«Давай поедем в город…»

Пишет Виктор Поддубный, пенсионер из Латвии: Хорошая страна Эстония. Не один я это почувствовал и понял. Именно в Эстонию в свое время уехали жить аж четыре моих любимых литератора: Северянин, Самойлов, Довлатов и Веллер. Северянин, правда, туда не уезжал, это от него, жившего на даче, Россия сама отъехала в 1918 году… Довлатов уехал в 1972-м, Самойлов в 1976-м, Веллер в 1979-м. Что же их туда так влекло?

Полагаю то же самое, что влекло московских аксеновских мальчиков: всех мальчиков партия и правительство зовет на Восток, а вот мы вопреки зову поедем на Запад, какой он ни есть... Помнится, и для меня фильм «Мой младший брат» стал культовым, а Эстония — сказочной страной, где солнеченые пляжи, нежные белокурые девушки и штормовая рыбацкая романтика... Но я на Запад не рвался, я на нем уже жил.

С «королем поэтов» И.Северяниным я по понятным причинам знаком быть не мог. С востроязыким Михаилом Веллером мы были знакомы накоротке, поговорили один раз, но плотно, сидя в одном из рижских подвалов, потом больше никогда не встречались. К сожалению, о многом я тогда не спросил, например, про историю этой вот фотографии. Дело в том, что нигде в биографиях Веллера я не нашел фразы о том, что он служил в армии. Может, на офицерские сборы призывали?..

Зато я смог подробно расспросить Михаила «за Эстонию». Он сказал, что к Эстонии относится спокойно и лояльно. Эстонцы — неагрессивные, спокойные, обязательные и трудолюбивые люди, и, что важно, прекрасно держащие дистанцию. Спроси их по-русски, как пройти в магазин, могут и не ответить. А спроси, как пройти в музей, ответят и даже проводят. А уж если самому Веллеру что-то в эстонцах не понравится, он может просто отвернуться. Или уехать.

Я спросил, а вот если сегодня на одну чашу весов положить его частную жизнь в Таллине, а на другую — жизнь в Москве, то какая из жизней окажется легче? Веллер усмехнулся, вспомнив старинный советский еврейский анекдот. Плывут два парохода — один из Одессы в Хайфу, второй их Хайфы в Одессу. И когда пароходы где-то в море встречаются и расходятся, вдоль бортов выстраиваются евреи — и, как вы думаете, что они делают? Все они крутят пальцем у виска! Такой вот был ответ остроумного писателя Веллера на мой вопрос.
 
 

 
 С Сергеем Довлатовым я был знаком и вовсе шапочно. Точнее, видел его со стороны и лишь случайно перебросился с ним парой слов, понятия не имея, что это Довлатов, коим он, впрочем, тогда еще и не был, а был экскурсоводом в Пушкинских Горах и выглядел где-то вот так:
 

 
Я тогда гулял по Михайловскому сам по себе, а потом пристроился к стайке учительниц, ожидающих экскурсовода. К нам вышел некто здоровенный, с лохматым по-кавказски волосами и бровями и с выраженной русской аурой, то бишь, с сивушным амбрэ. Всмотревшись с высоты своего роста во что—то, видимое только ему, начал с сокровенного:
 
— В то утро, такое же душное, Пушкину хотелось только одного: холодного квасу. Вот... Ну, девчата, за мной!
 
Девчата от такого зачина обомлели и как овечки поспешили за экскурсоводом. И я с ними. О, это была не экскурсия, это был душевный рассказ сердечного друга поэта, вчера только с ним расставшегося, вернее, вставшего из—за стола. А какой неожиданной была привязка стародавних событий к встреченной по дороге действительности, будь то столетняя липа или плетень, поставленный только в прошлом году.
 
— Пушкин шел рядом... вот так, слева, только что не наступая на подол ее платья, и его правая рука все время норовила коснуться талии Анны, но обнять все никак не решалась, пока они не вошли в аллею, где Анна споткнулась о камешек... а вот и он!
 
И мы как дети уставились на этот чуть выступающий камешек.
 
— ...И тогда он ее обнял и уже не отпускал, покуда в дом не вошли.
 
Потом мы с тем экскурсоводом курили, и я, молодой и наивный, все допытывался про тот камешек: правда ли? Он утомленно слушал, думая о чем—то своем, потом отвлекся:
 
— Про камешек — правда. А про дом — нет, не дошли они до дома. В стогу у них все случилось, вон в том, что за амбаром виднеется.
 
