Варкки Борис Васильевич

Родился я в 1923 году в Вирумааском уезде Эстонии, в деревне Ванакюла, это совсем недалеко от Нарвы. Сам я по национальности эстонец, но так как крестили и меня, и моего отца в православной Князь-Владимирской церкви в Усть-Нарве (поселок Нарва-Йыэсуу), я ношу русское имя. В 13 лет я потерял отца, поэтому мне пришлось уехал в Нарву. Здесь я работал прядильщиком на комбинате «Кренгольмская мануфактура».

22-го июня 1941-го года началась война. Уже на второй день после нападения, то есть — 24 июня, я пошел в Нарвский горком партии и написал заявление о том, что хочу добровольно идти на фронт. Мне ответили: «Не спеши, придет время, и мы тебя вызовем». И действительно, меньше чем через месяц я получил вызов и был зачислен в 5-й Нарвский истребительный батальон. Что интересно, после этого я стал получать две зарплаты: как прядильщик и как боец батальона. Потом наш батальон под № 1 вошел в состав Нарвского рабочего полка.

Я в его составе продолжал воевать: в 1-й роте, 1-м взводе, 1-м отделении. Первый бой состоялся у нас в деревне Васкнарва 28 августа 1941 года. Там мы понесли первые потери. Тогда у нас, помню, погиб один кренгольмский парень (т.е., работник текстильного комбината «Кренгольмская мануфактура», - примечание И.В.) Затем мы начали воевать под Кингисеппом. Там из-за своей молодости и неопытности я получил первое ранение (все-таки был самым, наверное, молодым бойцом— 18-ти лет).

Во время одной из контратак немцы ушли за Кингисепп, оставив кое-какие части. Заметив, что кто-то по мне из автомата стреляет, я побежал за дом и решил этого фашиста уничтожить. А он же давно стоял за домом и наполовину меня видел. Пули полетели в угол. Меня ранило, но в строй после этого как-то очень быстро поставили. В этих боях погиб мой близкий друг Олег Петухов, родом из Васкнарвы.

Командовал в период отступления нашим полком полковник Николай Транкман. В его подчинении, помню, находились велосипедисты — так мы называли бойцов из числа бывших милиционеров за то, что они все время ездили на велосипедах. С Транкманом мне запомнился следующий случай. Когда мы стояли километров за 10-20 от Кингисеппа, он поручил мне и моему родственнику Павлу Варкки одно задание. «Иди туда, откуда мы поехали, на расстояние полутора километров, и сообщи ребятам, которые остались, что по железной дороге в их сторону идут немцы!» - сказал он мне. Мы бегом побежали выполнять его приказание. Но когда пришли на место, то обнаружили, что куда-то в сторону (не по нам) стреляет изо всех сил немецкий автоматчик. Оказалось, что какая-то немецкая разведгруппа нам встретилась. Но она ушла обратно. Никого из своих мы там не обнаружили: только всякие брошенные вещи. Потом мы все-таки их нашли. Оказывается, немцы пришли намного раньше и неожиданно. Наши ребята побежали куда-то в сторону и поначалу на наше внезапное появление отреагировали так, что приняли нас за немцев. Но потом все разъяснилось.

Дальше мы пошли в сторону Ораниенбаума, где наш полк должен был собираться. Там, кстати говоря, когда мы туда добрались, меня в атаке тяжело ранило. Некоторые товарищи передали потом ко мне на родину весть о том, что видели меня убитым. Но я на самом деле остался жив. Меня отправили последним поездом, который шел через Кронштадт, в Ленинград (больше поездов в этот город на этом направлении не ходило из-за того, что началось окружение города), и положили в госпиталь.

Мое лечение продолжалось три месяца. Когда оно закончилось, нас всех собрали на площади Карла Маркса, откуда все мы должны были отправиться воевать на фронт. Но в это время как раз вышел приказ о формировании Эстонского стрелкового корпуса. Прямо на площади нам сказали: «Эстонцы, десять шагов вперед!» И нас, таких эстонцев, которые в первый раз в жизни так друг друга видели, набралось что-то около 100 человек. После этого меня, как и моих земляков, на фронт не стали отправлять, а дали путевку через Ладожское озеро в Свердловск, где как раз проходило формирование корпуса. В дороге я заболел тифом, но потом все-таки кое-как поправился и попал снова в корпус. Через пару месяцев, пока мы усиленно готовились к боям, меня отобрали в разведотдел штаба Волховского фронта. Там меня готовили как разведчика и радиста для отправки во вражеский тыл на территорию Эстонии. Я должен был высадиться и сообщить, насколько успешно прошел в тыл, а потом передать первые мною полученные данные. Но прошло после этого сколько-то времени, и приказ внезапно отменили.

Когда я вернулся в корпус, он уже находился под Великими Луками. Там уже вовсю продолжались бои. И когда командир разведроты 249-й Эстонской стрелковой дивизии капитан Александр Кельберг узнал о том, что в часть прибыл радист, которого специально готовили для выброски в немецкий тыл (а я хорошо знал и иностранные, и наши советские радиостанции), то взял меня к себе. Ему как раз нужен был хороший радист. С тех пор я служил в его роте до самой своей демобилизации в 1947 году (последняя моя должность в армии — начальник радиостанции).

В боях за Нарву и Таллин нам не пришлось участвовать. Эстонский корпус вообще, за исключением артиллеристов, не брал Нарву, так как его готовили для освобождения столицы Эстонии. Но затем я прошел достаточно жестокие бои в Курляндии. Помню, когда в ноябре 1944 года готовился десант на остров Муху, меня зачислили в отдельную группу разведчиков. На маленькой рыбачной лодке нас плыло, наверное, пятнадцать или двадцать человек. Мы зашли в одну деревню и вдруг попали под вражеский обстрел. Многие мои товарищи испугались. Но я не растерялся и решил обойти с другой стороны деревню, чтобы узнать, кто так внезапно по нам ударил. Тем более, что мы должны были немцев атаковать. Дело происходило ночью. Со мной находился Леонид Маркелов, мой земляк из Нарва-Йыэсуу, которому я сказал: «Ты иди обратно, а я пойду в тыл узнать, откуда стреляют и атакую их гранатами». А у меня как у разведчика имелась хорошая граната Ф-1, которая насмерть поражала людей буквально в радиусе 25 метров. Как разведчик я умел ею пользоваться. Немцы ничего не заметили. Добравшись до немецкого пулемета, я бросил гранату, подавил огневую точку и это послужило сигналом к началу нашей атаки. Помню, нам тогда достались ещё лошади, много немцев сдалось к нам в плен. Честно говоря, сами немцы от нас убежали. Нам же достались чехи, не говорившие ни по-эстонски, ни по-немецки. За эту мною проявленную инициативу меня наградили орденом Славы 3-й степени. Представляли меня, правда, на орден повыше, но когда дошло дело до утверждения начальником связи дивизии майором Пийрсалу, он сказал: «Никак нельзя такой высокий орден давать радисту! Никто в это не поверит...» В результате я получил только «Славу». А потом мы форсировали пролив, расположенный между островами Муху и Сааремаа. Вообще-то говоря, дорога на Сааремаа шла через специальный мост, по которому ходили немцы. Сначала решили было пройти по нему пешком. Но командование распорядилось иначе: стали высаживать несколько десантов. В этих жестоких боях наши части понесли очень большие потери.

Освобождая Эстонию от фашистов, я редко когда встречал среди пленных немцев. В основном против нас действовали эстонцы, которые находились на службе в Вермахте. В связи с этим происходило много разных случаев. Приведу один характерный пример. Когда мы форсировали реку Эмайыги, против нас держали оборону эстонцы в немецкой форме. На них же наступали мы, тоже эстонцы, но в форме Красной Армии. И получилось такое дело, что один из эстонцев стрелял по нам и ранил одного нашего солдата. Мы хотели уже было его убить, как вдруг он взмолился: «Не убивайте меня! У меня дома жена и двое детей». На это ему мы ответили: «А ведь того, в кого ты стрелял и убил, тоже жена ждет». Но его расстреливать не стали, а просто взяли в плен. Тот самый раненый остался жив. По сути дела, в то трагическое время воевали эстонцы с эстонцами. Между прочим, я не помню таких случаев, чтобы эстонцы во время боев добровольно переходили в плен. Наоборот, в боях под Великими Луками немало эстонцев перебежало на сторону немцев. Особенно много этих случаев происходило в 921-м стрелковом полку. Мои товарищи, которые служили в этом полку, об этом рассказывали (сам я не принимал участия в боях под Великими Луками). Даже, по их словам, велись у них такие разговоры: «Русские все равно проиграют войну!»

В последнее время я воевал в Курляндии: помогал там латышам освобождать от немцев их землю. Там же меня и застало окончание войны. Помню, не то 8-го, не то 9-го мая 1945-го года мы в составе разведроты должны были идти вечером в атаку. Как лучшим разведчикам нам даже выделили специальную машину. И вдруг, когда мы уже приближались прямо к передовой, поступило сообщение: «Война закончилась! Воевать больше не нужно». После этого мы двинулись с переднего края обратно в штаб дивизии. Когда приехали на место, наши товарищи вовсю жгли костры и праздновали День Победы.

Свицкий (Свитский) Коппель Исаакович (Ицхакович)

Я родился 8-го сентября 1921-го года здесь, в Эстонии, в городе Тарту. Родители мои тут же и работали. Отец был сапожником. Я здесь учился шесть лет в еврейской школе. А в то время, это было где-то примерно в 1935 году, в Эстонии начальная школа была - шесть классов. Дальше шла уже средняя гимназия. Ну а там было так, что когда я учился в шестом классе, нас в нем насчитывалось всего шесть человек. И все не думали дальше продолжать учебу. Двое из моих одноклассников сразу же так и сказали, что они не будут больше учиться, а пойдут работать. И так из-за этого в нашей школе седьмого класса не открыли, потому что не было никакого смысла делать это всего лишь ради каких-то четырех человек. Тогда я поступил в тартускую мужскую гимназию — уже эстонскую школу. В ней я проучился еще два года. Но дальше по материальным соображениям нашей семьи я там учиться уже не мог. Поэтому из школы я ушел. Мы, конечно, в то время не так уж голодали, но и жили не особенно широко. Отца у меня уже тогда не было: мама развелась с ним, когда мне было всего два года. Мать одна воспитывала меня и мою сестру, - в семье нас было двое детей. Конечно, работать в то время людям было очень трудно. Тогда и плата за труд была довольно таки слабая. Поэтому я и оставил свою учебу в школе и пошел учиться на рабочего. Но учиться я стал на слесаря, - попал в слесарную мастерскую такую. А потом, через два года, получилось вот что у меня. Там, где я работал, начальником был пьяница самый настоящий. Мы там втроем вообще работали. Мастерская наша располагалась на улице Вене. Через какое-то время я решил, что с этой работой надо как-то закругляться, хотя я старался, как мог, когда работал. А дело в том, что в то время я был членом ХА-ШОМЕР ХА-ЦАИР — была такая сионистская молодежная организация. Но она была, скажем, бен-гурионовская и такого левого стиля. И я, конечно, в этой организации был более активный такой в то время член. Если мадриха (мадрих - глава группы в иудаизме) не было, то я там и мадрихом был немножко. А в начале 1939 года мадрихи решили, что я готов репатриироваться в Израиль, и они меня решили отправить в Ригу на «Хаг Ша Ра». Это был как киббуц диаспора — полная коммуна. Я приехал в Ригу и узнал о том, что «Хаг Ша Ра» готовится уехать в Израиль. Но в конце 1939 года, вы знаете, началась мировая война. Поэтому Англия прекратила выдачу нашим еврейским активистам так называемых сертификатов — разрешений на то, чтобы ехать в Израиль. А потом здесь к Прибалтике вообще близко подошло советское влияние, стали подходить дополнительное войска и так далее. И вообще наш «Хаг Ша Ра» стал нежелательной организацией. В том же 1939-м году было принято решение о ее закрытии. Я знаю, что двое из наших, а нас всего было 100 с чем-то человек там, все-таки прошли как-то по нелегальным каким-то границам в Израиль. Добрались они дотуда — не добрались, я не знаю, - у меня нет таких сведений. А я приехал обратно сюда в Тарту и стал здесь опять работать. А в 1940-м году я пошел уже в Советскую Армию.

