорит на 25-и — «практически извинение за доминирование английского. Полиглотство — полная противоположность лингвистическому шовинизму». Существенная часть статистики по суперполиглотству по-прежнему неточна. Однако, исходя из небольшой выборки гениев, участвовавших в тестировании нейролингвистами, заполнявшими онлайн-опросники или поделившихся своим опытом на форумах, стало возможным создать частичный портрет стандартного суперполиглота. Страстный любитель языков может с выходящей за пределы статистической погрешности вероятностью оказаться мужчиной-представителем ЛГБТ-сообщества, левшой с расстройством аутистического спектра и аутоимунным заболеванием — например, астмой или аллергией.

(Проведенное эндокринологами исследование — результаты которого по-прежнему не признаны окончательными — было посвящено изучению гипотезы о том, что подобные черты могут быть связаны со скачком тестостерона в период беременности.) «Действительно, в нашем сообществе много представителей ЛГБТ, — рассказал мне Симкотт во время нашего июльского разговора. — И многие полагают, что в той или иной мере обладают подобными наклонностями. Мы обсуждали этот вопрос на прошлогодней конференции».

Сам Симкотт — амбидекстр, гетеросексуальный и чрезвычайно дружелюбный 41-летний мужчина. Он живет в Македонии с женой и дочерью — 11-летним полиглотом, которая, по его словам, в 1,5 года говорила на 3-х языках. Его же родители владели лишь одним языком, хотя самого его с детства завораживало, «как по-разному люди могут говорить на английском». (Как и Генри Хиггинс, Симкотт может определить акцент вплоть до точной географической позиции на карте — не только в пределах Британских островов, но и по всей Европе). «Меня принимают за носителя в 6 языках», — сообщил он, и это несмотря на то, что он начал достаточно медленно: изучал французский в начальной школе и испанский в подростковом возрасте. В университете к ним добавился итальянский, португальский, шведский и староисландский. Благодаря безукоризненному немецкому, выученному после окончания института в качестве помощника по хозяйству, голландский был для него парой пустяков.

По словам Симкотта, «зарождение интернета» пришлось на его поздний подростковый возраст, поэтому он смог практиковать свои языки в тематических чатах. Он также обрел ранее ускользавшее чувство принадлежности к чему-то. В частности, он ссылается на загадочного полиглота, посещавшего те же сайты, что и он. «Он был первым человеком, поощрившим мой интерес к языкам, — поясняет Симкотт. — Все остальные либо предупреждали, что такими темпами у меня взорвется мозг, либо считали меня лгуном и выскочкой. Спустя какое-то время я снял видео с нарезкой всякой всячины из 16-и языков, чтобы мне больше не приходилось демонстрировать все это при каждой встрече». Однако незнакомец помог ему поверить в свои силы, о чем Симкотт до сих пор вспоминает с благодарностью. Он основал конференцию в том числе и для того, чтобы с лихвой вернуть долг — создать клуб по интересам для гиковатых ребят, к которым он и сам когда-то принадлежал; для тех, кому каждый язык родной, но кто нигде не может обрести дом.

Существенное число суперполиглотов — знатоки-одиночки, предпочитающие «накапливать» языки, нежели пользоваться ими в общении. Экстраверты могут работать письменными или устными переводчиками. Греческая преподавательница Хелен Абадзи, владеющая 19-ю языками «по меньшей мере на продвинутом уровне», провела несколько десятилетий на службе во Всемирном банке. Венгерская самоучка Като Ломб выучила 17 языков (последний, иврит, уже ближе к 90 годам) — и в середине жизни стала одним из первых в мире переводчиков-синхронистов. Симкотт устроился в Министерство иностранных дел Великобритании. В командировках в Йемен, Боснию и Молдавию он набирался новой лексики. Каждое лето он ставил перед собой задачу выучить новый язык более осмысленно — либо записываясь на университетские курсы (как он поступил с мандаринским диалектом китайского, японским, чешским, арабским, финским и грузинским), либо вооружившись пособием по грамматике и прибегнув к помощи репетитора.