Это потом, лет пятнадцать спустя, я, как и все, узнал творчество писателя Сергея Довлатова. Но на его «хемингуэевских» портретах в свитере и в бороде, приводимых в книжках, все еще не узнавал моего Пушкиногорского знакомого. И лишь когда прочел легендарный «Заповедник», сообразил, с кем же это я парой слов перекинулся в сельце Михайловском жарким летом то ли 76-го, то ли 77-го года... А ведь была, была возможность поговорить подольше и о чем-то более умном! Э-э, да что теперь...
 
 

 
С Давидом Самойловым виделся тоже один раз. Его в Ригу, на творческий вечер, проведенный в шапировском ТЮЗе, привез его друг Юрий Абызов, сейчас уже не помню в каком году.
 
Я постоял в толпе поэтов и поэтесс, обступивших пожилого уставшего мэтра. Толпа была небольшой, но плотной, была умной и знающей много больше меня, а Самойлов и вовсе был классиком советской поэзии... Поэтому поговорить с ним я постеснялся. Лет через десять в разговоре с Абызовым упомянул тот эпизод. Он сказал, что лучше всего было говорить с поэтом у него дома, в Пярну, где Самойлов — был совсем другим: там он становился самим собой... У меня тогда Самойлов был уже осмысленно любимым поэтом, и у меня уже была машина, а потому я эдак по-гусарски предложил Юрию Ивановичу, а не махнуть ли нам в Пярну...
 
Абызов стрельнул в меня своими скифскими глазами и сказал, что Самойлов уже четыре года как умер. Мне стало невыносимо стыдно. Оказывается, он умер 23 февраля, а мы в тот день, точно знаю, традиционно водку пили и танцевали с дамами старинные танго-фокстроты…
 

 
Потом долгие годы в голове стучало самойловское:
 
Когда-нибудь я к вам приеду,
Когда-нибудь, когда нибудь...
 
Прошло еще два десятка лет. Уже и Юрия Ивановича не стало. И я решил доехать таки до Пярну, до дома Самойлова, где он был самим собой.
 
 
 

 
Сели с сестрой в машину и поехали вдоль моря на север. Погода была наша, балтийская, настроение было соответствующее. Его хорошо передает эта вот запись, включите ее, пожалуйста...
 


 
Все, что мною написано дальше, я с нежной братской любовью посвящаю моей сестре, которая живет в России, в Псковской губернии.
 
Дорога в Пярну красива, потому как идет таким образом, что слева рядом всегда море. Иногда его с шоссе видно. А не видно, так сверни — и вот оно!
 

 
Это городок Салацгрива и моя самая любимая из наших речек — Салаца, которая здесь широка и даже величава...
 

 
А это Айнажи — пограничный городок. Некогда — богатый рыболовецкий, весь утопавший в цветущих георгинах палисадников, теперь только пограничный и катастрофически засасываемый в демографическую воронку: в городке уже осталось только 600 человек...
 

 
Я был в нем впервые в 1963 году — ехал в составе сборной спортшкол Латвии на товарищескую встречу с эстонцами. По дороге заехали в Айнажи за небольшой группой легкоаатлетов… И в наш полусонный автобус зашли четыре айнажских девушки, одна из них — Зента, с такой же, как и моя, специализацией — бег на дистанцию 800 м.
 

 
Я Зентой заболел мгновенно и так сильно, что выполнил в Таллине норму взрослого третьего разряда, но не на своей 800-метровке, а в прыжках в высоту, заменив Вовку, нечаянно подвернувшего ногу… Так что Айнажи у меня всегда — это огромные георгины в палисадниках и самая красивая в мире латышская девушка Зента. Где-то вот такая:
 

 
А теперь Айнажи один из самых быстроисчезающих городов Латвии, которая со страшной скоростью теряет свое население. Ужасно, но нас по этому показателю опережают только четыре страны мира: Острова Кука, Болгария и Эстония.
 
Пока мы едем по пустынной северной Латвии и по столь же пустынной южной Эстонии, я немного расскажу об Абызове и Самойлове. О, они были большущими друзьями! Друг к другу и к своей дружбе относились тепло и со здравой иронией, поскольку оба были великими мистификаторами, пародистами и приколистами. В частности, придумали себе небольшую страну Курзюпию, лежащую, надо понимать, где-то между большими странами Латвией и Эстонией, страну со своей историей, языком, национальными нравами и национальными героями вроде литератора Индриса Палдиса и философа Куурво Муудика...
 

