Табак в блокадном Ленинграде и на фронте

Бумажку дашь — табак ваш, Огоньку добудешь — вот и покуришь / Поговорка 1940-х годов

Даже по старым советским фильмам и другим произведениям про войну хорошо прослеживается большая привязанность солдат к табаку. Курение в те годы было очень популярным как у мужчин, так и у женщин (девушка с папиросой - это было даже модно), а уж в годы войны без махорки было никуда.

8 сентября сомкнулось кольцо блокады вокруг Ленинграда. Перебои с табаком, между тем, начались в городе уже через два дня. 10 сентября 1941 года писатель П. М.. Лукницкий сделал такую запись в своем дневнике:

«Вчера в Табакторг на Большом проспекте привезли немного папирос — удалось купить мне четыре пачки».

А ведь с начала блокады прошло только два дня!

19 декабря 15-летний Миша Тихомиров, живший на улице Достоевского, записал:
«Канун моего дня рождения... На завтра мама достала за 10 пачек папирос маленький кусочек дуранды (дорого!), из него и из бобов она устроит праздничную кашу».
Сколько ни писали историки о блокаде, а из одной этой фразы можно почерпнуть больше, чем из десятков томов о том времени.

Когда начались настоящие трудности, многие стали менять хлеб на табак — считалось, что это противоцинготное средство. Кроме того, многие блокадники были убеждены, что курение дает ощущение сытости, пусть и кратковременное, хотя и одновременно обостряет мысли о еде, которые не давали покоя ни днем ни ночью, лишая остатков сил.

Из воспоминаний блокадника Н. Вальтера:
«Люба поднимает опухшие веки и смотрит на меня с мольбой и надеждой. Я знаю, ей хочется есть, но еще больше ей хочется курить. Курить нечего. У меня есть еще на одну закрутку махорочной пыли, и мы по очереди, обжигая пальцы и губы, затягиваемся жадно и глубоко едким горьким дымом...От курения на время притупляется чувство голода, но потом с новой силой голодная спазма сжимает желудок».

Табак служил и своего рода валютой. Уже в феврале 1942 года курево за деньги не продавали. В марте 1942 года предприимчивые мальчуганы меняли билеты в театр (например, в Пушкинский театр, который тогда работал) на папиросы, получая за каждый билет от 5 до 10 штук пирос, иногда соглашались продавать билеты и за деньги, но требовали в таких случаях пятикратную стоимость. Среди посетителей театров в те дни преобладали военные, официантки из столовых, продавщицы продовольственных магазинов, т. е. те, кто в голодные дни 1942 года был обеспечен не только хлебом, но, наверное, и чем-то еще.

Заядлым курильщикам приходилось проявлять изобретательность, чтобы не остаться без табака. В январе 1942 года А. И. Винокуров, курящий ленинградец, житель осажденного города, внес в свой дневник следующую запись:
«Обрезаю ножницами папиросные мундштуки, деформирую их ладонями и делаю гильзы, осторожно освобождая картон от покрывающей его тонкой бумаги. Набивая эти гильзы табаком, получаю из одной папиросы две сигаретки с короткими мундштуками. Какое счастье, что у меня сохранился небольшой запас табаку и мундштук из пластмассы».
Тогда же, в январе, в городе появились объявления, вроде следующего:
«Доставляю воду с соблюдением правил гигиены за умеренную плату хлебом или табаком».

К февралю уже можно было определенно сказать, что город испытывает острую нужду в табаке. На рынке восьмушка махорки стоила 200 рублей вместо 40 копеек; или требовали 500-600 граммов хлеба. Папиросы «Звезда», стоившие до войны один рубль, теперь продавали по 5 рублей за штуку, но цена на них возрастала с каждым днем.

Винокуров отметил:
«Почти никогда не удается спокойно выкурить папиросу, проходя по улице или стоя в очереди, непременно кто-нибудь подойдет и начнет слезно умолять, чтобы ему дали докурить». В один из дней Винокуров видел проходившую по Невскому проспекту толпу красноармейцев — «остатки какого-то полка. Некоторые из красноармейцев самовольно выходили из строя и пытались выменять на табак хлеб у выходящих из булочных. Странно смотреть на этих изголодавшихся, еле бредущих людей, подгоняемых своими командирами».

А. Адамович и Д. Гранин рассказывают в «Блокадной книге» о ленинградце С. Миляеве, который в феврале 1942 года записал в своем дневнике следующее:
«Людочка сходила за покупками, достала за 50 рублей пачку “Норда”, я лежал и блаженствовал. А вот сегодня обещают дать 12 грамм (двенадцать — не путать!) табака в честь праздника (23 февраля), и я эти крохи, живя без курева с 18.2, т. е. 4 долгих дня, жду как манны небесной».

Многие страшно мучились из-за невозможности курить. Главный дирижер симфонического оркестра Радиокомитета К. И. Элиасберг 9 февраля оказался в стационаре гостиницы «Астория» с диагнозом «алиментарная дистрофия 2-й степени». Вот выписки из истории его болезни:
«...больной пониженного питания… Сейчас очень ограничен в курении. Страдает от этого очень… Нервничает, плохо спит, появилась несдержанность, раздражительность… Быстро устает, с трудом ходит». 28 февраля: «Плохое общее состояние. Вялость, апатия. Лежит целый день в постели… Отсутствие табаку переживает мучительно».

