Полный зал дома культуры «Ригава» собрала на днях международная конференция о Саласпилском концлагере. Мероприятие было преисполнено сменой акцентов и фактов. Нацистские преступления были на втором плане, их заменили советскими.

«Нет оснований, что их убили»

Премьер-министр Лаймдота Страуюма в обращении к участникам конференции дважды упомянула «советскую оккупацию», мифы коих надо развеять. Знаковым является, что глава правительства Латвии НИ РАЗУ не упомянула, что лагерь был создан немецкими нацистами и охранялся их местными приспешниками.

Улдис Нейбургс, исследователь Музея оккупации, заявил, что Саласпилс — «чувствительный вопрос», но его учреждение не разделяет жертв разных оккупаций и их национальности. При этом он заявил, что до второй половины 50-х годов лагерь замалчивался, а затем его стали «тиражировать». А затем подарил Саласпилскому мемориалу дневник заключенного 1943 года.

Карлис Кангерис, член Комиссии историков при президенте ЛР, в первом же предложении сказал о «советской пропаганде». И отселе необходимо написать «свободную» от нее историю лагеря. «Концентрационным лагерем», что является «популярным в обществе», называть его неверно «из-за научной точности», ибо он не находился в ведении СС. Тем паче лагерем смерти! Какие тут смерти?!

— В Саласпилсе не происходило систематическое и массовое убийство заключенных, — заявил К.Кангерис. Всего у немцев было около 10 тысяч лагерей, и Саласпилс (Куртенгоф по-немецки) был лишь «одним из многих». Причем в Латвии он не был крупнейшим — вот в Межапарке сидело 11 тысяч человек.

В январе же 1942 года в Саласпилсе было только 1857 человек.

Это был «специальный лагерь»:

во-первых, «расширенная полицейская тюрьма» (6-7 тысяч политзаключенных и 1,1-1,3 тысячи «прогульщиков»);

во-вторых, для всех прибалтов из полицейских батальонов и легионов (2 тысячи, из них позднее создали штрафной строительный батальон);

в-третьих, для 1800 евреев, из коих 1000 погибла;

в-четвертых, для «кратковременной» пересылки жителей из районов России и Беларуси, где проводилась борьба с партизанами.

Всего от 10 до 11 тысяч человек.

— Нет оснований, чтобы заявлять, что в лагере производилось целенаправленное убийство детей, — сказал К.Кангерис.

И далее принес свои данные: всего в Саласпилсе погибло... 802 человека, из коих 4 человек повесили, а 80 расстреляли как «неработоспособных». Остальные — от естественных причин (с кем не бывает). Плюс в 1944 году расстреляли 800 больных советских военнопленных. В качестве «транзитников» из России и Беларуси в лагере было 22035 человек.

Итого, было в лагере 21855-23035 человек, из коих умерло 1200-1900 человек, или 9-11% от заключенных. Потом 6 тысяч латышей выслали в Штутхоф и Заксенхаузен, где «возможность выживания снизилась», и смертность выросла до 50%. Не то что у штрафбатовцев, которые «не сражались в первых линиях».

Ваш автор тут же задал историку вопрос: что с военнопленными 1941 года, и как с охраной лагеря из местных кадров? Второй вопрос сразу же К.Кангерис отослал к будущему исследованию, которое еще пишется. Что же по пленным, то советским данным про 47 тысяч погибшим верить не надо.

— Чтобы была особо большая смертность, неизвестно, — сказал К.Кангерис. Ну да, люди, умиравшие в вырытых голыми руками ямах от голода и холода в первую военную зиму, не писали блогов. Твиттер-фейсбук за колючую проволоку не провели.

КОМПЕНСАЦИЯ

Женщина, высланная младенцем из Беларуси в Саласпилс, затем в Лиепаю, а потом в Германию, пыталась получить компенсацию от ФРГ, из-за бюрократических проволочек ее не получила, добавка же к пенсии составила 8 латов.

«Специалисты» из Риги

Историк Евгений Гребень (Беларусь) также считает, что советская история недееспособна:

— Трагедия евреев стало большой темой исследований, об этом принято писать, но проблемным моментом остается количество евреев, погибших на территории Беларуси. Оно оценивается от 500 до 800 тысяч человек. Эта «разбежка» не из правильных.