Но вам, наверное, будет интересно послушать о том, какой была жизни в Эстонии до прихода советской власти сюда. Тогда все было нормально у нас. Жизнь была такой, какая она здесь и сейчас идет. Но безработица, кстати говоря, тоже была в то время. Особенно - во времена кризиса в 1933-м году. Мать моя также какое-то время находилась без работы. Тогда нам очень трудно было, конечно. Но пережили как-то это тяжелое время. Потом уже и сестра моя стала работать. Но тогда учиться надо было не так, как сейчас. Меня этот хозяин взял к себе учеником на два года без зарплаты. В других местах положено было платить тому, кто тебя учит за счет своего времени. А этот начальник был согласен без зарплаты меня учить. А через полгода и месяц где-то в субботу он мне сказал: «Ты - хороший мальчик, быстро схватываешь всё, кое-чему уже научился». И дал мне он тогда 40 сентов: 15 - на баню и 25 - на кино. Сказал мне: ты хороший мальчик. Так я получил первые в своей жизни сенты. Но потом уже стал зарабатывать я больше, конечно. А когда пошел в армию, там вообще всё совсем по-другому пошло.

Но вам, наверное, еще надо рассказать, как Советская Армия сюда в Эстонию входила. Я, конечно, это все помню. Ведь мне тогда уже было 19 лет, - я уже не был мальчишкой. Я помню, что перед этим я ходил в тартуский парк, где у нас вечером кино показывали. Его нам демонстрировали на большом экране и так далее. В том же 1939-м году по поручению людей, с которыми я работал, я поехал на остров Сааремаа выполнять одно спецзадание. И вот там я в первый раз уже видел советских воинов. Это было в городе Курессааре. Тогда этот город еще Курессарее назывался. Потом его переименовали в Кингисепп, а после, в начале девяностых, когда в Эстонии советская власть ликвидировалась, снова вернули прежнее название - Курессааре. И там я видел в первый раз советских военных, которые были в своей форме и так далее.

Конечно, когда все эти события 1940 года проходили в Эстонии, у нас проводились и митинги всевозможные. Это было интересное такое время в середине июня 1940 года. Я помню, что когда я приехал обратно с Сааремаа, где был на том самом спецзадании, в Таллин, то оказался на Балтийском вокзале. В это самое время оттуда отправлялся поезд «Таллин — Рига». Я сидел на вокзале. Мне было тогда 18 лет только. И вдруг я услышал, что музыка играет. Ну и я вышел посмотреть, чтобы узнать, что такое. А там, смотрю, какая-то играет музыка, хотя это был обычный рабочий день. И вдруг я вижу: на улице - полиция, а люди идут с красными флагами. Про себя думаю: ну сейчас, наверное, пойдет стрельба. И обратно пошел на вокзал. А демонстрация-то все идет. Я пошел тогда на предприятие, где я работал. Но там тоже демонстрация шла. Так я встретил советскую власть в 1940-м году. Кстати говоря, когда все эти митинги начались, мы еще не знали, что будет у нас в Эстонии советская власть. Ведь рабочие и раньше тоже раз в год что-то демонстрировали, - это было в день 1-го мая. Они, например, тоже с красными флагами каждый год там ходили. На демонстрации и так далее.

А потом я попал в Таллинское военно-пехотное училище. Это было где-то в начале 1941 года. Ну получилось это у меня так. Вдруг в городе появилось объявление, где было сказано, что принимаются люди в военное училище. А объявление было всё написано на эстонском языке. У меня был очень хороший друг Шойс, это - родственик известного здесь еврея Залмана. Мы вместе учились когда-то с ним. Вот он друг был мой. И мы с ним решили, что поскольку работы как таковой настоящей в городе для нас нет и все равно рано или поздно нам придется идти на военную службу, надо как раз нам в это училище и поступить. «Давай пойдем посмотрим туда, - друг другу говорим мы. - Интересно: примут нас туда или нет?» И пошли после этого в училище проходить комиссию.

Там все велось по-эстонски. Тогда еще у нас и эстонская армия не была расформирована — военные все расхаживали в эстонской форме. Но советские войска, конечно, уже тоже были здесь - ходили по городу в своей форме. Ну мы и подали там свои заявления. А пришлось ждать еще три месяца, пока нас туда возьмут. Ведь когда мы в училище пришли, это было в сентябре или октябре 1940 года. А только через четыре месяца нас взяли туда. Потом мы опять получили вызов на экзамен. А там уже по-русски с нами начали разговаривать. Надо было написать диктант. А я же фактически почти не знал русского языка — только по-эстонски и на идише мог говорить. Я и сейчас идиш на добровольной основе преподаю здесь, в Тарту, в нашей общине: чтобы наши не забывали свои корни. «Ну я не могу диктант написать, - говорю я им. - Я буквы кое-какие русские знаю, конечно. Но чтобы диктант писать по-русски! Я не могу этого сделать». «А вы учиться по русски согласны?» - спросили меня. «Любой язык я всегда готов изучить». «Ну хорошо», - мне сказали. И знаешь, немного времени прошло после этого, как вдруг мы получили повестки и пошли в Таллин. Так я стал курсантом военного училища. Но официально переход Таллинского военно-пехотного училища в состав Красной Армии был осуществлен только 12 сентября 1941 года. Короче говоря, училище тогда только перешло в состав Советской Армии или Красной Армии. Тогда же официально пришли в училище и комиссары.

Началась учеба. Наше училище состояло из двух батальонов. Вам, наверное, другие ребята, которые были в училище вместе со мной в 1941-м году, уже об этом рассказывали. Первый батальон был русский (там учились ребята из России — это были военнослужащие Красной Армии), второй — эстонский (там проходили обучение жители Эстонии). Я был в эстонском батальоне. После войны, будучи снова в Тарту, я встречал ребят, которые были вместе со мной в училище. Один из них русский был. Вот бывший министр иностранных дел Эстонской ССР Арнольд Грен, - он ведь тоже с нами учился. Но он, правда, был в роте политруков (курсы политруков при училище). Там, знаете, в отдельном доме размещалась у нас такая рота политруков. Но у нас в училище еще и рота пулеметчиков каких-то была, и так далее. Мы же сами были общевойсковики: нас было две или три роты таких. И с Нарвы, кстати, тоже были в нашей роте люди. Но почему-то в нашей роте, где я находился, были в основном все эстонцы. Два-три русских курсанта только среди нас было. А так все, в том числе и офицеры, - и командир взвода, и командир роты, которого потом расстреляли, - служили эстонцы. Фамилия этого командира роты, которого расстреляли, была Бреде. Это, между прочим, был племянник генерала Бреде, который был еще в эстонской армии каким-то большим командиром (его потом тоже расстреляли). А за что его расстреляли? Это было потом. Я знаю, что его и всю его группу арестовали в начале войны в 1941-м году. Как будто бы они ехали встречать немцев по пярнуской дороге. Ну про них говорили, что когда в Пярну где-то высадился немецкий десант, они поехали к ним. Но где-то около Пярну их задержали и этого Бреде расстреляли.

Война, конечно, не была для нас неожиданностью. За три недели у нас уже знали об этом. Но если честно говорить об этом, то, разумеется, три недели для подготовки к войне — это очень короткое было время для этого. А у нас, между прочим, уже с первых чисел июня чувствовалось, что идет какая-то подготовка к войне. Вообще-то у нас в последнее время происходило что-то непонятное перед войной. А 14 июня 1941 года случилось вот что в нашем Таллинском военно-пехотном училище. Те комсомольцы, которые у нас тогда уже в училище были (я им не был, конечно), в том числе и из нашей роты - три человека, отобрали и отправили в город Тапа. Там они арестовывали бывших эстонских офицеров и отправляли их в Сибирь (проводилась известная депортация). Я в этом, конечно, сам не участвовал, потому что не был комсомольцем. А эти курсанты тех самых эстонцев семьями вывозили: их ночью будили, сажали в эшелон и отправляли в Сибирь. Но это касалось бывших эстонских офицеров. Так что и в нашей роте комсомольцы, которые участвовали в этом деле, были. Комсомольцев у нас было, знаете, примерно пять-шесть человек в каждой роте. Они в начале 1940 года, видно, вступили в комсомол, так как были более активны в этом отношении. Дисциплина в училище у нас была, конечно, очень жесткая. Обычный день начинался с подъема, а заканчивался отбоем поздним вечером. Там проводились у нас и боевая подготовка, и изучение устава. А перед самой войной дисциплина стала еще жестче. До 14-го июня, как я помню сейчас, у нас заменили все эти учебные боеприпасы на боевые, противогазы — тоже на боевые. Все у нас теперь стало уже не учебное. И такая после этого у нас началась интенсивная военная подготовка, что жизнь пошла совсем по-другому у нас. После этого и офицеры, как, например, уже наш командир взвода, теперь жили с нами в военном училище. Наш командир взвода уже не ходил домой на неделю, как это было раньше, а тоже жить с нами стал. Потом были у нас кое-где установлены зенитки, и так далее, и тому подобное.

Кстати говоря, знанием русского языка я обязан училищу. Именно там я его выучил. Там у нас специальные курсы по изучению русского языка были при училище сделаны. Но на этих курсах мы военную терминологию больше учили, чем это. Там изучали мы эти уставы, приказы, потому что все эти команды у нас на русском языке подавались. В училище мы, конечно, интенсивно и оружие советское изучали, которое нам стали привозить. Но раньше у нас почему-то были винтовки образца 1893 года. Пулеметы были и Дегтярева, легкие уже, и «Максимы». Старались в училище мы правильно изучать и верховую езду — какая-то группа специально для таких занятий была отобрана. Почему-то я тоже попал в эту группу — туда не всех набирали. И попал еще я в одну интересную группу, в которой изучали танк. Тогда нам на три дня привезли какой-то танк, показали его внутренности, ну и учили, как им нужно управлять. Три дня проходил такой курс. Опять не всех туда отбирали. Но почему-то я попадал в эти специальные группы. Ну это так мимимоходом все проходило. Что мне еще запомнилось из довоенной учебы в училище, так это то, что за три-четыре дня до начала войны оба наших батальона построили прямо на стадионе и половина на половину перемешали: русских с эстонцами. Все делалось по такому принципу: три человека — в один батальон, три человека — в другой. Нас сидело в отделении восемь человек: четыре было с первого батальона, четыре — с эстонского батальона. Короче говоря, перемешали у нас два этих батальона.