В апреле 1942 года табак впервые с начала блокады стал поступать в продажу. Винокуров вспоминал: «Я уже три раза пытался получить табак, но не мог. Его разбирают очень быстро. Ходят слухи, что многим получить табаку не удастся, т.к. Горсовет распорядился выдавать табак не по продовольственным карточкам, а по промтоварным, и не учел, что население будет пользоваться карточками умерших и эвакуировавшихся. В случае смерти или эвакуации эти карточки, выданные в январе на полгода, разрешалось не сдавать. Теперь население пользуется ошибкой, допущенной Горсоветом».

Художница А. Е. Мордвинова в письме к коллеге от 6 мая 1942 года отметила, что за свою работу (реставрация портретов и пр.) получила, среди прочего, 50 граммов табаку. Но это была уже редкая, неожиданная удача.
Многие предприятия стали переходить на выпуск продукции, которой не занимались до войны. В войну далее ходила легенда, будто диаметр у советских папирос точно такой, как у патронов, чтобы в случае необходимости можно было на тех же станках запустить выпуск боеприпасов.

В блокаду редкостью был не только табак, но и спички. На 3-й государственной конфетно-шоколадной фабрике выпускали в первые годы блокады так называемые «спичечные книжечки», покрытые серой рифленые картонные полоски — чтобы воспользоваться спичкой, надо было оторвать ее от других. Спички также выпускали на «Минерале», «Опытном заводе», Петроградском промкомбинате и в Грузино, под Ленинградом.
В 1941 году часть оборудования фабрики Урицкого, выпускавшей еще в первой половине года папиросы «Фестивальные», «Зефир», «Северная Пальмира», была эвакуирована на Урал; производственная мощность предприятия существенно сократилась. Да и с сырьем возникли проблемы. Вместо табака стала поступать махорка, обработка которой требует иного оборудования. Только к 1942 году удалось наладить производство махорки, однако сырья поступало все меньше.

В 1942 году на фабрике было налажено производство мин, снарядов, ручных гранат и другой военной продукции — и одновременно производство суррогата махорки из опавших листьев, изготовление медикаментов. Махорку, смешанную с листьями клена и дуба, выпускавшуюся фабрикой Урицкого, в народе называли «матрасом моей бабушки». Но в этом «матрасе» были не только листья клена и дуба. Потом к ним стали добавлять листья осины и липы.
На заводе Макса Гельца, упоминавшемся в главе о фабрике А. Н. Шапошникова, во время войны выпускали пулеметы. Из-за недостатка металла заводские умельцы решили заменить металлические колеса на деревянные. На фронте такой пулемет прозвали Максимом Ленинградским.

Солдаты и матросы, защищавшие Ленинград, ежедневно получали 20 граммов махорки или 10 граммов табака на человека. Бойцам на фронте курево лучше всего помогало скрашивать тяготы походной жизни и однообразие пребывания в землянке. Речь, таким образом, шла о моральном факторе, о настроении в армии. Дело было чуть ли не стратегической важности. Солдаты мрачнели и нервничали, когда им нечего было курить, даже перебои в снабжении пищей сносили спокойнее, чем отсутствие табака. На Ленинградский фронт табак, естественно, поступал из города. Но запасы табака в городе подходили к концу. Оставить фронтовиков без курева даже на короткое время было недопустимо. Поиск заменителей табачных листьев велся в институтских лабораториях.

На пивоваренных заводах Ленинграда обнаружили 27 тонн хмеля. Он был полностью использован как примесь (10-12%) к табакам. К табаку, как уже говорилось, стали примешивать сухие опавшие листья осины, березы, дуба, клена и других деревьев. Пробные партии Табаков с примесью каждого вида листьев показали, что наиболее приемлемыми для курения являются листья клена. Эти листья собирали работницы фабрик и школьники. Листья просушивали на ветру, упаковывали в мешки и на военных машинах доставляли на фабрики, где после технологической обработки примешивали (до 20%) к табакам. Всего было использовано около 80 тонн листьев. Под полами цехов фабрик собирали табачную пыль и как никотинную «приправу» смешивали с табаком. Бумаги не было, поэтому табак по пачкам не расфасовывали, а упаковывали в мешки весом до 20 килограммов.

Большую изобретательность при изготовлении суррогатов табака проявил тогда главный табачный мастер фабрики имени Урицкого, В. И. Иоаниди. Обработанные в определенных пропорциях с хмелем и табачной пылью листья деревьев напоминали курильщикам вкус натурального табака. Успешное применение суррогатов дало возможность снабжать солдат куревом бесперебойно.
По желанию солдаты могли обменять 300 граммов табака на 200 граммов шоколада, или 300 граммов сахара, или 300 граммов конфет. Однако желающих пойти на такой обмен почти не находилось. Хотя эрзац-табак при курении трещал в трубке или «козьей ножке», словно туда подсыпали пороху, и оставлял во рту неприятный привкус, бойцы предпочитали табачное довольствие кондитерским изделиям.

Блокадные остряки не оставили без внимания табачные суррогаты. Папиросы, изготовленные из сухих древесных листьев, получили название «Золотая осень». Махорку, приготовленную из мелко истолченной древесной коры, в зависимости от степени крепости называли по-разному:
«Стеноглаз», «Вырви глаз», «Память Летнего сада», «Смерть немецким фашистам», «Сено, пропущенное через лошадь». Табак из березово-кленовых листьев назывался «беркленом», а самого низкого качества эрзац-табак — БТЩ (бревна, тряпки, щепки).
Фольклор напоминал забывчивым, что в обстреливавшемся городе нужно постоянно было быть начеку: «Завернул козью ножку — получай “зажигалку”».
Стоило на минуту расслабиться, и происходила трагедия.