При этом г-н Гребень отметил, что деревню Хатынь сожгли «нацисты руками украинских полицейских». Сегодня количество погибших оценивается в 2 миллиона из 9 миллионов (в границах 1941 года, в которые включалась также территория Беларуси), но надо создать компьютерную базу данных.

Он также задал риторический вопрос, можно ли согнанных немцами жителей перед своими позициями считать заключенными, и полагаются ли им компенсации?

— Вторая Мировая война является незаживающей раной в сознании белорусов, но с пропагандой, — сказал Е.Гребень, и добавил, что в его интервью местное население отзывалось об украинских полицейских нормально, тогда как исследования российского фонда «Историческая память» еще надо проверить на ангажированность.

Сколько на куб?

Заведующий кафедрой Минского университета, доцент истории Сергей Новиков сказал, что у Второй Мировой в Беларуси есть список туристических маршрутов по мемориальным комплексам, среди которых есть и Брестская крепость, и «Линия Сталина», но там нет Тростенецкого лагеря смерти, который был 1-м по численности на оккупированной территории СССР и 4-м в Европе?

Несмотря на то, что там погибло 206,5 тысяч человек (советские данные, отрицаемые С.Новиковым), он не входит в перечень наследия.

В апреле 42-го СД у деревни Малый Тростенец создало там «трудовой лагерь» для евреев — в итоге 16 тысяч. Его комендантом был Герхард Майбард, ранее служивший из Риги, а первый транспорт узников-евреев (родом из Германии, Австрии и Чехословакии) прибыл из Риги. Урожденный рижаин Генрих Айхе также был полицейским в Тростенце, а по основной специальности — садовником.

В лагере должны были вырабатывать экологически чистую продукцию на базе колхоза имени Карла Маркса, до июня 1941 года обеспечивавшим НКВД.

Майбарда судили в начале 60-х в ФРГ, но оправдали. Когда же к нему приехал тележурналист Пауль Коль, и тот на голубом глазу ему сказал, что ни про какой Тростенец не слышал.

Наци сжигали трупы жертв. Для этого «Коммандо 1005» эксгумировало 34 ямы-могилы, был создан крематорий. По словам С.Новикова, при СССР наличествововала «история беспамятства», так, памятник лагерю был открыт в другом месте, «чтобы было видно с дороги». А рядом с реальным нахождением располагалась свалка.

«Создали огромный холм мусора, чтобы скрыть следы расстрелов уже советского времени, эта тема горит пламенем. Это было и в предвоенное время, и в первые дни войны, когда минские тюрьмы «зачищались» от политзаключенных. Но 22 июня сего года президент Лукашенко открыл первую очередь мемориала, и «можно сделать дискурс значительно шире».

Сам Сергей Новиков оспаривает цифры Чрезвычайной государственной комиссии по расследованию преступлений немецко-фашистских захватчиков. Он исследовал «кубатуру» братских могил в Благовщине, для чего специально замерял кабину лифта с помощью живых людей. «Я все замеры сделал, и понял что 150 тысяч туда никак не ложатся».

Мне показалось уместным сопоставить изыскания С.Новикова с творчеством историка-ревизиониста Юргена Графа, на основании «кубатурного» метода оспаривающего само существование Холокоста. Гость из Минска ничуть не смутился, и сказал, что в вопросе заключен ответ, и методология коллеги — ему очень даже.

«Индустрия мемориализации»

Так обозначил доцент Национальной академии госуправления Антон Меляков из Харькова то, что происходило в СССР по поводу войны. Сейчас, однако, историю поменяло новое законодательство о декоммунизации. Гость пообещал о памятниках и улицах:

— Перечень урбанонимов будет несколько меняться.

«Первые жертвы Второй Мировой войны появились в Харькове еще тогда, когда харьковчане об этом не подозревали. В июне 40-го года там расстреляли польских военнопленных».

Затем г-н Меляков продемонстрировал слайд докладной записки председателя КГБ УССР генерал-полковника Виталия Никитченко секретарю ЦК КПСС Петру Шелесту 1969 года, в которой сообщалось, что дети раскапывают могилы и играют найденными предметами.