День 22-го июня, когда началась война, я помню хорошо. Тогда наша рота находилась, кажется, на охране как дежурная: нас ставили на посты и так далее. И днем, часов в 11 - в 12, у нас тревогу объявили. Всех нас собрали на стадионе. Короче говоря, там всех нас построили. Приехала машина, которую мы называли газ-ай-яй (ГАЗ-АА). Там на ней был поставлен красный стол. И Парсаев, полковник, комиссар нашего училища, и Дорофеев, начальник училища, выступали перед нами. Дорофеев сказал нам несколько слов. И Парсаев - тоже. Помню, Парсаев сказал, что немцы вероломно напали на нас и на нашу страну войной и так далее, но, учитывая нашу боевую мощь и подготовку, Рабоче-Крестьянская Красная Армия даст такой отпор на границе, что война быстро закончится. Что эти немцы не поняли, что наша страна - это не Франция и это не Бельгия. И по всей вероятности — нас, училище в Таллине, эта война никак не касается. Это были слова полковника-комиссара.

Затем по приказу командования Ленинградского военного округа наше военное училище было объявлено на военном положении. Мы после этого митинга, конечно, сразу же разошлись. А ночью, где-то в час, была снова объявлена тревога. Какие-то самолеты откуда-то где-то крутились. Короче говоря, была объявлена настоящая боевая тревога. Мы вышли из военного училища в сторону Пяскюла, - там проходила такая дорога - Нымме-Пяскюла. С тех пор я больше военного училища глазами своими не видел. После этого мы вели патрульную службу в Таллине. Потом нас как-то построили. Тогда же нам там зачитали решение Военного трибунала. Там были названи фамилии шести или семи человек офицеров, которые были осуждены, в том числе и этот командир роты Бреде. Их расстреляли, конечно. Затем нам назначили уже другого командира роты. Я не помню даже, эстонца или русского. Вообще у нас и после того, как батальоны перемешали, больше было эстонцев командиров. Но если до этого команды подавались на эстонском языке, то после того, как перемешали, все стало преподаваться на русском языке. И мы все уже команды знали и понимали — настолько узнали русский язык. Ну мы за полгода его изучили. Понимаешь, если тебя каждый день муштруют и учат, языку ты все равно научишься. Припомнится тебе всё, конечно. Ну и вот, одним словом, так проходила моя учеба. Со мной учился такой Десятников. Потом он здесь, в Тарту, стал начальником цеха. Я с ним работал на одном предприятии и несколько раз встречался после войны. В Тапа жил после войны также мой сокурсник по этому Таллинскому училищу Кийслер. С ним я тоже встречался потом. Моим командиром взвода был Рая, а такой Кюмник другим взводом командовал.

Впоследствии наше военное училище было эвакуировано в тыл в Тюмень. Проезжали, насколько я помню, мы и через Нарву. Кстати говоря, когда мы проехали мост через реку Нарова, то этот мост, как мне известно потом стало, взорвали. Так что после нас из Нарвы уже никто эвакуироваться не мог. Но как выглядела Нарва тогда, когда мы ее проезжали (перед этим была как раз бомбежка города), я не могу сказать. Я видел Нарву после этого только уже в 1944-м году. А в 1941-м я был в эшелоне и что в городе было, я не знал. Были у нас и всякие происшествия, пока мы ехали. Нас, например, когда мы проезжали станцию Аувере, обстреляли бандиты. И бомбили еще нас там. Там, я помню, еще цистерны какие-то рядом стали гореть. Ну и так далее. Потом нас эвакуировали в город Славгород, в Алтайский край. Где-то там, короче говоря, мы находились. Там нас, кстати, в первый раз сводили в баню. До этого нас водили в училище в такую баню, что там не было даже никакой скамейки, - только душевые были. А тут меня в первый раз взяли в настоящую такую баню. Одежду нашу тогда забрали. Но она, конечно, воняла очень сильно. Говорят, через вошебойки какие-то ее пропускали, хотя вшей не было у нас. Но то, что чистое нам все дали, это, конечно, хорошо было. Эти вши-паразиты появились потом уже у нас. Тогда их не было, конечно. И в Славгороде мы продолжили учиться. Там мы до самого окончания военного училища, до декабря месяца, все еще продолжали носить эстонскую форму. Но только без погон уже, — петлицы, звездочки, нашивки, как и положено было, там у нас были приделаны. Люди удивлялись, что мы были в такой форме. Я помню, что когда приехали мы с этого Славгорода в Тюмень, там находилось на стажировке другое военное училище. Но они тогда уже заканчивали свой курс обучения. Они, как бы говоря, уже ускоренный курс кончали, потому что начали учебу после начала войны. Так вот, когда мы там появились в своей форме, это уже был октябрь-ноябрь месяц. Так там люди думали, хотя им говорили, что это курсанты из Эстонии, что мы - польские офицеры. Потом, когда кончили мы это военное училище, это форму эстонскую у нас забрали. И дали после этого уже нам гимнастерки и шинели другие. Ну советское обмундирование дали, короче говоря.

Потом состоялся выпуск нашего училища. Я не помню, чтобы у нас проводилось по этому случаю что-то торжественное. Было просто построение. На нем зачитали приказ о присвоении нам военных званий. Я выпустился из училища младшим лейтенантом. После этого отправили нас в город Камышлов. Там дислоцировалась 7-я Эстонская стрелковая дивизия. Я приехал в Еланск, где был лагерь этой дивизии. Там меня назначили в 354-й стрелковый полк командиром взвода разведки. Там были взвод пешей разведки и взвод конной разведки. Я был назначен командиром взвода конной разведки. Это был уже январь 1942 года. В то время стали непосредственно формировать нашу часть. Люди стали к нам прибывать из трудовых батальонов и из других разных мест. Конечно, бойцы, которые стали к нам попадать, были голодные и оборванные. Ну мы дали им обмундирование. И в феврале месяце, во второй половине февраля, произошел такой случай. Командир отделения конной разведки и один рядовой из его же отделения, мои подчиненные, поехали через речку в деревню Меркушино и зарезали там трех гусей. Когда об этом стало известно, их, конечно, у нас стали судить. Для командира присудили расстрел, для солдата — восемь-десять лет что-то. Но их не расстреляли. Это я знаю точно. Наказание им заменили потом на что-то. Ну и прошло два месяца — меня вызвали в прокуратуру. И начали говорить со мной примерно в таком духе. Что я знал об этом деле. Если знал, то почему не доложил? Значит, я — участник этого дела. И на меня, кстати, показал тот офицер, который был на расстрел назначен. Я рассказал в прокуратуре, что я ничего не знал об этом, что я не видел гусей и что я не видел того, чтобы кто-то с ними что-то делали. Страж, печорский человек, был председателем трибунала, Афанасьев - секретарем. И, как говорят, еврею всякому вспомнится гусь в буржуазное время и так далее. Мне дали за это дело пять лет.

После этого отправили меня в Камышлов в тюрьму, оттуда — в лагерь на север, в Кунара. Я, конечно, написал жалобу в военный трибунал Уральского военного округа. Опять рассказал обо всем, но - с одним требованием: я хочу очную ставку с этими людьми, которые сказали, что я знал про кражу гусей. Очную ставку не организовали. Почему — не знаю. Прошел месяц или два — сколько-то там так. Все это время я находился в лагере. Интересно, что когда я в тюрьму пришел, с меня петлицы сняли там. Сказали: «Вы - изменник родины. Люди воюют». Как будто он воюет, - тот человек, который сидит и работает в тюрьме. Знаешь, там же в этой системе все большинство со Средней Азии были. А это были такие люди, которым, как говорят, только дай власть над человеком издеваться. Они имеют ох какую власть над человеком. Я находился в подвале вместе с уголовниками. Потом меня вызвали и прочитали новое решение военного трибунала. Такое решение трибунала могло, конечно, быть только в советское время. Там было все расписано с начала до конца, но в конце сказано: что меня, младшего лейтенанта такого-то, вина не доказана. И поэтому было приказано меня из под стражи освободить. Но то, что я невиновен, в решении военного трибунала не было написано. Я писал во всех анкетах так: судим по пунктам таким-то статьи такой-то. Мне дали по 58-й статье три пункта. Один пункт говорил - «плохое воспитание подчиненных», другой - «помощь и участие в бандитизме». Всего было мне присуждено три пункта статьи 58-й. Но — не важно.

Ну и, одним словом, мне дали, как только меня из тюрьмы выпустили, еще и сколько-то денег: сверх нормы я заработал там несколько рублей. И я пришел обратно в свою часть. Я сказал всем своим ребятам сразу: «Трудно всем доказать, что было и как было». Стараюсь объяснить ситуацию, которая со мной сложилась. А все смотрят на меня и я по глазам их читаю: вот этот человек только что с тюрьмы пришел. Потом меня назначили в запасной полк командиром взвода какого-то. Я не помню номера этого полка. Но этот запасной полк располагался на горе. Это было в 7-й стрелковой дивизии. Потом там у нас проводилось какое-то соревнование. Меня тоже назначили в нем участвовать. Какой-то там вроде был поход за 25 километров, потом - плавание через реку, и все - в противогазах. Потом, если кончается полоса, шло что-то дальше, и так далее. Вообще за участие в этом соревновании я получил третье место. За это меня премировали пачкой табака «Золотое руно». Уже потом я много хлеба получил за него - я же некурящий был и произвел обмен. А вскоре после этого, значит, начала формироваться 249-я Эстонская стрелковая дивизия в Чеберкуле. Мне тогда, я помню, сказали, что я уже имею опыт в организации формирования воинских частей. А тогда пришли как раз к нам с 7-й дивизии тоже представители. Но я сказал: «Я обратно в свой полк особенно не желаю идти». А я и в самом деле не хотел обратно идти в свой полк. Попробуй докажи всем, что ты не верблюд! Есть такое выражение: начать все с чистого листа. Вот я так и хотел: попасть туда служить, где никто меня не знает. Ну кроме начальства, конечно же. Все-таки у него же было мое личное дело. Об этом я рассказал прибывшим к нам представителям. Тогда мне сказали: «Ну вот тебе документ — езжай в Чебаркуль».

Когда я приехал в Чебаркуль, там я попал в другую историю. Короче говоря, когда я туда приехал, дивизии там уже не было. Но дивизия недели две как убыла оттуда. Тогда я сел на поезд и поехал ее догонять. Сначала я, правда, пришел к коменданту и получил номер эшелона. Он мне сказал, до какой станции надо ехать. Но там я не один был. Там несколько человек ехало таких командиров, которые опоздали на свой эшелон. И вот так я через некоторые приключения догнал свою дивизию в городе Коломне.