Во время войны на упомянутой выше фабрике Урицкого работал детсад. На Нюрнбергском процессе в качестве одного из обвинительных документов фигурировала пленка, на которой была случайно заснята гибель 13 детей из этого детсада в возрасте 4-6 лет. В 12 часов 40 минут 9 мая 1942 года воспитательница детского сада вывела ребят погулять, погреться на весеннем солнышке. Один из снарядов, разорвавшийся около дома 55 по Среднему проспекту Васильевского острова, убил их всех. Дети были похоронены на Смоленском лютеранском кладбище. В 1966 году на могиле сооружен памятник (скульптор В. И. Гордон, архитекторы Н. Г. Эйсмонт, Л. Н. Линдрот).

Табачники фабрики им. Урицкого участвовали и в оборонных работах. По распоряжению военного командования, фабрике было поручено построить два ДЗОТа, а они построили четыре. Созданная на фабрике команда МПВО оказывала горожанам бытовые услуги и посильную медицинскую помощь. На фабрике был организован стационар. Работницы (а на фабрике в блокаду работали преимущественно женщины) собрали большие средства в фонд обороны и на строительство танка «Ленинградский табачник».

Со снабжением ленинградцев табаком становилось, между тем, все хуже, да и спички давно вышли. Изредка кому-то удавалось достать пачку папирос «Богатырь», «Метро», «Луч». Еще реже попадались папиросы в пачках без названия. 9 июля 1942 года Лукницкий записал: «Все крутят самокруты, у всех вместо спичек — лупы, в солнечные дни чуть не все население пользуется для добывания огня линзами всех сортов и любых назначений». Спички к тому времени стали делать и на фабрике при Лесотехнической академии им. С. М. Кирова.

14 июля 1942 года с упоминавшимся выше Винокуровым случилась неприятность — он потерял пластмассовый мундштук. Он отметил в своем дневнике:
«Обойтись без мундштука трудно: неприятно брать в рот табак, да к тому же много табаку пропадает напрасно.
В городе на рынке, если поискать, то можно купить мундштук кустарного производства, но в город я попаду не скоро, а кроме этого, вряд ли решусь израсходовать на покупку даже такой важной вещи 200 г хлеба — почти половину дневной порции.
Попытался сделать мундштук самостоятельно. Вырезал складным ножом из дубовой палочки подобие этой принадлежности для курения и отчасти прожег, отчасти просверлил дыру. Получилась грубая вещь, но вполне пригодная для употребления».

15 июля Лукницкого, проходившего по Невскому проспекту, окликнула какая-то женщина:
«Товарищ военный! Папирос не нужно?» — «Не нужно!»
Выяснилось, что пачка папирос в те дни стоила 150 рублей.

Во второй половине 1942 года в Ленинграде утвердилось слово «дистрофик». Все слабое, небольших размеров называли «дистрофичным». Папиросы небольших размеров, выпуск которых наладили в городе в том году, называли «дистрофиками» — так называли и подавляющее большинство горожан.

В конце сентября 1942 года в воинских частях и на военных заводах прекратили выдачу табака ввиду истощения запасов, поэтому цены на него выросли вдвое, сто граммов табака приравняли в цене к килограмму хлеба. Пациенты больниц, лишившись табаку, начали курить все, что только можно, — дубовые и липовые листья, хмель, чай и т. д.

В ноябре табак стал еще дороже — сто граммов отдавали уже за два килограмма хлеба или 700 рублей, т. е. вчетверо дороже, чем тремя неделями раньше. Да и такими большими партиями, как сто граммов, уже почти никто и не пытался торговать. Обычно владелец стограммовой пачки делил ее на 5-10 частей и продавал в розницу.
«Очень мучаюсь из-за отсутствия табака. Страшно хочется курить, а курить нечего», — записал в дневнике художник В. И. Малагис 13 ноября 1942 года.

7 апреля 1943 года писатель В. Вишневский, который тоже вел дневник, отметил, что в Ленинград «пришел кавказский табак, — работает табачная фабрика», однако не сказал — какая, хотя мы знаем: имени Урицкого. Между тем, из этого замечания становится ясно, что в городе появился настоящий табак, что начали делать курево из настоящего табака, а не из суррогата и кленовых листьев. «Кавказский» же табак — это папиросы табачной фабрики № 2 в Тбилиси, откуда они поставлялись в Ленинград уже с 1942 года вместе с курительным «Грузтабаком».

Но к осени с табаком опять начались перебои. На фабрике им. Урицкого осенью 1943 года все силы были брошены на сбор листьев. В экспозиции Музея обороны Ленинграда можно увидеть копию плаката (оригинал хранится в фондах Музея истории Петербурга), который был выпущен в предпоследний блокадный год на фабрике. Вот его текст:

«Табак поступал к нам из Крыма. Из Кавказа, из Узбекистана и из других юго-восточных республик. В прошлом году завоз табачного сырья в Ленинград был чрезвычайно затруднен.
Но... фабрика должна была работать. Фронт должен получать курево. (Вот тогда-то, осенью 1942 года, на фабрике зародилась мысль смягчить потребность в дефицитном сырье.) Используя древесный лист как дополнитель к махорочному сырью, мы значительно увеличили объем выпуска готовой продукции для фронта, дали немалый доход в государственный фонд.