Во время войны владения НКВД использовали нацисты. Так что имеет место «двухкамерность» — 3809 граждан Польши были расстреляны до 24 октября 1941 года, когда «за Харьков героически не сражались, немцы вошли в достаточно хорошо сохранившийся город, основные разрушения в котором были сделаны отступавшими советскими войсками».

— Поляки сделали для увековечивания места захоронения соотечественников больше, чем мы. Они подчеркивали человечность события. Большинство попавших в плен было не кадровыми военнослужащими, а обычными гражданами, пошедшими защищать свою Родину, и окончившими жизнь не на поле боя, а в харьковском лесопарке.

После взятия немцами Харькова диверсионными группами НКВД были взорваны заминированы самые «фешенебельные» здания, за что гитлеровцы взяли в заложники и расстреляли около тысячи человек. Евреев сначала сконцентрировали в бараках строительства Харьковского тракторного завода, и вскоре расстреляли в Дробицком яру.

При СССР это место имело «наименьшее внимание». «Местом позора» (с оценкой советского времени) А.Меляков назвал советский период мемориализации места гибели советских военнопленных:

— Никаких масштабных акций по уничтожению не проводилось.

Народ к оккупации относился по-разному «Мы должны отличать идейных коллаборационистов», — сказал А.Меляков. И привел пример 6-летней Людмилы Марковны Гурченко, которая «во дворе пела песенки для немецких солдат за тарелку супа».

Он привел также цитату знаменитого режиссера Александра Довженко: «Трагедия Украины в том, что учителя погибнут, а прокуроры вернутся, и будут карать за то, что ты не сдох в оккупации».

Славянские историки по каким-то причинам не упомянули ни единым словом депортированных в Саласпилс детей из сожженных деревень, у которых выкачивали кровь, и ни разу не затронули тему полицейских батальонов из Балтии, зверствовавших в России, Беларуси и на Украине.

Таков был, что называется, тренд конференции.

А ваш автор, встретив в своем микрорайоне пятерых русскоязычных старшеклассников, поинтересовался — что они знают о Саласпилсе? Ну, городок... А лагерь был? Один парень поднатужился и вспомнил: да, был, СОВЕТСКИЙ.

Качественное у нас в Латвии историческое образование.

Николай Кабанов, политик, публицист из Латвии

«В десять лет они взрослыми стали...»

Фальсификация истории в Латвии давно приобрела характер целенаправленной политики. Латвийские власти формируют образ «истинно европейского, демократического государства», «тёмные пятна» в истории которого появились исключительно в результате «захватнической» политики СССР и Германии в 30−40-х гг. ХХ в.

Особая роль в этом контексте отводится прославлению латышских легионеров «Ваффен-СС» и прочих нацистских пособников. Попытка представить гитлеровских приспешников «борцами за свободу» является одним из ключевых элементов доказательной базы концепции «советской оккупации» и «патриотического воспитания» молодежи.

В январе 2015 г. Латвия, воспользовавшись своим статусом председателя в Совете ЕС, добилась запрета проведения в Центральном зале штаб-квартиры ЮНЕСКО в Париже выставки «Угнанное детство. Жертвы Холокоста глазами малолетних узников концлагеря Саласпилс».

Еще одним ярким проявлением линии на переписывание истории следует рассматривать замалчивание и преуменьшение преступлений, совершенных нацистами в Саласпилсском концлагере.

В своей книге «Саласпилсский лагерь, 1941−1944 гг.» «историки» К.Кангерс, У.Нейбургс, Р.Виксне проводят мысль о том, что Саласпилс был «трудовой колонией», а «документально подтвержденными» можно считать якобы лишь 2 тысячи жертв, преимущественно детей (из которых 500 якобы поступили в лагерь в «очень плохом состоянии»).

С ними солидарна президент Латвии в 1999—2007 гг., ныне спецпосланник генсека ООН Вайра Вике-Фрейберга, в дни своего президентства назвавшая концлагерь в Саласпилсе «воспитательно-трудовым».

Данные советской и российской историографии (от 53 до 100 тысяч замученных) в Латвии называют «кремлевской пропагандой».

Латвийская общественная правозащитная организация «Верните наши имена» и её лидер, депутат Рижской думы Руслан Панкратов, совместно с кинокомпанией «Rigafest» приступили к реализации проекта «Дети и война» — серии видеоинтервью с бывшими малолетними узниками концлагеря «Саласпилс» для документирования их свидетельств.