О приключениях можно было бы тоже, конечно, рассказать. Началось все с того, что в вагоне, в котором мы ехали, я услышал эстонскую речь. Я, конечно, тогда к этим людям, которые по-эстонски говорили, подошел. Спросил, откуда они держать свой путь. Они сказали, что они едут с Чувашской АССР. Спрашиваю одного: «Откуда с Эстонии?» Говорит: «Тартуский». Фамилия мне показалась его знакомой: как будто милиционер какой-то бывший такой был. Я его спрашиваю: «Вы не слышали с Тарту фамилии Свитский такой?» «Почему не слышал? - говорит он. - Как раз в одной деревне были в Чувашской АССР со Свитскими». Я не знал даже и названий-то этих. Что такое Чувашия, что такое чуваш, для меня было это совершенно непонятно. Я думал, что это или на Украине, или же на севере всё находится. Они же мне все объяснили. Сказали, что две женщины с ними там в Чувашии жили по фамилии Свитские. Оказалось, что с ними там были соседями мои мать, тетя и сестра. Я решил тогда с эшелона сойти на какое-то время, чтобы проведать в тылу мать и сестру. Договорился с ними. Они мне и говорят: «Вот мы проедем станцию Рузаевка, ты выскочишь, сядешь ехать на Канач, а и из Канача поедешь туда-то». Ну я так и сделал. Вышел на станции Рузаевка, потом поехал на Канач. Когда в Канач приехал, стал спрашивать место, куда надо было ехать, и мне сказали, что и как. «Деревня — Старая Яначево? По этой дороге иди». Какие автобусы? Какие машины? Ничего этого не было. И мне оставалось что? 60 километров пришлось идти пешком. В то время это не вопрос был для меня. Я походов раньше сколько делал! И пошел. Ну временно я на какую-то подводу, бывало, что и подсаживался. Так я то пять, то - семь километров как-то проезжал. И до вечера до своей деревни добрался. Нашел мать, тетю и сестру. Сказал: одни сутки я только могу быть с вами. Там они вызвали председателя колхоза, сказали, что их сын приехал в военной форме, офицер. Но тогда считалось еще, что я не офицер, а командир (офицеры в армии появились потом). Достали, конечно, этот самогон. Все стали пьяные. Потом кое-кто пьяной головой уговаривали начальника, вернее, председателя колхоза, чтобы он дал лошадь ехать в Канач за какими-то кирпичами. Заодно решили и меня увезти в Канач. Так что обратно я ехал уже до города на лошади. Затем я добрался до Коломны. Когда я туда приехал, то меня там назначили в 249-ю Эстонскую стрелковую дивизию, в 921-й полк. Олаф Муллас был командиром этого полка, а Пауль Лийтоя — начальником штаба. Меня там определили на должность заместителя командира 9-й роты. Я нашел свою девятую роту. Командиром роты был Бармин. Он уже и по-эстонски так хорошо говорил, и по-русски, конечно, тоже. Там уже дали нам боевое оружие. Началась подготовка, чтоб ехать на фронт. И тут вдруг Бармин заболел. Его увезли в больницу. Тогда мне сказали: «Временно, пока кто нибудь не будет назначен командиром, принимай роту». Но получилось так, что я так и был командиром этой роты до конца войны. Так другого командира вместо него и не назначили.

Потом со своим полком я прибыл на фронт под Великие Луки. Но прежде чем говорить о том, что это были за бои, я только напомню, что дело в том, что мое личное дело шло все время со мной. И меня, конечно, по этой причине назначить официально командиром роты не хотели. Вообще наш 921-й полк назначили под Великими Луками на открытом фронте. Но, вы знаете, там получилась такая история, что немцы напали на нас и через первый батальон нашего полка прорвались. Наш батальон не трогали. Тогда нас с фронта сняли и в какую-то рощу привели. Там собрали разных наших командиров, включая командиров рот. Всех нас, в том числе и меня, в одну избу поместили. Там, например, с нами из штаба корпуса был полковник Симсон такой. И он сказал, что в связи с тем, что было такое дело, что первый батальон почти пошел весь к немцам, наш полк решено отвести на переформирование. Об этом переходе эстонцев на сторону немцев сейчас много говорят в Эстонии. Но на самом деле никакого перехода там не было. Просто люди прошли около 600 километров в осенне-зимних условиях. Когда они пришли на свое место, они были как тюльки. Там ими были сделаны какие-то ячейки. Но им на самом деле на все было уже все равно: здесь ли воевать, в Сибири ли быть или к немцам идти. Короче говоря, им было все равно. И когда немцы напали на них, они особенно и не сопротивлялись им. Коммунисты, комсомольцы, комиссары, понятно, отступили, а те таким вот образом оказались у них. Немцы шли на них с танками. Так что я бы не сказал, что они сами добровольно перешли к немцам. Никто не поднялся, чтоб идти туда. Немцы сами перешли через эту роту, через этот батальон. Что было такое дело, это я так потом понял. Может быть, этого и не было, потому что я этого не видел своими глазами и в этих событиях не участвовал. Но те, которые вернулись оттуда, потом мне так об этом и рассказали. Это были те, которые в этом событии участвовали и спаслись.

Короче говоря, после этого решили нас отправить на переформирование. Нам сказали: «Вот вам офицер связи, и вас, куда надо, повезут». После этого нам дали кушать в роще. И пошли. Кругом было темно. Мы — пошли туда-сюда-туда-туда. К утру пришли. Когда же мы прибыли на место и расположились, оказалось, что перед нами — опять Великие Луки. Никакого переформирования не было! Видно, наши командиры боялись, что мы опять разбежимся, поэтому так и поступили с нами. Понимаете, такое могло быть только при советской власти. 70 лет была у нас в стране вот такая сплошная ложь. Все, что нам говорили, было неправдой. Вообще ложь кругом была. Но это - не важно. А там потом получилось с нами такая вещь. В общем, наш батальон и почему-то особенно - мою роту взяли и передали временно в помощь 354-м полку 7-й дивизии, потому что там были большие потери. А я ведь там, в этом полку, как раз и был раньше. Но сначала так мы ничего не знали про это. Мы узнали об этом только в следующую ночь. А тогда, я помню, ко мне подошел политрук один. Фамилия его Шерман была. Он был с Таллина. После войны, как я помню, он был очень активный ветеран. А сейчас давно уже его нет в живых. В общем, он политруком был. И он мне тогда сказал, что по некоторым сведениям, хотя - точных таких данных нету, надо идти в разведку и как-то что-то там установить. И мы с Шерманом в эту разведку пошли. Я с собой взял еще одного рядового солдата. Там мы наткнулись тоже на немцев. Ну мы отступали от них уже без боя. Как улышали уже немецкий язык, так обратно и без боя, без всего, обратно пошли. Это было ночью, а утром рано началась атака. Нам сказали: взять вот то-то-то. Взяли это только через неделю... Но это не важно. Это было 27-го декабря 1942 года. Я был там же и ранен. Но ранен я был в ногу. Меня отвезли. Фактически это был первый такой сильный бой у меня. Я его смутно помню. Мы пошли в атаку как все. Получили, что нам было нужно, и ударили. Я не знаю, сколько я там был. Может, я прошел всего-то пятьдесят метров и уже получил ранение. Раньше, конечно, я не мог его получить. Какие ощущения я испытывал во время той атаки, мне сложно сказать. Я могу говорить о том, как я сейчас это понимаю. А тогда мне было 20 лет. Воспитание, понимание, желания у меня были совсем другие. Вообще все было совсем другое. Могу только сказать, что во время той атаки мы ничего не кричали, потому что немец был довольно далеко от нас. Мы бежали перебежками. Немцы были где-то метрах в 400 от нас. А мы только стреляли. Никакого в бою, где мы шли, крика не было. Ничего этого не было! А потом меня ранило. Ну и после этого, одним словом, меня стали возить из одного города в другой как раненого по госпиталям.

Кстати, пока я лечился в тех самых госпиталях, со мной одна интересная маленькая история была. Это случилось после московского госпиталя. В Москве я был, правда, всего несколько дней. Там мне сделали операцию тоже маленькую. А потом перевели в Купчино, это - под Москвой. Там как будто бывший дом отдыха был. Из него там сделали больницу, которую назвали эвакогоспиталем. Этот госпиталь специально был организован для военных офицеров Эстонского стрелкового корпуса. Это сделали для того, чтобы наши офицеры могли между собой говорить по-эстонски, общаться и так далее. Меня перевели в это Купчино, наверное, в начале декабря. Ну и там мы сколько-то были. Мулласа, моего командира полка, также туда привезли. Он ведь тоже был ранен. А тогда было у нас такое дело, что мы договорились, что 23 февраля в день Советской армии сделаем пьянку. Почему нет? Договорились с начальством больницы, с завхозом, которому даже дали немножко денег. Ну он сто грамм все равно и так давал. Но мы все равно дали ему денег, чтоб еще чего-нибудь было можно купить немножко. Короче говоря, с сестрами, с врачами, со всеми договорились. А 22-го пришло известие, что к нам, бойцам Эстонского стрелкового корпуса, призжают представители эстонского советского правительства. Ну как мы сделаем пьянку в такой день? А ведь мы уже договорились с сестрами и так далее на пьянку. И мы решили: перенесем ее на завтра. И вот, когда эти представители уехали, мы назавтра сделали пьянку. И она, между прочим, хорошая получилась. Кстати говоря, я в жизни тогда в первый раз водку пил. Ну это не важно. С одной рукой ее, кстати, пил. Одна рука ведь была ранена. Но я тогда и танцевал, потому что ноги были. Потом я сидел с костылями за столом, пил и так далее. Но прошло три дня — меня вызывает СМЕРШ, МГБ. Говорят: «Праздновали эстонский день 24-го февраля?» А ведь 24 февраля — это день независимости Эстонии, который праздновался до 1940-го года у нас. 58-ю опять начали статью пришивать. Говорят: «За то, что перенесли с 23-го на 24-е февраля пьянку. Вы специально, эстонские парни из Эстонии, офицеры, вспоминали день Эстонии». Ну и только благодаря тому, что комиссар один, политрук раненый, тоже с нами был, а также из-за того, что никаких таких разговоров не было, это все дело прекратили. А то опять бы попал по 58-й статье. Ну это так все прошло. Ну и все.