Собирайте листья!»

В тексте этого обращения поражает цифра — 35 тонн! Столько нужно было собрать листьев, каким-то образом доставить их на фабрику, высушить, обработать… Собирали листья преимущественно на бульваре Большого проспекта Васильевского острова.

5 января 1944 года в Ленинграде было разрешено выдавать «спичек — рабочим, ИТР и служащим по 15 книжечек, иждивенцам по 8 книжечек». По сравнению с 1942 годом, когда выдавали по 3 «книжечки», это служило знаком того, что жизнь налаживается, ибо без огня, что без хлеба. Бывали случаи, когда люди радовались тому, что им удалось достать пару спичек.

И в заключение этой самой печальной главы в истории города Ленинграда — о том, о чем, к сожалению, мало кто сегодня знает. 30 апреля 1944 года в Соляном переулке открылась выставка «Героическая оборона Ленинграда», которая в 1946 году была преобразована в музей. Тысячи ленинградцев приносили сюда предметы и документы блокадной поры. Со временем музей занял площадь в 37 тысяч квадратных метров.

Сегодня в фондах музея хранятся самодельные зажигалки блокадного времени, сделанные из патронов безвестными умельцами, портсигары с выбитыми на них словами «Смерть фашистским оккупантам!», пачки папирос, табака, спички. В экспозиции представлены папиросы «Nord», любительский табак «Ялта», курительная махорка «Танк» (ну и убойная, наверное, была!), карточки на получение 100 граммов табака или 200 штук папирос, кисеты с вышитыми словами: «Знай, что сердцем я с тобою и горжусь, что ты в бою!» или «От детей Ленинграда», записки, на которых карандашом кем-то в блокаду написано: «Когда нет хлеба, курящему человеку невыносимо без табака, и на заводе составлялись бесчисленные списки курящих на получение табака, чтоб облегчить их жизнь, полную трудностей...» или «Кто мало работает, учесть при выдаче табака».

Все это — лишь малая толика того, чем когда-то был замечателен этот уникальный музей, экспонаты которого собирали участники обороны Ленинграда. Отчасти поэтому так скуп наш рассказ о «бабушкином матрасе» и прочих атрибутах блокадной поры. Осталось лишь сказать, что о табаке в годы войны сочинялись песни (упомяну «Махорочку» К. Листова и «Давай закурим, товарищ мой» М. Табачникова), которые потом ветераны пели в дружеском кругу как воспоминание о нелегкой военной поре.

https://picturehistory.livejournal.com/5438388.html

До войны в нормах питания красноармейцев табака не было вовсе, но после выхода в свет решения Государственного комитета обороны от 12 сентября 1941 года о новых продовольственных нормах суточного довольствия личного состава Красной Армии красноармейцы и начальствующий состав (1 категория) боевых частей должны были получать в сутки 20 г махорки, а также 3 коробка спичек и 7 книжек курительной бумаги в месяц. Такие же нормы были предусмотрены для красноармейцев и начсостава тыловых частей действующей армии. Для красноармейцев строевых и запасных частей, не входящих в состав действующей армии (3 категория), ни табаку, ни курительных принадлежностей уже не предусматривалось.

По воспоминаниям барнаульца Василия Фалалеева, во время формирования в Славгороде одного из полков 312-й стрелковой дивизии махорку им все-таки давали, но совсем понемногу. - Я курил тогда мало, мне хватало, не то что другим, - рассказывал он уже в 2009-м, - однако на фронте обстановка более нервная была, там приучился курить по-настоящему. Хоть немного, да успокаивало.

Ставший же на войне офицером Александр Пыльцын о своем пребывании в училище на Дальнем Востоке зимой 1941-42 годов пишет так: - По курсантской норме нам табака не полагалось, а курили почти все. Рядом с училищем, за дощатым забором, находилась колония заключенных. Им регулярно выдавалась махорка. Так они нам ее продавали по 60 рублей спичечный коробок. А 60 рублей - это было месячное денежное довольствие курсанта. И вот в щели забора мы пихали деньги, а они нам - эти спичечные коробки. Но дурили они нас, мальчишек, страшное дело. Фактически в этих коробках махорки-то было не более щепоточки, а остальное - древесные опилки, измельченный сухой дубовый лист, а иногда и сушеный конский навоз! Праздником были случаи, когда кто-то из курсантов получал от домашних посылки с папиросами. Тогда каждую папиросу курили по очереди 10-12 человек! А самым ценным подарком за усердие в службе была пачка махорки.

Многие полагают, что махорка – просто низший сорт табака. Глубокое заблуждение! Это самостоятельное растение, близкий родственник табака, но все же не тот привычный табак, который выращивают как сырье для сигарет. Родословную ведет от дикого табака, произраставшего в Южной Америке. Махорка успешно конкурировала с табаком. Все-таки на вкус и на запах она несколько иная.

Создать такую папироску – целое искусство. Во-первых, нужна тонкая папиросная бумага. Поскольку ее всегда не хватало и стоила она не дешево, в ход шла газета. Во-вторых, нужно было уметь скрутить «лодочку», насыпать в нее нужное количество махорки, а затем свернуть трубочкой. Края бумаги склеивались слюной. Весь этап теперь можно увидеть лишь в фильмах про войну. Люди старшего поколения помнят замечательную песню «Давай закурим» в исполнении К.И. Шульженко. Актриса очень точно имитировала процесс создания «козьей ножки».