Одно из этих свидетельств мы сегодня публикуем.

Мария Потапова, Юрмала, Латвия
(имя и фамилия изменены)

Я родилась в 1933 году, на Псковщине, в городе Новосокольники, точнее, рядом, в деревне, в полутора километрах от города. Это недалеко от Великих Лук, километров за тридцать. Когда меня спрашивают, где я родилась, я всегда, в шутку, разумеется, отвечаю стихами:

Меня шутя зовут поэтом,
И это делает мне честь.
Я родилась на земле Псковской,
Где Пушкин был, где жил и есть.

А может быть, в тот день счастливый,
Как посетила его дом,
Во мне вдруг всё перевернулось,
Всё закрутилось колесом.

А может быть, со стен пылинка
Попала в душеньку мою,
И вот с тех пор я, как умею,
Пою — пишу, пишу — пою.

Мне так порой бывает грустно,
И не с кем мне поговорить,
И вот приходится тогда мне
Всю душу на тетрадь излить.

Был у нас дом свой, большой, была семья: папа, мама, старший брат, я и младшая сестра. Перед войной я только пошла в школу, в первый класс, и довелось мне закончить всего два класса.

Когда началась война, отец сразу ушёл на фронт, а старший брат и так уже был в Красной армии, служил в регулярных войсках.

Остались мы втроём: мама, сестра и я. И тут в нашу деревню пришли немцы.

При них мы совсем немножко пожили, совсем скоро маму расстреляли, а нас, детей, угнали в чужую страну, в лагерь Саласпилс.

Первый раз я немца увидела, когда мы в лесу ягоды собирали, я и моя маленькая сестричка. У нас корова была и овечка маленькая. Корова дома оставалась, а овечку мы всегда с собой брали, на верёвочке всё время её водили, как на поводке.

И тут вдруг немцы появились, — я страшно испугалась! Часть из них мимо нас прошли дальше, в нашу деревню, а один вырвал из рук верёвку, отобрал у меня мою овечку и увёл с собой. Я была в истерике, плакала страшно.

В нашем лесу постоянно что-то происходило, мы там находили раненых наших русских бойцов, которые выходили из окружения, а потом уже находили и тех, кто бежал из плена.

Они прямо где-то под кустиками могли лежать, а мы-то маленькие, играем, и вдруг увидим солдатика. Сразу — к родителям, ну и вот так прятали их у себя дома, в подвале, или подкармливали немножко, сколько могли.

А скоро и мы голодать начали, еды совсем мало было. Немцы тоже стали лютовать. Например, тётю мою прямо на глазах у детей застрелили, в их доме, потому что кушать им не дала. Так у неё и не было уже ничего, а они, видимо, подумали, что она давать не хочет.

Забирали всегда всё последнее, ничего не оставляли, не жалели никого. Налетали, как ветер, очень быстро. Машина подъезжала, резко тормозила, из неё выпрыгивали солдаты и сразу — на скотные дворы, в амбары, у кого они были, в подвалы, сараи, — в общем, везде, где могла быть еда. Скот тут же убивали, курицам головы скручивали, и — обратно в машины.

Люди, конечно же, старались прятаться, никто им возразить не смел, а то ведь убить могли даже за пререкания, не то чтобы за самозащиту или отпор.

Иногда выгоняли всех из домов на площадь. Соберут всех вместе, построят, пригрозят, чтобы не сопротивлялись, а когда уже всё разграбят, тогда опять отпускали по домам.

Как тётю мою расстреляли, детки её стали у нас жить, моя мама приютила их.

Но вскоре дом наш сгорел, снаряд ночью попал и всё выжег. Мы все у нашего дедушки по соседству стали жить.

Потом как-то раз нас всех опять построили на площади и куда-то стали гнать. Гнали то пешком, то на повозках каких-то везли. День едем, к ночи в какую-нибудь деревню загоняют, на утро и из той деревни людей собирают и опять куда-то гонят, уже и их вместе с нами. Так нас вот всех по округе собирали, а куда гнали, я не знаю. Никто же не говорил ничего, а я маленькая была, мне-то зачем это было знать.