После того, как меня из госпиталя выписали, я пришел в свой полк. Но я тогда, значит, немножко хромал еще. И начальник штаба сказал: «Если ты хромаешь, нам как раз нужен офицер связи в штаб дивизии. Иди бери лошадь и скачи в Орехово, в штаб дивизии. Будешь офицером связи». Ну я там был в связи только летом. Месяц, два или сколько-то я был офицером связи при штабе дивизии. Потом обратно вернулся в полк, и так вместе с полком до 1944-го воевал. А потом вот что у меня получилось. Когда я был офицером связи, у меня, я помню, были какие-то разные поручения, но основным, конечно, была секретная почта. Я передавал почту из полка - в штаб дивизии, затем - в опергруппу, и так далее. И я каждый день скакал семь-восемь километров в штаб полка, что-то там брал, сдавал секретные документы в штаб дивизии, потом, бывало, еще и в опергруппу ехал с какими-то бумагами, но это - если было что-то передавать, а если не было, то и не передавал.. В какой-то день бывало, например, и такое, что вообще не надо было никаких документов переправлять. В один из дней я снова поскакал с документом. Приезжаю в Орехово, а там в опергруппу — документ. Конверт туда был один, а на нем была подпись — военный трибунал. Ну я лошадь сдал и пошел в деревню, где был военный трибунал. А в это время Афанасьев, который был у нас председателем или секретарем военного трибунала, пошел на повышение. Он был, правда, уже в другой дивизии. Но он меня, конечно, знал. Как офицер связи я несколько раз привозил ему документы. На этот раз я отправился к нему. И тут, когда мы встретились, он мне и сказал: «Давай закурим». Сели на крыльце закурить, он открывает конверт и говорит: «Слышь? Тебя под суд отдали». Думаю: что такое? Что я опять набрехал? Думаю: наверное, все-таки послали из больницы по линии СМЕРШа — МГБ документы на меня. Хотя мы ничего такого не делали, но документы на нас, наверное, все-таки послали. Я ему рассказал всю эту историю. Он мне говорит: «Нет, это то дело, за которое ты сидел в тюрьме». Оказывается, это уже что-то командир полка писал. А дело в том, что когда мы были с Мулласом в этой больнице, я ему рассказал, что это за дело со мной приключилось и как оно было. И он, оказывается, после этого просил заново рассмотреть это дело все-таки. И снова мое дело рассмотрели. И тогда опять созвали трибунал, меня снова допрашивали, а после выдали документ, где было сказано, что теперь я вообще не судим. Мне сказали: «Теперь ты пиши в документах — не судим. И все!» Ну и что после этого получилось? Долгое время я был командиром роты в звании младшего лейтенанта. Кто-то был командиром роты лейтенантом, старшим лейтенантом и даже капитаном, а я — всего лишь младшим лейтенантом. Наверное, единственный в дивизии был я такой человек. А кто мне даст звание выше? Кто меня представит к очередному воинскому званию, судимого человека? Самое интересное, что командиры взводов у меня были лейтенанты, они были старше меня по званию. Но как только я стал считаться не судимым, месяц-полтора — и мне присвоили звание лейтенанта. Через три месяца я стал старшим лейтенантом. 1-го мая мне вручили медаль «За отвагу». Мне сказали: «Это медаль еще за то, что ты был в разведке под Великими Луками. Она лежит у нас давно. Но тебе нельзя было ее раньше выдавать. Ведь ты — судимый был человек. Судимость снята — и мы тебе вручаем медаль «За отвагу». Вот моя служба такая была в армии во время войны.

Ну а так я еще где воевал? Потом я участвовал в боях за освобождение Эстонии. Но тогда я был все в том же 921-м полку. На Сааремаа был опять ранен. Это было сразу в начале октября 1944-го где-то. Там мы пошли на Сарвекюла на север, где проходило узкое одно место. И в этих местах во время атаки меня ранило. Причем ранило опять в правую ногу опять. Проводилась там нашей частью еще боевая разведка, но я в этом сам лично не участвовал. После лечения в госпитале я вернулся в свой полк, а после поехал воевать в Курляндию. Под Нарвой, когда здесь в 1944-м шли бои, я не был. Я был недалеко от Раквере в 1944-м году. Знаете, у меня на фронте было все такое, как и у всех ветеранов. Ничего необычного. Только маленькие иногда были нюансы. Бои были, конечно, разные. В Рапла был, я помню, такой маленький бой у меня. Там было какое-то имение или мыйза. А вообще, откровенно говоря, в Эстонии боев как таковых у меня очень мало было именно что на территории. Потом из Курляндии мы пришли сразу в Клоога. Так и закончилась для меня война.

В Курляндии, конечно, где мы в последнее время были, трудно было воевать. Дело было весной, кругом было мокро, везде - распутица. Тяжелые, знаете, там были бои. Да и потери были тоже немалые. Потом, я помню, у нас еще двух расстреляли перед строем солдат в этих местах. Трибунал их к этому делу приговорил. Кто-то дезертировал что ли или кто-то себя ранил. Им смертную казнь там же, через 100 метров, где они это дело с собой сделали, организовали. И сразу расстреляли автоматами. Такое тоже было. Вообще в Курляндии немцы оказывали нам сильное сопротивление. Там же были в основном сосредоточены такие войска, которым нельзя было сдаваться в плен. Они, как говориться, все имели против советской власти. Там же были и полицейские батальоны, и эсэсовцы, которые отступали от нас в свое время. И конечно, они не хотели сдаваться к нам в плен. Там, в Курляндии, кончилась война для нас фактически 11-го мая. Они все никак не сдавались ведь. Я помню, один был к нам перебежчик. Так он 9-го пришел к нам и сказал, что командир их сказал: спасайся кто может, разбежитесь, переодевайтесь кто во что. И наши тогда пошли прочесывание этих лесов делать. Я лично не участвовал в этом, правда.

Теперь расскажу о том, как я узнал о конце войны. Нас тогда заменили. Мы 9-го должны были идти в атаку снова, поэтому нас вывели на передний край. 8-го вечером мы получили приказ: «Выйти на передний край!» Мы вышли. По пути нам попалась гора, а кругом была грязь. Там, я помню, двигались какие-то обозы. Рядом шли связисты. И мне командир батальона сказал: «Ты один взвод оставь, помоги повозки толкать в гору и так далее». Я так и сделал. Ну и тоже остался с ними так. Пришли связисты-офицеры. Ребята наши все, конечно, хорошо их знали. И тут вдруг они мне и говорят: «Ты по-немецки понимаешь?» Говорю: «Знаю не хорошо, но кое-что все-таки знаю». «Давай!» Поставили рацию, антенну бросили на какую-то ветку. Я услышал шум. Говорю одному: «Ты слышишь? Как будто мир». Мы про это, кстати, и не слышали, и ничего не поняли. Но что-то, конечно, все ж таки поняли. Я тоже особенного ничего не понял. Потом только узнал, что это был конец войне.

Вот так закончилась для меня войны. Тогда я был старшим лейтенантом. Потом уже стал капитаном. Но после войны я недолго служил: всего лишь год. Уже летом 1946 года я демобилизовался.

Какими были потери в вашей в роте?

Потери хотя и были не особенными, но все-таки были. Я бы сказал, что процентов пятьдесят, может быть, их было. Но это не только смертельные потери, но и вместе с ранеными. Правда, в последнее время, я скажу, что ой как очень много у меня имелось потерь. Вообще о войне и о том, как ее показывают, как о ней пишут, я скажу следующее. Но это мое личное мнение. Я считаю, что о войне писали очень много книг. Сколько мемуаров, сколько книг! Но - ни одной правдивой. Пишут, сколько дивизий и полков прошли от Сталинграда до Берлина. Указывают номера полков, пишут, как знамена такие-то подошли. Но ведь прежде чем эти части подошли, их восемь раз перемололи. Если десять процентов состава командного состава могли только до Берлина дойти, то что говорить про обыкновенных солдат? Все бои только в книжках красивые. А в реальной боевой обстановке — там все по-другому.

За счет чего вы несли потери? От бомбежек, обстрелов, во время атак?

Про свои потери я так скажу. Потери сильные были на Сааремаа. Потом я там был ранен, а когда в Курляндию вернулся, мне сказали: таких-то и таких-то уже нет, а такие-то — раненые ребята.

Хоронили как погибших?

Очень быстро. Были специальные люди, которые забирали их хоронить. Куда этих наших ребят хоронили — я этого не видел. Но немцев, я это хорошо помню, у нас нельзя было долго трогать убитых. Это так было приказано для того, чтобы все мы видели их мертвыми. Они же падали как мухи. Так ты еще и боишься их. Представляешь? Наших никого не лежит, а немцы как мухи валяются.

Как вас награждали во время войны?

Меня после того, как отметили медалью «За отвагу», так больше и не награждали. Но еще я получил орден Отечественной войны, - такая награда тоже у меня есть. Правда, это было уже после войны. А еще в послевоенное время этих юбилейных медалей у меня было очень много. Так что все эти юбилейные награды я получил.

А как у вас лично отношения с подчиненными в роте во время войны складывались?

Очень хорошие у меня были отношения с ними. Я знаю, что если бы я был командир полка как еврей, то и антисемитизма было бы больше. А у меня антисемитизма вообще не было в роте. Солдаты боялись меня. Они знали: в бою не знаешь, какая пуля и куда попадет. Если он антисемит и сейчас находится передо мной, то никто не смотрит и не может знать, какая пуля и где пройдется: впереди или сзади. А я в случае чего всегда смогу найти возможность отомстить. Это каждый знал. И знал также каждый командир взвода, что есть у них такой командир роты. Но если евреем был где-то дальше и побольше командир, который на передовой и не бывает, то там, может быть, в отношении его и был антисемитизм. Как я думаю — это одно дело. Как на самом деле было — другое дело. Ну а я что? Я владел только эстонским языком и командовал своей ротой. Во время войны я, кстати говоря, не делал никаких еврейских фокусов, кроме одного. Это было в начале 1944 года, кажется. Где-то под Лугой мы тогда стояли. И вдруг у меня в роте оказалось человек семь-восемь евреев. И тогда я начальнику штаба Паулю Лийтоя сказал: «Прекратите историю! Не посылайте ко мне в роту евреев». «А что, ты не любишь?» Я сказал: «Я очень их люблю. Но я не хочу их посылать на смерть. А я не могу их охранять от смерти. Я — командир роты. Солдаты везде одинаковые. Пусть каждый в своей части будет — не будет. А ко мне в роту уже не надо посылать столько. Я не хочу их на смерть посылать. А держать их за спину я тоже не могу». Вот такой у меня был случай.

А настроения какие среди ваших подчиненых эстонцев? Они вообще желали воевать или же, наоборот, не имели такого желания?

У меня были разные люди, конечно. Но я находился, понимаете, в таком положении, что мне ведь никто не скажет, что солдаты между собой говорят. О том, что между собой говорили люди, знали те, которые об этом рассказывали органам СМЕРШ.

Кстати, а вам приходилось с представителями СМЕРШ общаться в годы войны?

Да, конечно. СМЕРШ вызывал меня несколько раз. Там мне напоминали, что я был сионистом. Кто-то, наверное, подсказал им это в отношении меня. Такие, разумеется, были разговоры. Говорят, что это делал один из Таллина какой-то парень как будто бы. Я этого не знаю. Но о моем сионистском прошлом мне напоминали в СМЕРШе. Говорили: «Вы были сионистом. Как ваше отношение к советской власти? Вы еще таки хотите в Израиль ехать?» Но особенного давления не было. Мне просто сказали: «Подумайте. Может, вы второй раз не хотите попасть в тюрьму, где вы были? Только с нами поработайте вместе». Конечно, они меня вербовать пытались. Еще сказали: «Подумайте». Но я не согласился на такую работу.

Что можете о политработниках сказать?

Отношения с ними у меня хорошие были. У меня с ними особенно все нормально было... На войне, вообще-то говоря, всякое бывало. Я помню, был случай у меня в полку, когда я вернулся с больницы и обнаружил, что мой отец — сапожник в части. Он починял и мою обувь — раз офицерам шил сапоги. Тогда я вызвал начальника штаба и попросил, чтобы отправили его в отставку. На кой он нужен мне был тут?

А страх испытывали на фронте?

Страх? Да, конечно, испытывал.