Цены на табак в тылу повсеместно были попросту фантастическими, особенно в Ленинграде, где в условиях блокады приходилось заменять его разнообразными эрзацами. На пивоваренных заводах Питера нашли 27 тонн хмеля, который полностью использовали как добавку (10-12%) к табаку, а когда хмель закончился, стали примешивать сухие опавшие листья осины, березы, дуба, клена и других деревьев. К февралю 1942-го восьмушка махорки на рынке блокадного города стоила 200 рублей вместо 40 копеек, как до войны, или приравнивалась к 500-600 граммам хлеба (!). А папиросы "Звезда", стоившие до войны рубль за коробку, продавались по 5 рублей за штуку, и цена на них росла. Табак оказался жизненно необходим в блокаду, он тогда ценился наравне с хлебом и для многих был дороже хлеба. 19 декабря 1941 года 15-летний Миша Тихомиров, живший в Ленинграде на улице Достоевского, записал: «Канун моего дня рождения… На завтра мама достала за 10 пачек папирос маленький кусочек дуранды (дорого!), из него и из бобов она устроит праздничную кашу».

Когда начались настоящие трудности, многие стали менять хлеб на табак — считалось, что это противоцинготное средство. - За 100 граммов табака спекулянты дерут в Ленинграде два фунта хлеба, - возмущенно писал в своем военном дневнике журналист Павел Лукницкий. Кроме того, многие блокадники были убеждены, что курение дает ощущение сытости, пусть и кратковременное, хотя и одновременно обостряет мысли о еде, которые не давали покоя ни днем ни ночью, лишая остатков сил. Из воспоминаний блокадника Н. Вальтера: «Люба поднимает опухшие веки и смотрит на меня с мольбой и надеждой. Я знаю, ей хочется есть, но еще больше ей хочется курить. Курить нечего. У меня есть еще на одну закрутку махорочной пыли, и мы по очереди, обжигая пальцы и губы, затягиваемся жадно и глубоко едким горьким дымом… От курения на время притупляется чувство голода, но потом с новой силой голодная спазма сжимает желудок».

В январе 1942 года А. И. Винокуров, курящий ленинградец, житель осажденного города, внес в свой дневник следующую запись: «Обрезаю ножницами папиросные мундштуки, деформирую их ладонями и делаю гильзы, осторожно освобождая картон от покрывающей его тонкой бумаги. Набивая эти гильзы табаком, получаю из одной папиросы две сигаретки с короткими мундштуками. Какое счастье, что у меня сохранился небольшой запас табаку и мундштук из пластмассы». Тогда же, в январе, в городе появились объявления, вроде следующего: «Доставляю воду с соблюдением правил гигиены за умеренную плату хлебом или табаком».

К февралю уже можно было определенно сказать, что город испытывает острую нужду в табаке. На рынке восьмушка махорки стоила 200 рублей вместо 40 копеек; или требовали 500-600 граммов хлеба. Папиросы «Звезда», стоившие до войны один рубль, теперь продавали по 5 рублей за штуку, но цена на них возрастала с каждым днем. Винокуров отметил: «Почти никогда не удается спокойно выкурить папиросу, проходя по улице или стоя в очереди, непременно кто-нибудь подойдет и начнет слезно умолять, чтобы ему дали докурить». В один из дней Винокуров видел проходившую по Невскому проспекту толпу красноармейцев — «остатки какого-то полка. Некоторые из красноармейцев самовольно выходили из строя и пытались выменять на табак хлеб у выходящих из булочных. Странно смотреть на этих изголодавшихся, еле бредущих людей, подгоняемых своими командирами».

А. Адамович и Д. Гранин рассказывают в «Блокадной книге» о ленинградце С. Миляеве, который в феврале 1942 года записал в своем дневнике следующее: «Людочка сходила за покупками, достала за 50 рублей пачку “Норда”, я лежал и блаженствовал. А вот сегодня обещают дать 12 грамм (двенадцать — не путать!) табака в честь праздника (23 февраля), и я эти крохи, живя без курева с 18.2, т. е. 4 долгих дня, жду как манны небесной». Многие страшно мучились из-за невозможности курить. Главный дирижер симфонического оркестра Радиокомитета К. И. Элиасберг 9 февраля оказался в стационаре гостиницы «Астория» с диагнозом «алиментарная дистрофия 2-й степени». Вот выписки из истории его болезни: «…больной пониженного питания… Сейчас очень ограничен в курении. Страдает от этого очень… Нервничает, плохо спит, появилась несдержанность, раздражительность… Быстро устает, с трудом ходит». 28 февраля: «Плохое общее состояние. Вялость, апатия. Лежит целый день в постели… Отсутствие табаку переживает мучительно». В апреле 1942 года табак впервые с начала блокады стал поступать в продажу. Винокуров вспоминал: «Я уже три раза пытался получить табак, но не мог. Его разбирают очень быстро. Ходят слухи, что многим получить табаку не удастся, т.к. Горсовет распорядился выдавать табак не по продовольственным карточкам, а по промтоварным, и не учел, что население будет пользоваться карточками умерших и эвакуировавшихся. В случае смерти или эвакуации эти карточки, выданные в январе на полгода, разрешалось не сдавать. Теперь население пользуется ошибкой, допущенной Горсоветом».