Ну вот, кушать нечего было, мы голодать стали, а у мамы был какой-то там узелочек с чем-то, не знаю. Помню, что немцы забежали в дом, где мы ночевали, у них ещё такие большие бляшки на шее висели, ну и давай всё грабить и отбирать.

Самые страшные немцы были, в такой форме, каратели, — не помню, как они назывались, но они самые жестокие были, их все боялись. Они залетали в дом, всё отбирали до последнего, ничего не оставляли, слов возражения не терпели, попробуй хоть что-то там пискнуть, — сразу расстреливали на месте, не раздумывая.

Ну, тут один немец решил у мамы этот узелочек отобрать. А я так понимаю, это последнее, что у нас было. Как же отдавать, — нас там без малого пять душ было, ну и мама ему что-то резко сказала, а он её, раз — и застрелил без разговоров.

Прямо на наших глазах всё это произошло.

Похоронили её в селе Долгое, возле храма. Когда маму хоронили, я помню, все взрослые стояли и плакали, и мы дети в кучку сбились и тоже плакали.

Потом мы пришли на какую-то железнодорожную станцию, нас погрузили в вагоны и куда-то повезли.

Город Майев был, точно помню. Останавливались по пути, в Екабпилсе кажется, запомнилось мне, что там изгородь была.

И вот привезли нас в Саласпилс. Особо чётко мало что помню, всё уже как-то размыто в памяти, но помню, что какую-то еду вонючую дали, отпечатки пальцев брали. Ручку зажимали, мазали и снимали отпечатки с пальчиков.

Баню помню страшную, эти тонны хлорки рассыпанной. Меня до сих пор ужас охватывает, цепенею просто, при одном упоминании о хлорке, а уж если запах почую, так всю выворачивает буквально.

По приезду нас всех раздели, а уже в другом помещении — обливали. Потом надели какие-то лохмотья, вонючие халаты, — это не наша была одежда, это я хорошо запомнила.

Выдали колодки деревянные, ужасно неудобные. В них и летом-то мы с трудом передвигались, а зимой и подавно, ногу вывихнуть легко можно было, они же скользкие, иногда вообще невозможно было в них ходить.
После того как мы оделись, нас вывели ещё в одно помещение, и там давай какие-то бумаги на нас писать, задавали вопросы и что-то надо было отвечать.

Нас там было несчётно, за сотни, точно.

После всего какую-то баланду дали, вообще не поймёшь, что это, из чего она сварена. Ясно, что там не наешься, но это было хоть что-то.

Спали мы в больших бараках, на трёх ярусных нарах. Совсем маленькие — на полу под нарами, а кто постарше, те наверх залезали. Холодно, помню, было, мы друг к другу жались, чтобы хоть как-то согреться.

Постоянно у детей брали кровь. Мне повезло, у меня не брали, но я знаю, что прямо выкачивали у тех, у кого была первая группа крови. Вот их, конечно, использовали по полной, не щадили никого.

Обстановка была кошмарная, все плакали, я вон до сих пор плачу, как вспомню.

Угнетала и неизвестность: ну что это, выкинули, как собачонку на улицу, а куда, за что, — не понятно совсем. Если бы был хоть кто-то из взрослых, кто мог бы успокоить, объяснить, это было бы другое дело, стало бы легче, а так…

В барак приходили какие-то люди в штатском, часто приходили. На каком языке говорили, я сейчас уже и не помню, но я слышала часто и немецкую, и латышскую речь.

В Саласпилсе мы с сестрой не очень долго были, потом нас перевезли в Екабпилс, вывели на базарную площадь, и там люди, хозяева с хуторов, приезжали на повозках, на дрожках и подбирали себе батраков или пастухов, в зависимости от того, кто им был нужен.

Смотрели внимательно так, говорили: встань, садись, повернись, покажи руки, в рот на зубы смотрели. Прямо как лошадей на ярмарке рассматривали.

Нас с сестричкой тоже выбрали, и, слава Богу, не разлучили.

Мой первый хозяин был из хутора Сака, Екабпилского района. Через пятьдесят лет мы съездили туда, нашли это местечко. Мне нужно было документы оформлять, и это место оказалось единственным, где сохранилось упоминание обо мне.

В архиве нашлись записи, что да, такая девочка действительно была тут зарегистрирована.

Я вам лучше стихотворение прочту, про так, как это было, про судьбу свою. Я же стихи пишу, вот одно из них наиболее ярко повествует о моей судьбе.