Вне зависимости от того, насколько они различались, все суперполиглоты, с которыми я встречался, вздрагивали, когда я задавал им вопрос: «На скольких языках вы говорите?» Как объяснил Рохас-Берсиа, проблема отчасти кроется в семантике: что значит глагол «говорить»? Она также имеет и политический оттенок. Стандартные акценты и грамматика зачастую используются правящим классом, и поэтому вопрос осложняется «шовинизмом», которому Эллен Джовин считает необходимым противостоять. В фильмах тестом для шпиона было «сойти за местного» — несмотря на то, что англоговорящие местные из Глазго, Тринидада, Дели, Лагоса, Нового Орлеана и Мельбурна (не говоря уж об истэндском английском Элизы Дулитл) звучат друг для друга одинаково по-иностранному. «Никто не может освоить все детали какого-либо языка, — объясняет Симкотт. — Такое заблуждение, как ни иронично это звучит, порождают преимущественно монолингвы — в частности, американцы. Поэтому можно сказать, что я учил более 50-и языков, а пользуюсь приблизительно половиной из них».

Проводившийся Ричардом Хадсоном поиск главного суперполиглота не привел к определенным результатам, однако позволил ему познакомиться с американским журналистом Майклом Эрардом, подошедшим к схожей задаче с более методических позиций. Эрард, получивший докторскую степень в исследованиях английского языка, провел 6 лет за изучением специализированной литературы и общением с авторами подобных статей, посещением архивов (включая архив Меццофанти в Болонье) и отслеживанием всех живых лингвистических гениев, о которых ему довелось услышать. Именно созданный им в 2009 году онлайн-опросник позволил создать первый систематический обзор лингвистической виртуозности. Около 400 респондентов предоставили информацию о своем поле и ориентации, а также прочие персональные данные, включая свой I.Q. (выше среднего). Практически половина из них владела по меньше мере 7-ю языками, а 17 подходили под критерии суперполиглотов. Результаты его исследования, опубликованные в вышедшей в 2012 году книге Babel No More, стали своего рода этнографическим очерком общности, которую Эрард называет «нейтральным племенем».

Восхищение, с которым люди относятся к представителям этого племени, всегда привлекало оппортунистов. К примеру, существуют, по терминологии Эрарда, «бизглоты» и «броглоты». Первые выпускают пособия с сомнительными обещаниями сделать каждого желающего гением; вторые хвастаются своими способностями онлайн, словно «постмодернистские члены студенческого братства». Кроме того, есть и «фоглоты». Мой любимый — «Джордж Псалманазар» (настоящее имя неизвестно), бродяга загадочного происхождения и очаровательный наглец, шатавшийся по всей Европе в конце 17-го столетия и последовательно называвший себя ирландцем, японцем и тайваньцем. Самюэль Джонсон подружился с ним в Лондоне, где Псалманазар опубликовал описание своих путешествий по «родному» острову, снабженное переводами с его языка — искусной стилизацией своего собственного изобретения. Эрард также следил за жизнью еще одного известного персонажа, Зияда Фазы, вплоть до 1997 г. обладавшего рекордом Гиннесса за якобы владение 58-ю языками. Фаза феноменально провалился на чилийском тв-шоу, где он не смог ответить даже на простейшие вопросы носителей языка.