Но как-то преодолевали его?

Ну надо, надо же его было как-то преодолевать. Тем более, что я не должен его был показывать, потому что подчиненные не должны были видеть меня таким. А так, конечно, был страх.

Как вас кормили на фронте?

А по-моему, хорошо кормили. Во всяком случае, лучше, чем в тылу. Бывало, конечно, у нас там на фронте и такое, что около недели не было соли. Приходилось кушать кашу без соли. Но так нас нормально кормили. Не голодали мы на фронте, как у меня, например, голодали мать и сестра в тылу.

А сто грамм давали?

Очень редко. В праздник только это дело и давали. Может, каким-то другим людям и чаще этих сто грамм давали.

Женщины встречались на фронте?

В нашем 354-м полку служили две еврейки, сестры, я знаю, что они были тоже, как и я, тартуские. Конечно, у высоких некоторых командиров были и жены. Я, правда, не такой высокий был начальник, чтоб иметь какие-то там отношения. Но у командира дивизии, например, была жена. Я знаю, что она потом соревновалась в верховной езде после войны где-то в Эстонии. А у меня, конечно, особенно такого ничего не было в этом отношении.

О вашем командире полка полковнике Мулласе что можете сказать?

Муллас потом, когда война закончилась, получил пять лет тюрьмы. Короче говоря, на пять или на восемь лет его посадили, - я уж точно этого и не помню. Ему вспомнили, что в 1925 году он командиром взвода эстонской армии вывез своих ребят против революции. Я с Мулласом хорошо был знаком. В больнице, когда вместе лежали, мы даже с ним в карты играли.

Вшивость была на фронте?

Да, была. Интересно, что когда я пришел в госпиталь после ранения, так три месяца ни в одной даже бане не мог мыться как следует. Потом прямо под Холмом я нашел одну баню. Растопили ее там и помылись. Там мы стояли три-четыре дня, когда с Елизарово шли под Великие Луки. Но потом опять долго бани не было. Все снегом мылись.

Расскажите о вашей послевоенной жизни. Как она сложилась?

Очень просто. Хотя мне предлагали ехать в Таллин, я после демобилизации приехал в Тарту. Ну а раз я был, как бы говоря, офицер демобилизованный в то время, меня назначили директором лесокомбината. Я знал лесное дело кое-как и сколько-то. Но советского хозяйства в целом не знал. И поэтому, когда меня назначили на эту должность, заявил следующее: «Я не могу быть директором». Мне сказали: «Ну будешь тогда главным инженером!» Я пошел и стал им работать. И работал 55 лет в одном и том же месте, - никогда своего рабочего места не менял. Потом уже 300 человек на комбинат пришло. Вообще-то говоря у нас был большой комбинат, это огромное объединение все-таки было. Кстати говоря, более 35 лет там я был начальником отдела снабжения. Несколько раз в жизни мне предлагали вступать в партию. Я послушно вступал. Но, как ни странно, я никогда не проходил кандидатского стажа. Всегда делал все по-своему, и поэтому в отношении принятия меня в партию мне говорили: «Не годится!» Я хотел карьеру делать, как и все, поступал кандидатом в члены КПСС... Но мне никогда не давали кандидатского стажа. Всегда до этого исключали из партии. Но я все-таки жил по своему, как я считал — правильно. А как мне приказывали жить, я существовать не хотел. И вот смотрите, как прожил: сейчас мне уже 92 года.

Роози Александр Петрович

Родился 23 мая 1918 года в деревне Венкуль Вирумааского уезда Эстонской Республики. Окончил 6 классов школы. В 1938-1940 годы проходил срочную службу в эстонской армии. В июле 1941 года вступил добровольцем в 5-й Нарвский истребительный батальон, который позднее влился в состав Нарвского рабочего полка. В его составе прошел отступательные бои до Кингисеппа. Затем, 3 января 1942 года, был призван в армию Горьковским горвоенкоматом. Был назначен на должность заместителя командира отделения роты ПТР в 283-й отдельный истребительно-противотанковый дивизион 8-го Эстонского стрелкового корпуса. В его составе участвовал в боях под Великими Луками в декабре 1942 — январе 1943 года. Впоследствии был назначен связным в штаб артиллерии 7-й Эстонской стрелковой дивизии. В этом качестве служил до окончания войны. Награжден медалями «За боевые заслуги» и «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» Демобилизовался в 1947 году. Воинское звание — старшина. После увольнения из армии жил в поселке Нарва-Йыэсуу Эстонской ССР, работал в рыболовецкой артели, затем — тралмастером в местном отделении рыббазы «Ленрыбхолодфлот». С 1980 года жил в городе Нарва.

- Расскажите о вашей довоенной жизни. Откуда вы родом, кто были ваши родители?

- Довоенная жизнь какая у меня была? Я с 1918-го года. Уже пошел 86-й год (запись интервью делалась в 2003 году. - Примечание И.В.) Родился я в Эстонии, в деревене Венкуль, это - на противоположном берегу от Усть-Нарвы, рядом с Тихим озером. Вся деревня у нас была русская. До 1928 года у меня была фамилия Гулин. А потом нас стали принуждать брать эстонские фамилии. Ведь наша деревня раньше была пограничной с Советским Союзом. Сказали, что если хотите жить на границе, то меняйте себе фамилии. У нас вся деревня взяла себе эстонские фамилии. Вот были такие Соколовы. Они стали Сакала. Были Калашниковы — стали Кару. У нас только две семьи не поменяли себе фамилии — Чувирины и Касаткины. Мои родители взяли себе фамилию Роози. Ну а до войны у меня что было? Семья наша состояла из шести человек, земли не имела. Окончил шестиклассную школу. В 14 лет отец меня в море брал. У меня прадед, дед и отец всю жизнь рыбачили. В Финском заливе, в Нарвской губе, можно сказать, я рыбу ловил с неводом с рыбаками, ну уже с мужиками. С рыбаками вот рыбачил, значит. Сюда, помню, в Усть-Нарву рыбу привозили, что поймаем — то и продадим. Харчи с собой, конечно, брали. У нас невод был 800 метров. Особенно зимой жить было трудно. Ни в деревне, ни в Нарве работы было не найти. Тот, кто устраивался на лесопильном заводе в Нарва-Йыэсуу, считал себя счастливчиком. Другие, ну чтобы как-то перебиться, собирали сосновые шишки, продавали их на топливо, и хоть какой-то заработок был.

А после меня дядя как-то устроил на фабрику работать в Нарву. На Кренгольм (комбинат «Кренгольмская мануфактура»). Это было в 1935 году. Потом я помог перейти границу Боровкову, потом — известному разведчику, который погиб, и меня сослали на юг Эстонии, на хутор Абья. Там я проработал до 1938 года, до октября месяца. Потом с приятелем взяли в армию. Отслужил полтора года. В 1940-м году, в мае месяце, освободился. А здесь сразу и в милицию взяли. Так что еще до войны я милиционером был. На постах, помню, ходили. Была у нас милицейская форма. На октябрьские, помню, нам форму дали в 1940 году. И так и продолжалось до начала войны. Зарплата была 375 рублей. Сперва были кроны, потом как-то эти кроны ликвидировали и рубли стали. И хватало как-то этих 375. Было все дешево. Хлеб стоил 10 копеек килограмм, а буханка не помню сколько стоила.

Потом началась война, и мы добровольцами пошли в Нарвский рабочий полк. Был сначала 5-й Нарвский истребительный батальон. И вот он потом влился в Нарвский рабочий полк. Так там как партизаны мы действовали тогда. Приделали нас к 11-й стрелковой дивизии. И так и воевать начали... Под Ломоносовым воевали. У нас в отделении, помню, ничего не было. Одна винтовка была, и — все.

- А где был ваш первый бой, помните?

- Я начал воевать под Кингисеппом в 1941 году 19-го августа. Первый раз в бою там мы были. Ужасный бой тогда был. Но все равно город освободили. И на сутки, можно сказать, только освободили. Это в Нарвском рабочем полку. Но в этом бою за Кингисепп не один наш полк участвовал. Там и с 11-й стрелковой дивизии были солдаты, и мы были приданы этой 11-й дивизии. Освободили. Потом танки пришли из Гдова. Откуда-то, значит, танки появились. Мы уже стояли в деревне здесь под Кингисеппом. Потом нам дали команду: «Отступать!» Ну мы и начали отступать. Отступали до Мишелева. Есть такая деревня. Там морской пехотный полк какой-то. Не знаю, какая часть там была. Нас выгнали всех. Помню, был у нас в полку эстонец Леппик такой. Раньше, до войны, в милиции он служил. Но он не жив уже. А когда я до войны в милиции служил, этот Леппик был как участковый. Он плохо разговаривал по-русски. Так под Кингисеппом подумали, что он немец. Хорошо, что я подоспел к ним. Говорю: «Да это наш человек!» А то с ним разговаривали так грубо.

- А вообще, если так говорить, какого характера были бои под Кингисеппом в составе Нарвского рабочего полка?

- Под Кингисеппом в 1941 году жуткие бои были. Вот там шла дорога от Касколова до канавки, которая там проходила. Так там у дороги было столько трупов наложено! Я там как-то один пробежал. И смотрю: сумка полевая такая лежит. Я сумку схватил да карту достал. В этой сумке были документы на оперуполномоченного НКВД Рийса. Уже когда сюда в Эстонию с Курляндии мы пришли, тогда я отдал эти документы туда, в НКВД. И так меня больше не спрашивал никто об этом ничего. А карта осталась. Но карту эту я отдал музей на Кренгольме (текстильный комбинат «Кренгольмская мануфактура», - примечание И.В.) — был там такой музей Нарвского рабочего полка. Она, значит, в сумке была у этого у Рийса. В полевой сумке. Потом она была в музее нашего полка. А заведующей музеем была Анна Парфеновна Макарова — жена бойца из нашего рабочего полка Феди Гамзеева. А Рийс, насколько я понял по документам, был оперуполномоченный Ракверского района НКВД. Там, в музее, она должна быть. Если музей работает, там она и есть. Где она теперь, эта карта, не знаю. А бои там были жуткие. Все придорожье было в трупах. Там, помню, мне пришлось выносить тяжелораненного нашего усть-нарвского парня, лоцмана. Так повезло, что рядом проходили санитары и забрали его у меня. А то я уже успел все свое белье на перевязки извести.

- Что было после боев под Кингисеппом?