Блокадные остряки не оставили без внимания табачные суррогаты. Папиросы, изготовленные из сухих древесных листьев, получили название «Золотая осень». Махорку, приготовленную из мелко истолченной древесной коры, в зависимости от степени крепости называли по-разному: «Стеноглаз», «Вырви глаз», «Память Летнего сада», «Смерть немецким фашистам», «Сено, пропущенное через лошадь». Табак из березово-кленовых листьев назывался «беркленом», а самого низкого качества эрзац-табак — БТЩ (бревна, тряпки, щепки). Фольклор напоминал забывчивым, что в обстреливавшемся городе нужно постоянно было быть начеку: «Завернул козью ножку — получай “зажигалку”». Стоило на минуту расслабиться, и происходила трагедия.

Дорого стоил табак тогда и на другой стороне, а именно - на оккупированной фашистами территории. В находящейся под немцами Белоруссии при зарплате большинства рабочих в 200-400 рублей (высококвалифицированных - 800 рублей) 50-граммовая пачка табака стоила на черном рынке 150 целковых. Столько же, сколько четыре-пять литров молока или десяток яиц.

На передовой и вообще в частях действующей армии дело с куревом обычно обстояло получше. - Получим на базе табак, папиросы, кремни - все, без чего бойцу не обойтись на передовой, - и в путь, - вспоминала спустя годы после войны рядовая снабженец Елена Иневская. - Где на машинах, где на повозках, а чаще с одним или двумя солдатами, на своем горбу тянем. До траншеи на лошадях не проедешь, немцы услышат скрип. Все на себе. А в тех самых траншеях Елену и ее коллег не просто ждали с нетерпением, на них, можно сказать, молились, поскольку табак (как и спиртное) позволял хоть как-то снять страшное нервное напряжение, постоянно испытываемое каждым, кому пришлось подолгу находиться на переднем крае.

На фото: "Ночные ведьмы" на отдыхе. "Курить научился в армии, - пишет в книге "Дважды младший лейтенант" офицер-артиллерист Дмитрий Небольсин. - Курил безбожно: много и часто. Говорят, курить вредно. Возможно. С этим я согласен. Но в ту фронтовую пору перекур имел особое значение. Перекурил - на душе полегчало, будто в каждую клетку твоего тела вдохнули эликсир, без которого немыслимо снять напряжение, усталость и успокоиться. После обеда надо закурить, иначе обед покажется неполным, незавершенным. Да и привал без перекура не привал. Курить очень хотелось. Когда не было папирос или махорки, искали в карманах табачную пыль, подбирали заплеванные окурки-охнарики. А случалось, курили сухие листья растений и даже сухой конский помет, надрывались в кашле и все-таки курили".

Вообще, по тому, кто что курит, можно было судить о многом - о воинском звании, принадлежности к тому или иному роду войск, личных связях. По запаху табачного дыма становилось понятно даже, как обстоят дела на фронтах. Если над солдатскими окопами пахло моршанской или бийской махоркой, а из офицерских блиндажей тянуло дымком "Казбека" и "Беломора" - это было признаком благополучия. А если вместо этого поднимался дым "филичевого", изготовленного из отходов производства, обрезков и соцветий табака или еще какого эрзаца, значит, дела были по-настоящему плохи.

Со спичками и курительной бумагой у бойцов и младших командиров частенько бывало плохо. В качестве газетных полосок для самокруток, по мнению специалистов, больше всего подходила бумага газеты "Красная звезда". Она была тоньше и курилась вроде бы получше, чем "Правда" или "Известия". Применялась для "цигарок" и "козьих ножек" - что уж точно могло обернуться недешево для здоровья, а то и жизни в целом, поскольку могло закончиться штрафбатом, а то и расстрелом - сероватая очень неважная по качеству бумага разбрасываемых с самолетов немецких листовок.

На фото: Советский офицер дает прикурить польскому подпоручику. В качестве зажигалок, кроме трофейных немецких, наиболее часто применялось нехитрое приспособление, носящее грозное (по аналогии с реактивной установкой) имя "Катюша". Вот как оно выглядело в описании одного из фронтовиков: - Это карманное приспособление для добывания огня состоит из четырех частей: трута - фитиля из туго скрученных толстых нитей, металлической трубки, в которую втягивается трут, тщательно оберегаемый от сырости, кремня или иного камня, способного при ударе по нему давать искры, и, наконец, обломка напильника с крупной насечкой или другой подходящей железяки.

На фото: Перекур советских бойцов в Сталинграде на развалинах города, 1942 год. Название свое это великолепное огниво получило у солдат за россыпи искорок, со скрежетом высекаемых из камня в процессе зажигания. Спички и зажигалки не идут ни в какое сравнение с этим фронтовым изобретением находчивых солдат. Первые быстро расходуются и ярко светятся ночью, а кроме того, легко отсыревают; вторые требуют заправки бензином (для тех, кто не знает: газовых зажигалок в те годы еще не было. - К.С.), воняют, нуждаются в специальных камешках заводского производства и в техническом уходе и тоже демаскируют в темноте.