Рохас-Берсиа считает подобные махинации жульничеством и не признает одаренных людей, которые наживаются на своих способностях. Он удивляется: «Где они только время на это находят?» Для книги Babel No More Эрард расспрашивал участников исследования о том, как они учатся. Некоторые ответы звучали неопределенно (например, «я признаю свои ошибки» или «я много читаю и слушаю»), другие испытуемые, напротив, подробно описывали различные техники: «карты мыслей», «дворцы памяти», формирование архитектурных моделей каждого нового языка, которые усложнялись по мере запоминания новых слов. Когда я спросил у Симкотта, есть ли у него какая-то секретная техника, он задумался. «Честно говоря, я не отличаюсь феноменальной памятью. Во многом я такой же, как все, — ответил он.  — Лорэйн Облер, нейролингвист из Городского университета Нью-Йорка, проводила на мне пару тестов. Я продемонстрировал хорошие результаты в повторении по памяти выдуманных слов». (По результатам исследования Облер предположила, что такой показатель в значительной степени связан со способностью к языкам.) «Еще у меня хорошо получалось воспроизводить звуки, — продолжил он. — Правда, чем больше языков из разных семей ты учишь, тем проще тебе становится. Каждый новый язык помогает создавать в голове все больше ячеек для запоминания».

Александр Аргуэльес, легендарная фигура сообщества мультилингвов, предупредил Эрарда, что нескромность — верный признак шарлатана. Когда они познакомились 10 лет назад, Аргуэльес, американец по национальности, жил в Сингапуре. Каждый день он вставал в три часа утра и садился за упражнение на переписывание, суть которого состоит в том, чтобы написать по две страницы текста на трех языках: арабском, китайском и санскрите. Эти языки он сам называл «реками, несущими этимологию». Затем он продолжал проделывать то же с другими языками из других семей до тех пор, пока у него не выходило 24 страницы письменного текста. На рассвете Аргуэльес отправлялся на длительную пробежку, во время которой он слушал аудиокниги и тренировал практику «shadowing» (повтора): по мере того, как до него из наушников долетали звуки иностранной речи, он громко выкрикивал их вслух. По возвращении домой Аргуэльес садился за грамматику и фонетику, помечая в таблице Excel, сколько времени он отвел на каждый язык. Эрард изучил 16 месяцев этих таблиц и выяснил, что 40 % своего бодрствования Аргуэльес посвятил изучению 52 языков, при этом между языками могла быть серьезная разбежка: на арабский у него ушло 456 часов, а на вьетнамский — 4. «Мне кажется, можно выделить три типа полиглотов, — признался Александр. — Есть абсолютные гении, и они хороши во всем, за что бы ни взялись. Есть такие, как Меццофанти, они демонстрируют невероятные способности к языкам. А есть такие, как я». Он отказался назвать себя особым случаем. Александр Аргуэльес — простой трудяга.

Эрард — задумчивый и моложавый мужчина пятидесяти лет. Он обладает редким даром слушать и ценит его в других. Мы познакомились в Неймегене, в Институте Макса Планка, где он провел год в качестве преподавателя литературы и где уже с нетерпением ждал возвращения к семье в Мэн. «Только когда книга была закончена, я заметил, что у многих историй есть что-то общее», — рассказал он мне. Мы прогуливались по лесу, окружавшему Институт, и прислушивались к бурному майскому пению птиц, к целому вавилону голосов. По мнению Эрарда, участники его исследования оказались оторваны от внешнего мира либо из-за их мозга, либо из-за их одержимости. Они приняли свою инаковость и возвели ее в культ. Тем не менее, если язык — это то, что нас определяет, то кое-какая важная составляющая от них все же ускользает. И это способность к коммуникации. Каждый новый язык оказывался потенциальным «запасным выходом», попыткой избежать одиночества. Теперь Эрард признается: «Я никогда не думал, что это касается и меня».

Я и Рохас-Берсиа взяли дешевые билеты из Брюсселя на Мальту, куда прилетели в полночь. Воздух пах летом. Таксист, подвозивший нас, предположил, что мы мать и сын. «А как слово «мать» будет звучать по-мальтийски?» — спросил на английском мой компаньон. Пока мы доехали до отеля, он уже знал, как назвать на мальтийском языке каждого члена семьи. Пара местных новобрачных, все еще одетых в праздничные свадебные наряды, как раз заселялась в тот же отель. «А как сказать „поздравляю“?» — спросил у них Рохас-Берсиа. Их ответ был: nifrah.