 
А уж в дружеской переписке друзья оттягивались по полной! Поэтому Самойлов забронзовевшим поэтом никогда не был. Хотя был великим.
  
 

 
Нам с сестрой повезло. Мы в запутанном городском лабиринте пустынных улиц Пярну как-то сразу нашли дом Самойлова, стоящий на улочке Тооминга. На снимке внизу — это еще не дом поэта.
 

 
Дома поэтов, как правило, так не выглядят...
 
Вот дом поэта Давида Самойлова! На доме поэта, который тоже не похож на дом поэта, об этом уверенно говорила памятная доска.
 

 
Мы постучались. Но в доме никого не было. Во дворе тоже. Да и вообще Пярну в полдень был удивительно пустынен — наверное, у них в это время сиеста.
 
Мы решили выждать, погуляв по городу, оставив машину прямо у дома с мемориальной доской. Пошли гулять поэтическими маршрутами поэта. Для чего вошли в Приморский парк.
 

 
Вышли к морю... Не совсем, правда, удачно, ну да на пляже и одетых-то женщин было всего несколько...
 

 
В центре курортной жизни города Пярну сидит бронзовый композитор и аккордеонист Раймонд Валгре. При этом памятник не просто «сидит», он играет! Из спрятанного в кустиках динамика лилась дивная музыка написанных им и сыгранных танго.
 

 
Тих и печален был в сентябрьские дни курортный центр с отелем Villa Wesset и одноименным раритетным, дорогим рестораном.
 

 
Мы таки в знаменитый ресторан зашли — кофе и чаю выпить. Ресторан тоже был пуст и печален. Нам даже обрадовались. Девушка-официантка пояснила, что сезон закончился еще в августе — внезапно настали холодные и ненастные дни, и гости быстро разъехались...
 

 
Солнце проиллюстрировало ее слова тем, что спряталось, и на Пярну тут же вылился унылый сентябрьский дождик.
 

 
Мы повернули к парку, и мы вернулись к морю, где кромкою прибоя гулять любил Самойлов...
 

 
Сначала только пальцем
Покатывало гальку
И плотно, словно панцирь,
Полнеба облегало,
Потом луна в барашках
Сверкала белым кварцем.
Потом пошло качаться.
И наконец взыграло!

Когда взыграло море,
Душа возликовала,
Душа возликовала
И неба захотела.
И захотела ветра,
И грома, и обвала.
А чем она владела —
Того ей было мало!..

 
Вернувшись к дому поэта, снова постучали. И снова никто нам не открыл. Во дворе, на веранде и за шторами — нигде никого не было...

 
Ну, мало ли куда хозяева уехали, может быть далеко. Спросить не у кого — на улице Тооминга по-прежнему было совершенно безлюдно...
 
И кажется, что город
Стоит ненаселенный...
 
 И вдруг нам снова повезло: во дворе соседнего дома появился немолодой джентльмен с охапкой дровишек...
 
— Тере! — это приветствие я выучил давно и навеки.
 
— Тере! — ответил джентльмен, оказавшийся Хансом Мартыновичем (так он сам представился нам, русским гостям) .
 

 
Ханс Мартынович пояснил, что дом с мемориальной доской уже не принадлежит семье Самойловых (в оригинале — Кауфманов) — жена поэта после его смерти продала дом и уехала из Пярну. Ханс с Давидом по 1990 год были добрыми соседями. И был у них соседом еще один Давид, наездами живший в доме напротив — скрипач Ойстрах.
 

 
Так они тут и жили на улице Тооминга — Ханс и два Давида.
 

 
Я обменялся с Хансом Мартыновичем рукопожатием, и мы с сестрой покатили по пустынным территориям назад, к эстонско-латвийской границе. Настроение при этом было лирическое и философическое одновременно. Философичности ему придавали размышления о том, что теоретически человек вообще-то может и не родиться, а вот уйдет с вероятностью 1,00…
 
Лучше всего то настроение передает вот эта не очень качественная, тем не менее бесценная запись. Стихи читает Зиновий Гердт, лучший друг Самойлова.