Во время войны на фронте о самой маленькой "Катюше" такой ходил анекдот: "Встретились Гитлер и Сталин и заспорили, у кого зажигалка лучше. Гитлер вынул свою бензиновую. Чиркнул - огонек горит. Сталин дунул - потухло. Чиркнул - горит, дунул - потухло. Разозлился и говорит Сталину: "Давай свою зажигалку показывай". Тот достал "Катюшу", стукнул по кремню, искры посыпались, трут затлел. Гитлер дунул - тот только ярче тлеет, еще дунул - то же самое. Так и дул, пока от натуги ноги не протянул". Немецкие эрзац-сигареты наши бойцы не жаловали (так же, как и их абсолютно безвкусный эрзац-хлеб. - К.С.), курили, но, как говорится, в самом пиковом случае, потому что они были не наполнены табаком, а сделаны из пропитанной никотином бумаги. Солдаты же вермахта к нашей махорочке относились более уважительно.

Самыми некурящими из солдат и офицеров Красной Армии были, пожалуй, разведчики, причем из жизненных соображений. Кашель курильщика, раздававшийся у вражеских траншей, очень часто грозил неминуемой гибелью. Для них, а также других, не приверженных к табачному зелью фронтовиков, 13 ноября 1942 года был издан приказ N 354 "О выдаче некурящим бойцам и командирам шоколада, сахара или конфет взамен табачного довольствия". На практике желающих среди фронтовиков сменить табачное довольствие на шоколад или другие кондитерские изделия оказывалось очень мало. Однако приказ этот, особенно в заключительный период войны, выполнялся довольно аккуратно.

На фото: Комдиву Ивану Колышкину дают прикурить. Жительница Барнаула, в годы войны военфельдшер 312-й стрелковой дивизии, Мария Бабкина (Дорофеева) рассказывала, как в 1944-м ей в одном из хуторов довелось принимать роды у полячки. - Когда вернулись в свое расположение, пошла я к старшине и говорю: "Давай сахар, что вместо табака мне как некурящей положен". Он на меня и на Пашу Матвиенко насыпал большущий кулек сахара, и я его понесла полькам. Как по обычаю, "на зубок" младенцу что-то приносить полагается, да и посмотреть надо было, как там что". В госпиталях табак полагался только раненым и больным, поступившим на излечение из действующей армии. Они должны были получать по 25 штук папирос третьего сорта в сутки на человека или 15 граммов табака, а также три коробки спичек в месяц. В действительности же красноармейцы и младшие командиры папиросы видели редко, довольствуясь все той же привычной махорочкой.

Бесперебойно снабжать фронт табаком было не так-то просто. Очень часто "на табаке", кроме женщин и подростков, работали совсем еще дети. - Я помню, как помогала своей тете выращивать табак, - вспоминает жительница села Усть-Калманка Алевтина Кузнецова. - Для солдат требовалось много махорки, поэтому всем колхозницам давались деляны по 30 соток. Тетя брала меня и своих дочерей, чуть постарше меня, на посадку табака. Потом начиналась прополка. Наши детские ручонки были в ссадинах и занозах, кожа потрескавшаяся. Но самым страшным для нас было время, когда табак зацветал. Ежедневно, привязав к себе холщовые сумки, брали по ряду и шли с одного конца поля до другого, обрывая цветы и складывая их в сумки. Стояла жара, одолевали оводы, из глаз и носа текло, мы без конца чихали. А ряду, казалось, не было конца. Домой брели в каком-то полупьяном состоянии. Потом по такой же технологии обрывали листья табака и собирали стебли, их связывали в вязанки и через все поле несли к единственной телеге. По полю двигались маленькие фигурки, стоял оглушительный чих. Эту картину надо было только видеть! С тоской глядели мы на солнце и мысленно умоляли его двигаться побыстрее, чтобы добрести до речки и вымыть в первую очередь глаза и нос. Такая изнурительная работа продолжалась все лето. И как мы радовались, когда нас освобождали на 2-3 дня и отправляли на ферму делать кизяк. Станки были больше нас, но по сравнению с табаком эта работа была для нас раем.

Эвакуированный из Ленинграда в село Старая Ажинка (Солтонский район) Евгений Монюшко: - Отцу предложили пост сторожа, нас с братом, видя, что не потянем, направили сначала на работу очень легкую в физическом отношении - на табак. Под большим навесом с решетчатыми стенами сидели рядами женщины и ребята лет 12-13, обрезали с табачных стеблей большие листья для сушки, а стебли метровой длины и толщиной у комля в два пальца разрезали острыми ножами вдоль на четыре части. Эти высушенные стебли в дальнейшем крошили в мелкую крупку - махорку, но операция требовала предварительно хорошей просушки. Сначала работа пошла легко, но уже к середине дня от непривычного запаха и густой табачной пыли, забивавшей нос и глотку, начала кружиться голова, появились резь в глазах, тошнота

Труд женщин и детей, как и труд рабочих табачных фабрик, сражавшиеся на передовой солдаты и офицеры ценили очень высоко. В годы войны многие табачные фабрики страны оказались в зоне оккупации, и тогда резко возросло значение Бийской махорочной фабрики. Как вспоминали ее бывшие работники, в цехах тогда трудились подростки и женщины, работать приходилось по 12, а иногда и по 18 часов. Спали тут же, в цехе, на калорифере или на куче махорки - от нее шло тепло, хоть как-то согревающее людей в неотапливаемом цехе. Готовую продукцию грузили на подводы, отправляли на станцию и далее на фронт.