- Потом привезли нас до Ораниенбаума. Вернее, не привезли, а пешком перешли туда мы. Там нас посадили на поезд, и приехали тогда мы прямо в Ленинград. В Ленинграде мы там неделю, наверное, жили. В Ленинграде-то! Милицейские-то наши остались там. Но много наших погибло тоже еще в боях под Кингисеппом. Наш командир взвода погиб там, например, - был Иванов Борис такой. Мы остались в Ленинграде, пока наша очередь должна была подойти. В общем, очередь подойти должна была, чтобы нам можно было бы ехать дальше в Россию. А потом уже, когда вглубь России мы стали ехать, через Шлиссельбург надо тогда было ехать, вдруг прямо на дороге — взрыв. Большой такой. Оказалось, что это мост взорвали через Неву. Так мы и остались на этой стороне Шлиссельбурга. Никуда не попали. Вечером ходили, смотрели, как этот мост был взорван. Немцы не стреляли в нас. Но их мало так было. Они здесь ходили. Никто даже выстрела не сделал. А потом решили: нет, надо как-нибудь перебираться все равно на Большую землю. Ну и мы, пять человек, скопились, собрали денег и у рыбака купили лодку. Рыбак сначала не давал лодки, но потом говорит: ну я дам сына с собой. Ну мы поехали потом уже. А я знал, как ехать, потому что я тоже рыбачил в Усть-Нарве. Уже с 14 лет море знал. Тогда ехали мы на парусе, а потом ветер стих. До Новой Ладоги надо было ехать нам. А у меня же карта была. Я говорил, что под Кингисеппом во время боев достал одного уполномоченного карту военную. И вот по этой карте мы ехали. К нам подъехала на Ладоге канонерка, и там на ней оказался прокурор Ладоги. Он нас перегрузил всех с лодки на катер свой и повез в Ладогу, в Новую Ладогу. И вот приехали тогда туда уже. В Волхов, значит, мы приехали. Привезли нас туда с Новой Ладоги уже с милиции. Автобус дали. И с Волхова тогда уже погрузили в вагоны. До Череповца доехали мы. В Череповце немец бомбил всю эту станцию. Мы там двое суток помогали, ставили рельсы, и все работали. А потом уже что было?... Вспомнил! Ночью как-то нас погрузили обратно в вагоны, и мы поехали в Нижний Новгород. Тогда он был Горький. В Горьком там попали и знакомые. Но на фронт не пускали. Вообще нас не только в Череповце бомбили. Когда проезжали через Бологое, его тоже разбомбило. Так же, как и Череповец разбомбило. Но мы Бологое уже успели проскочить. И в Горький приехали впятером. Здесь все знакомые были, все знали всех. И здесь всех держали, пока не сформировали часть. Мы аэродром, помню, строили в Балахне. Туда нас направили, уже там была и эстонская, и латвийская милиция, вся она, значит, была собрана на работу. Там мы строили аэродром, а потом узнали, что у нас Эстонский корпус формируется. И отправили нас тогда в корпус. Сперва в Горьком тоже не хотели отправлять. Но я как комсомолец был. Мне говорят: «Нам кадры здесь нужны.» Но я чувствовал, что немец будет побежден и говорил им: «Лучше на фронт пойти!» И так я попал в корпус. А корпус уже формировался в декабре месяце 1941 года (А.П. Роози немного ошибается. В конце 1941 года была сформирована Эстонская стрелковая дивизия. Сам же корпус был сформирован 25 сентября 1942 года. - Примечание И.В.) Там же это было, в Еланске. А уже в 1943 году нас под Великие Луки бросили.

- Расскажите о том, что были за бои под Великими Луками?

- Бои за город были жестокие. Город весь был разбит. У меня есть альбом. И там есть фото: взятие начальника комендатуры фон Засса. Почти весь 1942 год мы не воевали, в Сибири только были. Такие были города, как Камышлов, Еланск, вот там мы стояли. А воевать начали мы под Великими Луками. Ну что запомнилось? Помню, как командира батареи убило у нас. Это так было. Позиция была сделана, орудие было поставлено, а снаряды надо было поднести и освободить из ящиков. Так вот, он был на ящиках там, этот командир батареи. И он прыгнул на эту явную возвышенность, где орудие там было в укрытии. И снайпер его немецкий и «подхватил». Его там так и зарыли. Никаких почестей, никаких особых похорон там не было. Там, под Луками, вообще всех так хоронили. Там, помню, как-то траншею сделали. Но это было уже тогда, когда мы освободили Луки. Так, с полкилометра, наверное, длиной была выкопана траншея. И всех погибших — туда. В три ряда хоронили. Тогда, как сейчас помню, морозно было. Так когда хоронили людей, у кого ноги крючком как-то были согнуты, у кого-то — руки. Я смотрел, когда для этого рыли, вернее, взрывали землю. Земля промерзшая была. И я искал среди убитых своих. У меня три дяди остались там, под Луками, лежать: Кузьма Куули такой, потом — Василий Куули, и Николай Вильме, он тоже был дядя мой. И я когда смотрел на это, то это жуткая была картина. Там тысяч около трех захоронили их. А немцев то мы в дом, который был разбит, прямо бросали в огонь, и так они и горели там. Потом там нашли землянку.

Ну а так там больше под Великими Луками больше ничего и не было. Ну я когда под Великими Луками был, то был 283-м отдельном противотанковом дивизионе. Воевал там, кстати, с отцом известного сегодня в Эстонии тележурналиста, политика Владимира Вельмана. Потом мы части свои подкрепляли: в общем, прислали подкрепление нам. А потом пришлось приехать под Нарву. Уже под Нарву мы пришли в феврале месяце 1944 года. Здесь под Нарвой погиб полковник Мяэ — начальник артиллерии нашего корпуса. Но Нарву, когда шли бои, я не видел. Разбивали ее, помню, с самолетов. Вот в марте месяце ее бомбили крепко. Русские части бомбили. А так под Нарвой что-то около 25-го числа три часа была артподготовка. А как брали Нарву, я в этих событиях не участвовал. Я только так проезжал с начальником штаба артиллерии 7-й Эстонской дивизии. Перед этим я ему приглянулся и он взял меня к себе в штаб. Я был там связным. Так что уже под Нарвой я был при штабе, когда брали город. Меня взяли, я говорю, в штаб артиллерии 7-й дивизии.

- Но после того, как бои за Нарву закончились, вы все же побывали в Нарве?

- Ну в Нарву мы 27-го числа приехали, когда уже тогда город был взят. Но в Нарву не попасть было. Доехали, помню, мы тогда до Ракверской улицы. Еще сучьев полно было там, железа всякого. И как раз саперы все эти работали здесь, разминировали, дороги делали. Командир штаба нашего был Юлиус Котт. Так начальникам этим нашим в город не попасть было. После поехали мы на Усть-Нарву (поселок Нарва-Йыэсуу, расположенный в 12 километрах от Нарвы. - Примечание И.В.). Дорога эта на Усть-Нарву была вся перерытая. Так по ней ехать было тяжело. Подъехали под гору. Как сейчас называется эта улица, которая под гору идет? Поска улица? Так вот, подъехали мы ближе, где Тралфлот потом был (Межколхозная база тралового флота. - Примечание И.В.) Там Речная улица проходит. Вот до сюда мы доехали. Тоже там все эти горелые дома были, бревна такие горелые. Потом, когда еще несколько дней прошло, мы уже в Нарву съездили и посмотрели на город. Нарва вся разбитая была. Народу никого не было. Только солдаты были одни. Работали они. Дома, вот эти казармы и дома фабричные, они, эти солдаты, восстанавливали для жилья. И так это все закончилось.

- Где проходил ваш путь после Нарвы?

- Ну что было? Нас уже в августе месяце 1944-го направили отсюда под Мехикорма. Там мы перебрались на Тартуское направление. Потом, в сентябре, мы форсировали там Эмайыги и уже берег Ладоги переходили сюда. Хотели окружить этих немцев, которые под Нарвой были. А они догадались. И были большие с ними бои. Я не был там в этих боях. Это транкмановский полк (27-й стрелковый полк под командованием полковника Н.М.Транкмана. - Примечание И.В.) был под Авинурме и где-то здесь, когда на этом направлении бои шли. А мы остановились в Муствеэ, там стояли сутки, наверное. Или двое. Не помню, как-то так. И потом... Потом поехали на Тапа, а с Тапа — на Таллин. В Таллин нас не пустили сразу. Там еще бои шли, в Таллине. В какой-то день я еще бегал туда, помню. Искала меня тетка моя, она была бабушкиной сестры дочка, которая жила в Таллине. Но я ее не нашел. В Таллине мы не были долго. Нас уже потом вскоре на Виртсу отправили. Уже таллинская вся эта территория была освобождена. И потом вот на Сааремаа нас перевели. Здесь мы этот пролив форсировали, но - че-то быстро очень это сделали. Ну там так морской флот, авиация и другие войска в операции все вместе участвовали. Было форсирование. На Сааремаа там тоже это форсирование было. Но я уже в этих боях не участвовал, я был при штабе артиллерии. Было тяжело. И вот на Сырве, помню, бои были большие. Мы на другой день, когда бой кончился, ездили с начальником туда посмотреть. Машин не было проехать куда. Там был танк подбит один. Там у танка народу было до всякого: и с одной стороны, и дальше. Там ночью бой большой шел. По слухам — я сам там не участвовал, конечно. Уже в декабре с Сырве, с этого острова, нас перевели в Таллин обратно, а с Таллина уже в Курляндию. Но там я тоже не участвовал. Так при штабе артиллерии связистом и оставался все время. Но свою должность выполнял честно. А так я больше в боях не участвовал: ни в Курляндии, нигде. Я был при штабе артиллерии. Воевал только под Луками и раньше, когда был в Нарвском рабочем полку.

- Последних два года войны вы были связным при штабе. Скажите, а в чем ваша основная работа заключалась? Насколько она была рискованной или нет?

- Ну у меня было так. Если письмо какое-то надо было в полк отвезти, на лошадь садился и верхом вез. Или пешком, если недалеко. Письма, тайные письма относить нужно было.

- Как вы встретили окончание войны?

- Ой, это было ужасно. Я помню, 8-го мая 1945-го был такой дождь в Курляндии. Некуда было деться от него. Я был мокрый весь. И вот 9-го пришел в штаб я. Отправили меня в другую дивизию. На лошади я съездил туда, в другую дивизию. Она недалеко была, ну, километров, может быть, с пять от нас. Меня с донесением каким-то отправили туда. Мне говорят: «Ты распишись, что получил.» А что там было в письме, я не знал, меня это не интересовало. От меня требовалась только доставка. Распечатывай — и все. Но я уже знал 7-го мая, что война кончилась. У нас радист был, который шведский язык знал. И со Швеции он уже слышал, что немцы капитулировали. Так я и узнал о конце войны в нось с 6-го на 7-е мая. А наше радио об этом еще молчало, считало это событие такой тайной.

- Отмечали Победу?

- Что нам отмечать было? Стрельба, конечно, была. Но у нас музыки не было. А вот у немцев музыка была. Они и стреляли, и ракеты пускали, и все было. А мы так спокойно отметили. Можно сказать, я и не видел ее, эту Победу. Я шел, помню, в этот день другой дорогой в свою часть. Прихожу в штаб и вижу: все лежащие, от ночи все уставшие, потому что всю ночь была стрельба такая же, как на фронте. Но стреляли в воздух, конечно же. Я положил все под эти бревна в Латвии, на бревна пошел и там уснул. Проспал Победу. И высох. И сон был ничего, было так тепло, хорошо. День был замечательный. Потом пришли с приятелем погулять. Вдруг — машина. Смотрим: немецкая машина «Опель» идет. Остановилась. По-немецки так кое-как договорились. Они просили штаб армии отвезти их. Я говорю: «Я штаба армии не знаю. Корпус есть наш. Может, в корпус отвезти?» Тогда меня к себе эти эсэсовцы посадили, потеснились. Большие, старые такие уже они были, пожилые. Можно сказать, больше чем 50-летние. И я до корпуса доехал и там их приняли. Они были вооруженные все. Пока ехал, все трясся и думал: ну вот, расстреляют меня сейчас. Жутко было ехать. Пять или больше этих эсэсовцев там было. Я их оставил в штабе, а сам поехал в часть свою. В штаб свой приехал. Сдали машину туда. Я же был при штабе 7 дивизии. При корпусе были офицера все, а я — всего лишь старшина. На том война кончилась.