Мы оба умирали с голоду, поэтому, закинув в номер сумки, мы отправились в местный бар. Это была ночь субботы, так что узкие улочки квартала были полны веселящегося народа, танцующего под оглушительную музыку. Мне удалось заметить кое-что особенное: необычную гостиницу на тихой улице, где, как мне показалось, бронзовая статуя рыцаря Мальтийского ордена склонилась над деревом бугенвиллии. Правда, Рохас-Берсиа так запросто не отвлекался. Он достал блокнот и записывал туда все свежезаученные слова, обозначающие родство. Затем он заглянул в свой телефон. «Я написал нашему языковому гиду, — объяснил он. — Это частный репетитор, которого я нашел в интернете. Завтра утром начну с ним заниматься. Спортивный зал, кстати, хорошее место, чтобы узнать предлоги направления». Приехал репетитор и выпил вместе с нами пива. Он был излишне нарядно одет, на голове у него была покрытая лаком прическа из 80-х, а сам он показался мне довольно скользким типом. Тем не менее Рохас-Берсиа внес предоплату за занятия с ним — правда, после нашей встречи в баре «языковой гид» так и не появился снова. Как оказалось, у него было много другой работы.

Я не ожидала, что всего за неделю у Рохас-Берсии удастся полностью овладеть мальтийским, но я была поражена его импровизированным подходом. Несколько дней он провел, восторженно прислушиваясь к речи местных в супермаркетах, кафе и в автобусах. Он буквально купался в потоках голосов местных жителей. Если мы ехали на такси посмотреть какой-нибудь храм или руины, он непременно устраивался на сиденье рядом с водителем и просил научить его нескольким общеупотребительным фразам на мальтийском или рассказать шутку. Он не записывал то, что слышал в ответ, зато в другом такси или в магазине заводил беседу с местными, используя новые, не так давно выученные фразы. Эрард пишет, что суперполиглоты демонстрируют невероятное «стремление к гибкости», имея в виду пластичность мозга. Правда, я сталкивалась с гибкостью немного другого порядка — той, которой сама когда-то обладала. Когда мне было немногим за двадцать, я выучила два языка одновременно. Один я учила, как говорят французы, «засыпая в объятьях словаря». Другой мне поддался благодаря выпитому вину и, как результат, отсутствию страха показаться глупой в разговоре с незнакомцами. С годами я потеряла свою раскрепощенность, что и стало моей проблемой с вьетнамским. Чтобы свободно заговорить на иностранном языке, нужно не только говорить на нем — в нем необходимо «оказаться» и окунуться в его реальную жизнь. Пожалуй, мне стоило больше времени проводить во вьетнамских районах Нью-Йорка, чем перед экраном компьютера.

Мальтийцы были польщены интересом моего спутника к их родному языку, но они никак не могли взять в толк, зачем он его учит, и какая для него самого от этого польза. Ответы на эти вопросы стоит искать в истории их же страны. Мальта — архипелаг, который буквально служит мостом между Африкой и Европой (пока мы тут гостили, правительство Америки развернуло шлюпку, полную беженцев). Первые известные обитатели этих земель — фермеры эпохи неолита, потомками которых стали люди, построившие комплекс храмов на острове Гозо (их загадочные мегалиты сохранились до наших дней). Примерно в 750 году до н.э. финикийские торговцы организовали здесь колонию. Спустя некоторое время ее захватили римляне, которых потеснили византийцы, вынужденные уступить свои земли династии аглабид. В 11 веке на территории будущей Мальты поселились представители Сицилийского эмирата и прижились здесь так хорошо, что христианские завоевания — ни нормандское, ни швабское, ни арагонское, ни испанское, ни сицилийское, ни французское, ни британское — ничего не смогли с ними поделать. Их язык стал источником грамматики современного мальтийского языка, в котором треть лексики также исторически восходит к народу Сицилийского эмирата. Это и объясняет тот факт, что мальтийский язык – единственный представитель семитской языковой семьи во всем ЕС. Так, иврит помог Рохас-Берсии лучше разобраться в образовании множественных форм, спряжений и некоторых корней в мальтийском. Что касается остальной части лексикона этого языка, то примерно половина его слов была итальянского происхождения, не считая заимствования из английского и французского языков. Я шутила: «Нам стоило начать учить уйгурский! Мальтийский для тебя слишком прост».