По рассказам фронтовиков, бийская махорочка в окопах пользовалась авторитетом, а для сибиряков - не обязательно уроженцев Алтая - выступала еще и в качестве своеобразного привета из родных краев, а потому ценилась вдвойне. - Я до войны не курил, - вспоминал житель Павловска бывший артиллерист Федор Стрельцов, - а на фронте что получилось: привезли бийскую махорку. Все ребята: "О, бийская махорка!" И я ее закурил. Та махорка была как родная! Смотришь, какое-то переживание, убьют кого или ранят: ох, думаю, закурю. Это как-то успокаивало.

- Разрешите всех ваших инженерно-технических сотрудников, рабочих и работниц поблагодарить от имени нашего гвардейского подразделения за высококачественную продукцию вашей фабрики - махорку. Для вас не секрет, что махорка в условиях фронтовой жизни является неразлучным другом, с которым как бы и поговоришь, и успокоишься, - так писали в адрес Бийской табачной фабрики гвардии капитан Шестопалов, старшина Хмылев и младший сержант Копылов. Подобных писем в годину испытаний работники Бийской "табачки" получили сотни. Их "дымная" продукция без всякого преувеличения помогала воевать. За годы войны эта табачная фабрика выработала 534437 ящиков курительной и 12078 ящиков нюхательной махорки. Ее вкус и по сей день помнят многие ветераны Великой Отечественной. На фото: Снайпер Номоконов.

ИСТОРИЯ СОЗДАНИЯ ПЕСНИ "ДАВАЙ ЗАКУРИМ". Осенью 1941 года на Южном фронте очень рано выпал снег, а после вдруг неожиданно потеплело, дороги раскисли и превратились в грязь. Именно в это время наши войска предприняли контрудар под Ростовом-на-Дону, в результате которого был освобожден этот город, а гитлеровские войска потерпели первое крупное поражение, и не смогли пробиться к кавказской нефти. Потому первоначально «Давай закурим» в стихотворении Ильи Фенкеля начиналась так: «Теплый ветер дует, развезло дороги, И на Южном фронте оттепель опять. Тает снег в Ростове, тает в Таганроге, Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать».

Позже к стихам Фенкеля добавилась музыка Модеста Табачникова и в таком виде композитор отнес её в отдел пропаганды Южного фронта. Бригадный комиссар Рюмин, возглавлявший отдел пропаганды и агитации Южного фронта, которому композитор принес и пропел эту песню, тоном, не терпящим возражений, заявил: «Никому эта твоя песня не нужна. Что это я буду вспоминать про то, что ты дал мне закурить? Вот если бы снарядами поделился или автоматный диск с патронами передал бы, тогда другое дело». И все-таки в канун нового 1942 года премьера песни состоялась. Исполнил её ансамбль песни и пляски Южного фронта. Тогда же её напечатала фронтовая газета, потом «Комсомольская правда». И пошла песня гулять по свету. 21 февраля 1943 года песня «Давай закурим!» впервые прозвучала в исполнении Клавдии Шульженко в её театрализованной программе «Города-герои» на сцене московского Театра сатиры. К тому времени войска наши уже разгромили немцев под Сталинградом, линия фронта резко изменилась, и певица решила видоизменить зачин песни. В песне уже не упоминались ни Южный фронт, ни Ростов, ни Таганрог, о которых шла речь в изначальном её варианте. Обновленная песня победно прошлась по всем фронтам и добралась до самого Берлина.

На фото: Георгий Епифанов - муж Шульженко. Георгий Епифанов, в годы войны — военный корреспондент, кино-оператор, кавалер трёх орденов Красной Звезды, ордена Отечественной войны и множества медалей, будущий муж Клавдии Шульженко, однако, встретил он её впервые лишь в 1956 г. До этого, не встречавшись с ней лично, был безумно влюблён в её песни и писал ей письма, подписываясь инициалами Г. Е.. Его часто спрашивали: «Жора, куда ты все время лезешь? Ведь убьют, неровен час». В ответ он лишь смеялся: «Меня не убьют! Я люблю такую потрясающую женщину. Наша любовь крепче всякой брони…». Особенно фронтовику нравились песни «Синий платочек» и «Давай закурим».

Слова М. Табачников Музыка И.Френкель Полный текст ДАВАЙ ЗАКУРИМ: О походах наших, о боях с врагами Долго будут люди песни распевать, И в кругу с друзьями часто вечерами Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать. Припев: Об огнях-пожарищах, О друзьях-товарищах Где-нибудь, когда-нибудь мы будем говорить. Вспомню я пехоту, И родную роту, И тебя за то, что ты дал мне закурить. Давай закурим, товарищ, по одной, Давай закурим, товарищ мой. А когда не будет немцев и в помине, И к своим любимым мы придем опять, Вспомним, как на запад шли по Украине... Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать. Припев: Об огнях-пожарищах, О друзьях-товарищах Где-нибудь, когда-нибудь мы будем говорить. Вспомню я пехоту, И родную роту, И тебя за то, что ты дал мне закурить. Давай закурим, товарищ, по одной, Давай закурим, товарищ мой. Давай закурим, товарищ, по одной, Давай закурим, товарищ мой. Известные исполнители : Клавдия Шульженко[3],Леонид Пшеничный и Ансамбль им. А. В. Александрова, Людмила Гурченко,Михаил Рыба,Ефрем Флакс, Михаил Новохижин, Ренат Ибрагимов

Источник