Наше детство прервалось внезапно —
Вдруг в наш город ворвались враги.
Уходя, отец маме сказал на прощанье:
«Жена, ты детей береги».

Уходя, постоял на пороге.
До сих пор помню грустный тот взгляд.
«Вот прогоним фашистов», — сказал он, —
Я тотчас же вернусь к вам назад.

Но вернуться ему не удалось,
Он в чужой земле где-то зарыт.
Когда образ отца вспоминаю,
До сих пор моё сердце болит.

Ну а маму враги расстреляли.
Мы с сестрёнкой остались одни.
А дома наши немцы сожгли,
Нас сирот в лагеря увезли.

Вот уж здесь-то мы горе познали,
Голод, холод, болезни и вши.
Они кровь из детей там качали,
Просто чудо, что выжили мы.

Они детство у нас всех отняли
В той жестокой и страшной войне,
А теперь нас зовут эмигранты,
А мы просто сироты войны.

Из Москвы нам медали прислали —
Это эхо той страшной войны.
Мы назло все живыми остались,
Просто непокорённые мы.

Когда кончилась страшная битва,
Мы в три смены работать пошли,
Но страну поднимали из пепла,
В той войне закалённые мы.

Красной армии мы благодарны,
Что спасла нас от страшной чумы.
Ещё раз ей большое спасибо
От сирот той жестокой войны.

Когда уже русские начали наступать, это была глубокая осень 1943-го, — мы как раз в это время с хозяином в лесу были на работах, ягоды и грибы собирали.

Сам хозяин со своими детьми бежали сразу вместе с немцами, за границу. Мы остались с его мамой или бабушкой, она очень старенькая была тогда. Может, надеялись, что к ней не будет никаких вопросов.

Меня взяли к себе другие хозяева. Это уже было местечко Весите, всё того же Екабпилского района.

До пятнадцати лет я там работала, всё бесплатно, только за еду, и делала всё, что требовалась по хозяйству. Коров доила, их в хозяйстве было аж восемь голов, и три раза в день я их выдаивала. В перерывах полола огород.

Хозяева кушать давали, тут ничего плохо сказать не могу. Работа начиналась с пяти утра и до одиннадцати часов вечера.

Когда меня привезли туда, мне же было 9−10 лет, ну и вот до 15 лет я у них была, а потом всё-таки сбежала.

До 1949 года я батрачила у них. Пошла в Ригу, ну вот, пока шла, скиталась по хуторам в поисках пропитания. Что-нибудь там поможешь по хозяйству, — тебя покормят.

Вот так и добралась до Риги, а здесь устроилась на ткацкую фабрику «Засулаукс мануфактура». Мне выдали новую форму, устроили в общежитие, дали талоны на регулярное горячее питание.

Сестричка моя потом уехала на Север, а брат вернулся с фронта живой, но он вскоре умер. Так вот мы без родителей всю жизнь и прожили.

После лагерей, до 1949 года меня никто и не учил, так и осталось два класса образования.

Я потом стала ходить в вечернюю школу, когда уже замужем была, но, видимо на нервной почве, у меня почему-то резко упало зрение, я чуть ли не ослепла. Так среднюю школу и не окончила.

Освоила профессию портнихи, и всю жизнь работала на фабрике. Дома, конечно, подрабатывала, одежду чинила, что-то там подшивала и т.д. Читать умею, читала книги разные.

У меня клиентка была, она адвокат, потом мы с ней сдружились, ну и как-то раз я вскользь ей говорю, что вот жаль, что не удалось выучиться достойно. А она прямо обомлела вся: как, что? Она думала, что у меня хорошее образование.

Беседу-то я поддержать всегда могу, но классического образования у меня нет, самоучка я, ну и Боженька дал от природы, вот и так и живу.

А вот это моё стихотворение есть в книге «Дети и война» Людмилы Тимощенко:

Эти дни не забыть никогда,
Когда немцы нас с Родины гнали.
Кто не мог, кто устал, заболел,
Они тут же на месте стреляли.

Как скотину в товарных везли,
В грязных, промёрзших вагонах,
А потом перекличку вели
На заснеженных снегом перронах.