Лингвистика подарила Рохас-Берсии то, чего не хватает многим из нас. Правда, подобную увлеченность этой наукой можно частично объяснить его склонностью к систематизации. Он рассказал мне, что, несмотря на его исключительную способность запоминать на слух, он плохо удерживает в памяти имена. Когда мы планировали наше путешествие, он подсчитал, что ему понадобится один день, чтобы разобраться с основными аспектами языка. По его словам, в их число входят образование сказуемого, отрицания, счет, а также местоимения, цифры и слова-характеристики («хороший», «плохой» и другие). Кроме того, он упомянул некоторые союзы, соединяющие части предложения («но», «потому что», «поэтому»), глаголы-связки («быть», «казаться») и глаголы «первой необходимости» («нуждаться», «есть», «видеть», «пить», «хотеть», «гулять», «покупать» и «болеть»). Ну и, конечно, небольшой набор существительных. «А потом я попрошу нашего учителя рассказать мне, как изменяется глагол, как сказать на языке «я ем яблоко, ты ешь яблоко». Вот и все, я говорю на еще одном языке!» — добавил Рохас-Берсиа. Я поняла, что во вьетнамском знаю примерно столько же — tôi ăn một quả táo (я ем яблоко (вьет.) — прим. Newочём). Правда, мне для этого понадобилось 6 месяцев.

Тем не менее найти подходящего учителя было непросто. Я предложила поискать в университете, на что Рохас-Берсиа ответил: «Только если у нас не останется другого выбора. Я предпочитаю избегать интеллектуалов. Нам же нужен живой язык, а не книжный». Интересно, что бы он делал в Амазонии? «Сложно находиться в среде, где все говорят на чужом языке, и не иметь при этом ориентира в виде лингва франка. Сложно, но замечательно! — говорил он. — Сначала ты знакомишься с людьми, учишься их правильно приветствовать, изучаешь жесты. В культурной лингвистике правила поведения не менее важны, чем грамматика. Правда, выявления моделей поведения мало. Реальная цель – стать частью этого общества».

После нашего провала с учителем мальтийского мы начали искать желающих провести с нами часок-другой за чашкой кофе или чего-нибудь покрепче. Мы поболтали с татуированным художником-блондином, носящим дреды, со студентом из Валетты, изучающим психологию, с официантом с острова Гозо, а еще с маленькой пожилой женщиной, которая продавала билеты в катакомбы, расположенные возле Мдины (здесь снимали сцены с Королевской гаванью для сериала «Игра престолов»). Как и почти все мальтийцы, эти люди хорошо говорили по-английски, но, если кто-то из них делал ошибку, мой спутник высоко это ценил. «Предположим, кто-то ошибается и говорит, например: «Он зол для меня». В этот момент ты узнаешь кое-что новое о языке, поскольку такая оговорка иллюстрирует согласование слов в мальтийском. Богатство согласований в языке — главный барьер для того, кто хочет говорить на нем, как местный», — говорил он.