Дикий страх был в ребячьих глазах,
В десять лет они взрослыми стали.
Кого в лагерь, кого — в батраки.
Нас, замерзших, по снегу толкали.

А ещё никогда не забыть,
Когда маму мою расстреляли.
От холодного тела её
Они нас, сиротин, оторвали.

Привезли нас в чужую страну,
Вот уж здесь-то мы горе познали.
В деревянных колодках зимой
Кусок хлеба себе добывали.

В пять утра нам звонили подъём,
На работу с утра выгоняли.
И так целый денёк, до темна,
Они детские души терзали.

Вот бывало, с работы придёшь, —
Кровь из носа, головка кружится.
Кусок хлеба сухой зажуёшь
И голодная опять спать ложишься.

Так вот детские годы прошли,
За границей, в тяжёлой неволе.
Ещё многое можно писать, —
Слёзы катятся, сил нету боле.

А теперь нас зовут «эмигранты»,
А мы просто сироты войны.
Сюда ехали мы не по воле своей,
Сюда немцами пригнаны мы.

В Саласпилсе, на том месте, где бараки стояли, посадили специальный вид шиповника.

Уж не знаю, как они его вывели, но он цветёт только один день в году. Красный такой цвет у него, очень насыщенный, яркий.

И я когда приехала туда, уже сейчас, написала ещё одно стихотворение:

Где бараки стояли, там шиповник цветёт.
Словно детская кровь в этих ветках течёт.

Они кровь здесь качали слабых хилых детей.
Мы не сможем простить дерзких тех палачей,
те кровавые слёзы, слёзы их матерей.
Вечно помнить мы будем этих малых детей.

Они, как тот шиповник, один день расцвели,
Повзрослеть не успели, в сырую землю ушли.
А шиповника куст — пусть он вечно цветёт,
И туда поклониться приходит народ.

Тот, кто в лагере был, будет помнить вовек,
Как здесь в лужах крови погибал человек.
У меня всё в глазах ярко-красный тот плод.
Только кажется, кровь в нём людская течёт.

Мифы и ложь о Саласпилсе

25 сентября в саласпилсском доме культуры «Rīgava» состоялась международная научная конференция: «Саласпилсский лагерь, 1941–1944. История и память», организованная при поддержке муниципалитета города Саласпилс, Музея Оккупации Латвии, а также Музея Даугавы. На мероприятии выступили различные латвийские и зарубежные историки, большинство из которых в своих докладах пытались развенчать царящие в современном обществе «мифы и ложь» о Саласпилсском лагере, «созданные во время советской оккупации».

Саласпилсский концлагерь был создан в октябре 1941 года и действовал до конца лета 1944 года. Согласно советским источникам, в лагере было убито около 100 тысяч человек, в числе которых — 7 тысяч детей. В 1967 году на его месте был построен мемориальный комплекс Памяти жертв фашизма.

Премьер-министр Латвии Лаймдота Страуюма в приветственном письме, зачитанном в начале конференции, подчеркнула, что существование этого мемориала — ошибка и подтверждение идеологии советского времени, и обозначила своей целью «развенчивание мифов и лжи», нагромождённых вокруг Саласпилса.

Тезис о том, что Саласпилсский мемориал является оплотом советской пропаганды, развил в своём выступлении и представитель Комиссии историков при президенте Латвии Карлис Кангерис. По его мнению, к Саласпилсскому лагерю нельзя применять широко распространённый в советское время термин «лагерь смерти», поскольку в научной литературе так обозначаются только те концентрационные лагеря, где происходили систематические и массовые убийства. «Если же мы посмотрим на Саласпилс, то увидим, что в нём не было систематического и массового убийства заключённых», — сказал Кангерис, а «лагерем смерти» он был назван исключительно для того, чтобы «ужасать посетителей мемориального ансамбля».

Несомненно, Карлис Кангерис не утверждал, что в Саласпилсском лагере вообще не было никаких смертей и убийств, а все заключенные были полностью довольны своей жизнью. Однако, по его мнению, советские данные о количестве умерших в лагере были многократно преувеличены и «нет оснований утверждать, что в нём происходили массовые убийства детей». Показаний заключенных, видимо, недостаточно.

По словам Кангериса, в лагере погибли примерно тысяча евреев, а также некоторое количество советских военнопленных.