На третий день нашего пребывания Рохас-Берсиа написал в Facebook своему другу-мальтийцу, который пригласил нас на ужин в Биргу — средневековый город, захваченный в 16 веке рыцарями Мальтийского ордена. Теперь в этом некогда надежно расположенном порту пришвартованы дорогие яхты, прямо напротив которых находится город Сенглеа, куда из портов Биргу старенький паром переправляет туристов с более скромными доходами. Набережная здесь усыпана построенными из кораллового известняка старинными дворцами, чьи фасады начинают переливаться при свете заката. Мы заказали мальтийское вино и стали наслаждаться видом. В тот момент, когда Рохас-Берсиа открыл свой блокнот, его внимание уже полностью было сосредоточено на задаче. «Пожалуйста, только не говори мне, где правильный глагол, а где нет. Я хочу, чтобы мой мозг сам справился с задачей классификации», — упрекнул он своего друга, который слишком сильно хотел помочь.

Мозг Рохас-Берсии представляет большой интерес для Саймона Фишера, его старшего коллеги в институте и нейрогенетика с мировым именем. В 2001 году в Оксфорде Фишер был в составе группы ученых, которые обнаружили ген FOXP2 и выявили его единственную наследственную мутацию, вызывающую речевую диспраксию, серьезное нарушение речи. В прессе FOXP2 стали ошибочно преподносить в качестве «гена речи» и подтверждения знаменитой теории Ноама Хомского, согласно которой человеческая речь образовалась в результате самопроизвольной мутации и синтаксис языка запрограммирован. Тем не менее другие животные, в том числе певчие птицы, также являются носителями разновидности этого гена, и многие исследователи полагают, что язык вероятнее всего, как выразился Фишер — «био-культурный гибрид», и его происхождение значительно сложнее, чем допускает теория Хомского. Вопрос вызывает острые разногласия.

Исследования лаборатории Фишера в Неймегене сосредоточены на патологиях, вызывающих нарушение речи, но он также начал поиск вариантов ДНК, которые могли бы коррелировать с лингвистической одаренностью. Нечто подобное уже было обнаружено нейробиологом Софией Скотт: дополнительная петля серого вещества, расположенная в слуховой коре мозга с самого рождения у некоторых фонетиков. Фишер считает: «Генетика таланта — неизведанная территория. Сложно сформулировать эту концепцию для изучения. Кроме того, это щекотливая тема. И все же невозможно отрицать, что геном во многом предопределяет человека».

Генетическая подоплека таланта может расстроить среднего любителя лингвистики, стремящегося стать следующим Меццофанти. Изучение передачи способностей по наследству станет следующей ступенью исследований, его целью станет определение того, в какой степени талант распространен в семье. Аргуэльес родился в семье полиглотов, как и Като Ломб. Возможно, дочь Симкотта внесет свой вклад в изучение феномена еще в детские годы. Тем временем Фишер договаривается с гениями вроде Рохас-Берсии и собирает их слюну. Он надеется, что, когда выборка станет достаточно объемной, появится возможность делать выводы. По его словам: «Важно установить верный предел. Мы склонны считать, что он должен составлять двадцать языков вместо принятых одиннадцати. Вот только проблема предела заключается в том, что при меньшем числе языков выборка больше».

Я задала Фишеру вопрос о еще одном пределе — критическом периоде для овладения языком без акцента. Принято считать, что с наступлением пубертата такая способность утрачивается. Фишер объяснил, почему это справедливо для большинства людей. Чтобы добиться стабильности, по мере созревания мозг жертвует гибкостью. После того, как человек освоил родную речь, отпадает потребность в детской пластичности, и мозг простого обывателя находит себе новое применение. Однако Симкотт выучил три языка, в которых его принимают за носителя, уже после двадцати лет. Корентин Бурдо, выросший на юге Франции, одинаково безупречно сходит за местного как в Лиме, так и в Тегеране. Эксперименты по продлению или восстановлению пластичности в надежде лечить сенсорные нарушения также могут создать возможности для увеличения лингвистического потенциала. Такао Хенш из Гарвардского университета обнаружил, что вальпроевая кислота, применяемая для лечения эпилепсии, мигреней и биполярного расстройства способна возобновлять критический период зрительного развития у мышей. «Сработает ли это для речи? Мы пока не знаем», — сообщает Фишер.