Схожего мнения о Саласпилсском лагере придерживалась и другая выступающая — Рудите Виксне, представлявшая Музей Оккупации Латвии. По её мнению, мифами и ложью о Саласпилсе является не только сильно завышенное число погибших, но и утверждения о том, что у находящихся в лагере детей массово в больших количествах брали кровь для раненых немецких солдат. «Документы показывают, что немецкая армия уже в начале 1943 года отказалась от хранения крови, потому что её нельзя было использовать длительное время», — подчеркнула она. В то же время полностью отрицать большое количество опубликованных свидетельств малолетних узников лагеря о взятии у них крови Рудите Виксне не стала, но подчеркнула, что кровь у них могли брать «ровно столько, сколько было необходимо для лабораторных исследований».

Это высказывание вызвало резонное несогласие у двух пожилых женщин, которые в детстве были узницами Саласпилсского лагеря. Одна из них прямо заявила, что кровь у неё брали в таких количествах, что она «вообще не могла подняться». К сожалению, слова этой женщины не были услышаны выступавшими историками, но, думается, можно утверждать, что объём взятой крови был намного больше, чем это «было необходимо для лабораторных исследований».

Вообще, об ангажированности значительной части не только выступавших, но и гостей конференции недвусмысленно свидетельствовали несколько реплик из зала. После доклада представительницы Музея Даугавы Лилиты Ванаги, показавшей советскую кинохронику о преступлениях нацистов в Саласпилсском лагере, а также об открытии Саласпилсского мемориала, представитель Национального архива с негодованием спросил: «Как вы можете показывать такое без соответствующих комментариев?». Действительно, какая же кинохроника о зверствах нацистов без комментариев о том, что всё это — советская пропаганда? В свою очередь при перечислении количества жертв другой, присутствующий в зале, заявил, что «ко многим заключённым нацисты были гуманны, ведь по поручительству их родственников некоторое количество арестованных были всё же освобождены».

Этот факт порталу Rubaltic.ru подтвердил историк и редактор-составитель книги «Быль о Саласпилсе», Игорь Гусев, рассказав о матери своего знакомого, которую по поручительству выпустили из лагеря. Однако, по словам историка, после пережитого, она получила жесточайшую травму и всю оставшуюся жизнь не могла слышать немецкую речь. «Как только она слышала немецкий язык, так сразу начинала плакать и биться в истерике», — сказал Игорь Гусев, тем самым чётко обозначив, что никакой гуманности по отношению к заключённым нацистские каратели не испытывали.

Также на то, что данному мероприятию был изначально задан определённый дискурс, указал журналист и экс-депутат парламента Николай Кабанов. 

«Госпожа Страуюма в своём приветственном слове к участникам конференции дважды упомянула «советскую оккупацию», но в то же время ни разу не упомянула нацистскую, во время которой Саласпилсский концлагерь и был создан. Если бы я был, например, школьником третьего класса, у меня бы создалось впечатление, что этот лагерь создали большевики», — подчеркнул он.

И в самом деле, организаторы мероприятия ясно дали понять, какую точку зрения они хотят слышать в отношении Саласпилса. В попытках создать видимость солидной международной конференции, они даже пригласили одного украинского историка и двоих белорусских, в чьих докладах, правда, не оказалось ни слова о Саласпилсском лагере. Несколько связано с темой конференции было выступление историка из Литвы Арунаса Бубниса. Историк рассказывал об аресте и заключении генерала Повиласа Плехавичиюса в Саласпилсском лагере в 1944 году. Интересно, что на вопрос Игоря Гусева о том, почему представители литовского посольства никогда не возлагали венок в честь Плехавичиюса на Саласпилсском мемориале, господин Бубнис ответил кратко и откровенно: «Они не знают своей истории».

Игорь Гусев, автор ряда известных книг по теме конференции, кстати, хоть и получил персональное приглашение на мероприятие, выступления удостоен не был. Так что сколько бы организаторы ни высказывали пожелания рассказать всю правду о Саласпилсе, их заявления выглядят искусственно и в целом слабо отличаются от методов советской пропаганды, против которой они так рьяно выступают. Становится очевидной и цель проведения мероприятия — это вовсе не поиск истины, не «развенчание мифов и лжи», а очередная попытка всеми силами очернить своё советское прошлое.