Мы попрощались с Рохас-Берсией на поезде из Брюсселя в Неймеген, где он сошел, а я продолжила свой путь до аэропорта в Амстердаме. Ему нужно было закончить свою диссертацию о подходе на основе потока прежде, чем он отправится в Австралию для исследования языков аборигенов. Я попросила его оценить результаты нашего маленького эксперимента. «Грамматика была легкой. Орфография несколько сложна, а глаголы показались мне хаотичными». Его способности поразили наших помощников, но сам он не был так впечатлен. Он мог немного читать газету, вести светскую беседу, выучил около тысячи слов. Когда водитель такси предположил, что мой спутник прожил на Мальте около года, Рохас-Берсиа смущенно рассмеялся. «Разумеется, я был польщен. И его радость на мой прогресс подтолкнула его помочь нам». «Радость за твой прогресс», — не удержалась я. Это была редчайшая оплошность.

Неделю спустя я была на другом поезде из Нью-Йорка в Бостон. Фишер направил меня к своей коллеге Эвелине Федоренко. Федоренко занимается когнитивной нейробиологией в Центральной больнице штата Массачусетс, а также возглавляет EvLab в Массачусетском технологическом институте. Мое первое сообщение Эвелине вернулось назад — она была в декрете. Но позже она написала, что будет рада пообщаться со мной. Женщина поинтересовалась, нет ли у меня клаустрофобии. Если нет, то я могла бы опробовать ее аппарат фМРТ и увидеть, что она делает со своими суперполиглотами.

Федоренко — миниатюрная белокурая женщина с утонченными чертами лица. Она родилась в Волгограде в 1980 году. «Когда распался СССР, мы голодали, приходилось несладко», — поделилась она. Ее отец страдал от алкоголизма, но родители были полны решимости помочь дочери реализовать свои исключительные способности в математике и науке, что означало переезд за рубеж. В 15 лет девушка выиграла место в программе обмена при поддержке сенатора Билла Брэдли и провела год в Алабаме. В 1998 году Гарвард предоставил ей полную стипендию, а затем она получила образование в MIT по лингвистике и психологии. Там Эвелина познакомилась с ученым-когнитивистом Тедом Гибсоном. Позднее они поженились и теперь воспитывают годовалую дочь.

Как-то раз я посетила дом Федоренко в Белмонте. (Она старается проводить как можно больше времени со своей дочерью, которая щебечет как воробушек.) «Мой основной вопрос, — говорит Эвелина, — звучит так: каким образом я передаю мысль из своего сознания в ваше? Мы начинаем с вопросов о том, как язык вписывается в более широкую архитектуру сознания. Эволюционно, речь — позднее изобретение, она появилась уже после формирования значительной части механизма мозга».

Ее интересует, совпадает ли механизм речи с прочими когнитивными функциями, или же он автономен? В поисках ответа она разработала ряд «задач локализации», осуществляемых в аппарате фМРТ. Ее первая цель состояла в определении «ответственной за речь части коры мозга», и задачи включали чтение или прослушивание последовательностей предложений, часть которых была перепутана или состояла из вымышленных слов.

Выяснилось, что ответственная часть коры не совпадает с теми, что участвуют в прочих разновидностях сложных мыслительных процессов. К примеру, мы используем разные части мозга для восприятия музыки и речи, что кажется парадоксальным, особенно в случае тональных языков. Но Федоренко объяснила, что за тона отвечают отдельные нейронные участки, а жизненный опыт изменяет картину. «Грамотные люди задействуют одну часть коры при распознавании букв, а неграмотные лишены этой части. Впрочем, ее можно развить, если они научатся читать».

Для формулирования общих выводов Федоренко потребовалось изучить, насколько различаются речевые способности среди людей. Оказалось, что различия очень существенны. Интенсивность реакции коры при выполнении задач локализации носила индивидуальный характер: мозг у одних людей работал интенсивнее, чем у других. Отсюда вытекал следующий вопрос: свидетельствует ли повышенная активность о более высокой способности к языкам? Или наоборот, мозг языковых гениев будет проявлять меньшую активность, поскольку работает эффективнее?

Я спросила Федоренко, есть ли основания полагать, что мозг мужчин-представителей ЛГБТ-сообщества, левшей с расстройством аутистического спектра обладает преимуществом в изучении языков. «Я не готова подтвердить это предположение. Но надо сказать, что интеллектуальные достижения мужчин поощряются в большей степени», — ответила ученая.

Первоначальным объектом исследований Федоренко были англоязычные монолингвы или те, кто также владел испанским или мандаринским диалектом китайского. В 2013 году она протестировала своего первого гения. «Мы услышали о местном вундеркинде, владеющем тридцатью языками, и привлекли его к исследованию». Он познакомил их с другими одаренными детьми, и, по мере роста исследования, увеличивалась необходимость в материалах на различных языках. Изначально исследовательница использовала отрывки из Библии, но «Приключения Алисы в Стране чудес» оказались более подходящими. EvLab приобрело свыше 40 переводов «Алисы», и Федоренко также планирует добавить задания на языке жестов.

Двенадцать лет спустя Федоренко уверена, что удалось совершить ряд открытий. Мозг демонстрирует меньшую активность при работе с родным языком, ему не нужно прилагать при этом больших усилий. При усложнении языка в тесте увеличивается нейронная активность, пока язык не превращается в белиберду — тогда активность сокращается; кажется, мозг вполне благоразумно сдается, когда задача бессмысленна.

Мозг суперполиглотов также работает активнее на незнакомом языке. Но их «активнее» — практически ничто в сравнении с усилиями, прилагаемыми обычными людьми. Кажется, их преимущество не столько в способности, сколько в эффективности: вне зависимости от трудности задания, их мозг задействует меньшую площадь для обработки языка — меньше ткани, меньше энергии.

Все подопытные кролики Федоренко, не исключая меня, также проходили сложный невербальный тест на память: квадратики появляются и гаснут на решетке, а испытуемые отчаянно стараются запомнить их расположение. Этот тест задействует нейронную сеть, отдельную от языковой коры, — систему исполнительной функции. Федоренко поясняет: «Ее роль состоит в поддержании общего подвижного интеллекта». Какой же стимул она может дать, скажем, для мастерства в изучении языков? «Считается, что изучение иностранных языков делает человека умнее, — отвечает она. — К сожалению, у нас нет подтверждения этому. Но если дать послушать иностранную речь обычным людям, их система исполнительной функции практически не отреагирует, в то время как у полиглотов — напротив. Возможно, они стремятся уловить лингвистический сигнал». Или, может быть, именно в этом заключен их секрет.

Без инъекции вальпроевой кислоты большинство из нас никогда не освоит 28 языков, как Рохас-Берсиа. Что касается моего мозга, я полагаю, что сканирование обнаружит неопознанную массу макарон с сыром, соединенных маломощной рождественской гирляндой. После прохождения теста я была уверена, что так оно и есть. «Не переживай, — подбодрил меня Мэтт Зигельман, лаборант Федоренко, — все его заваливают. Ну, почти все».

Тактичное замечание Зигельмана пробудило меня от моих приключений в мире языков. Но уходя, я заметила копию «Алисы» на вьетнамском. И с гордостью сообщаю, что я смогла распознать «белого кролика» (thỏ trắng), «чайную вечеринку» (tiệc trà), и ăn tôi— да, вы угадали! — «съешь меня».

Оригинал: The New Yorker.

Автор: Джудит Турман.

Источник