- 100 грамм на фронте давали?

- На фронте давали. Под Луками каждый день давали 100 грамм.

- Из высшего командования кого-нибудь встречали на фронте?

- Генерала Федюнинского, командующего фронтом, встречал в 1944 году. Это было под Нарвой, когда мы на той стороне были — на противоположном берегу от Усть-Нарвы.Помню, я пошел на этот наблюдательный пункт к приятелю — чтобы посмотреть через НП на поселок. Церкви уже тогда не было. Через бинокль все это видел. Он там тогда стоял, такой скрытный бинокль. Дерна были закрыты, чтобы передовой край можно было видеть, и больше - ничего. Там были эти корни накладены, чтобы все было незаметно все-таки... Я посмотрел на Усть-Нарву, как немцы взрывают. Уже взорвано все было. А это же родина моя. Я сколько раз до войны там, в Усть-Нарве, бывал. Красивая там церковь была, которую немцы взорвали. Там Покровский у нас, священник такой, служил. И вот тогда 20 июля еще была она, эта церковь, а 21-го числа ее уже не было. Посмотрел я на это дело. А 25-го началось наступление. Так вот, когда оттуда стал возвращаться, повстречался с Федюнинским. А этот-то солдат, который на этом бинокле сидел, сержант или я не помню кто по званию, сказал мне еще перед этим: «Уйди, сейчас командир будет здесь.» И он мне встретился на дороге. Командир ихний. А его, бинокль, в который я смотрел, у нас называли ножницы. Такие они, эти бинокли, были: ты стоишь, скажем, под столом, а бинокль наблюдает за тем берегом. И вот тогда я попался Федюнинскому в лапы. Ну обругал, отматерил, короче говоря, он меня. Траншея такая же узкая была. Как пройти мимо него было? Я сказал, когда он спросил, что сходил, что всё, побывал у него на НП. Он мне сказал: «Чтобы больше ноги не было!» А я ж к приятелю ходил. Дружили уже мы тогда с ним. Я несколько раз ходил к нему. Костя, помню, имя его было, а как фамилия, не помню. Он был на наблюдательном пункте. Как Федюнинский шел, он был подготовлен ко всему. Это его был НП. А у нашего генерала, командира корпуса Пярна, был в лесу на елке наблюдательный пункт. Под деревьями спрятан был бинокль. А у этого — там. Этот Костя мне сказал: «Уходи, придет Федюнинский!» Там метров, наверное, 30 надо было пройти по траншее. Ну он обругал и все. Ну того тоже обругал, который на бинокле наблюдал. А их там у бинокля поочередно три человека дежурило. Наблюдали они там за всем. Потом только в Усть-Нарве встретил через 30 лет я этого генерала Федюнинского, когда он сюда к нам в Нарву приезжал.

- Ранены вы были во время войны?

- Ранен не был, хотя в окружении под Ленинградом один как-то раз провели безоружными всю ночь. Отсиделись тишком и тоже выбрались. Но я зато тифом переболел и воспалением легких. Из-за этого у меня ноги до сих пор плохо ходят. Меня же еще в партизаны готовили: я для таких целей был ценным кадром, как говорят, потому что знал как русский, так и эстонский язык. Но заболел воспалением легких. Так что все изменилось поэтому. Ну вот и отправили на поправку меня ближе к Горькому, где жили мои родители. Колхоз снабжал меня медом, маслом. Так что неправда, что на фронте не болели. Таких, как я, было много. Но на войне было всякого. И веселья хватало. Я, например, помню прекрасный оркестр и танцы на Селигере, где мы одно время стояли.

- Кстати, а что можете сказать о вашем отношении к немцам?

- Ну я могу в назидание тем, кто думает, что немцы несли освобождение Эстонии, вот что рассказать. В одном немецком штабе, который немцы же спешно оставили, я как-то за шкафом заметил красивый кожаный футляр, в котором они карты хранят. Так оно и было. Но какую карту я там нашел! До самого Урала на ней были расписаны и разграничены владения будущих немецких помещиков. Конечно, тогда сразу все, кто был рядом, набежали посмотреть на такую историческую карту, а потом ее передали начальству и больше я ее не видел. Жалко только, что не успел разобрать, у какого немецкого помещика мне пришлось бы жить и работать.

- После войны служили в армии?

- Я сверхсрочно служил еще один год, до 1947 года. Народу не хватало. А потом демобилизовался.

- Как сложилась ваша жизнь на гражданке?

- После войны работал рыбаком. Во время войны немцы сожгли нашу деревню, мой дом. Родители мои уже умерли. В Усть-Нарве живу уже с 1948 года. Купил здесь дом, который и сейчас стоит. А работал, я говорю, рыбаком. Рыбачили уже не в одиночку. На первых порах организовал бригаду рыбаков. Помню, по просьбе директора Ленинградского Кировского завода (и по договору с ним) мы стали отправлять улов в рабочие столовые завода. Директор несколько раз выписывал нам благодарность и премировал наравне с рабочим. Потом в Нарва-Йыэсуу организовали рыбокомбинат, отделение рыббазы «Ленрыбхолодфлот», и меня взяли туда тралмастером. Там и вышел на пенсию. В 1980-м переехал в Нарву.

(Александр Петрович Роози скончался в 2011 году на 94-м году жизни. Похоронен на кладбище в Нарва-Йыэсуу)

Мери Арнольд Константинович

Майор, Герой Советского Союза
Арнольд Константинович Мери - человек-легенда, первый эстонец, удостоенный звания Героя Советского Союза. Родился 3 июля 1919 года в Таллинне. В Красной Армии служил с 1940 года. В Великой Отечественной войне участвовал с первого дня. Был заместителем политрука радиороты 415 отдельного батальона связи 22 стрелкового корпуса 11 армии Северо-Западного фронта. Отличился в июле1941 г. в тяжелейшие дни нашего отступления в боях за г. Дно Псковской области. Фашисты прорвались к штабу фронта. Он, возглавив группу связистов, организовал оборону. Был ранен, остался в строю. Все атаки немцев были отбиты. Звание Героя Советского Союза получил в августе 1941 г. Уже будучи Героем Советского Союза, А.К. Мери стал курсантом МВИУ. Окончив его в 1942-м, стал помощником начальника политотдела 8-го Эстонского стрелкового корпуса по комсомольской работе. После Победы майор А.К. Мери вышел в отставку, ныне - полковник в отставке. Награжден двумя орденами Ленина, двумя Отечественной войны 1-й степени, двумя - Красной Звезды и другими наградами. После войны был 1-м секретарем ВЛКСМ ЭССР, в 1951-1956 годы был исключен из партии и лишен звания Героя Советского Союза. После восстановления работал первым заместителем министра просвещения Эстонской ССР. Живет в Таллинне. В настоящее время - председатель антифашистского комитета Эстонии.

А.Мери. Мне довелось служить в двух эстонских стрелковых корпусах Красной Армии - 22-м и 8-м. Незадолго до боя, за который мне впоследствии присвоили звание Героя Советского Союза, где-то 13 июля, когда фашистская авиация нас бомбила, я был во главе небольшого отряда из 25 человек, разыскивал, куда делся 22-й Эстонский территориальный корпус. А поскольку никаких документов, серьезно подтверждающих законность моего нахождения, не было, то меня в период этих розысков дважды арестовывали. Первый раз арестовали в Ленинграде. Обошлось блестяще! Разобрались. Нам отвечают: «Нигде вы свой корпус искать не будете, в военно-пересыльный пункт и на комплектование частей!» А военно-пересыльный пункт - это четыре теплушки, с четырёхметровой стеной и со стеклом. А в части, наверное, посчитали меня дезертиром, что я в леса подался - ушёл к лесным братьям. Поэтому с ребятами ночью бежал через эту четырёхметровую стену, и бегом на железнодорожный вокзал, в Новгород. Из Новгорода - в Старую Руссу. В Старой Руссе вторично арестовали. Но, обошлось. Часть нашли.

И. Вершинин. Арнольд Константинович, за что вам присвоили звание Героя Советского Союза?

А.Мери. Там произошла такая совершенно нелепая вещь. Штаб корпуса находился в примерно 30 километрах от линии фронта. И от немцев - ни духу, ни слуху. Причём, как раз утром меня вызвали в штаб корпуса и дали задание к вечеру возглавить группу радиомашин и выйти на передовую для того, чтобы обеспечивать связь между передовой и штабом корпуса. Так что утром штаб корпуса считал, что до немцев остаётся 30 километров. Через два часа, когда я собрал ребят из этих трёх машин, с которыми должен был выйти на линию фронта, мы оказались под огнём немцев. Я решил, что не может быть немцев, потому что я только что шёл из штаба, а штаб считал, что до них 30 километров. Не может быть! Это, наверное, поскольку мы были одеты в эстонские буржуазные мундиры, какая-то проходящая часть приняла нас за немецких парашютистов. И какая-то нелепая история происходит! И бросился разбираться: в чём дело? Бросился, и залез за спину наступающих немцев. Тогда меня ошарашила другая мысль. Но до штаба корпуса остаётся меньше километра, и никаких оборонительных позиций у штаба корпуса не было - ни одного окопа не было, ни одной части не было, готовой держать оборону. Через полчаса штаб корпуса будет уничтожен к чёртовой матери! А уничтожение штаба - это уничтожение корпуса. Я бросился назад. Паника. Я начал организовывать оборону. Это были не мои бойцы. Я не имел такого звания, чтобы ими командовать. Но я создавал оборону. Говорю: "Если мы не будем обороняться, нас вырежут! Штыками заколют! Так что, единственная возможность спастись - это создавать оборону!" На кого не действовало, у меня был наган: тыкал в нос наганом. Мне одно очень высокое начальство чуть не разрушило всё, что я создавал. Потребовало, чтобы с теми бойцами, из которых я создавал оборону, пошли вместе с ним в разведку. Отвечаю: "Никуда я не пойду!" "Приказ командира и так далее, звание полковника!" Я говорю: "Не пойду! Потому что не в разведку нужно идти, а нужно создавать оборону!" Отстал он от меня. Создал оборону. Несколько часов. Потом, когда я уже был ранен и в руку и в ногу, пришлось руководить обороной ползком. Ходить я уже не мог, только приползал.

И. Вершинин. До госпиталя как доехали? Что запомнилось?

А. Мери. Шло немецкое наступление. От станции Морино до Старой Руссы нас, раненных, везли трое суток. Было пять составов, причём, один или два состава с раненными, а три состава с каким-то оборудованием, которое, видимо, немцы очень хотели заполучить. Поэтому составы они не бомбили, а бомбили дорогу перед составом. А потом утюжили из пулемётов по вагону. И так трое суток! Вагон был весь забит - 50 человек. А доехало до Старой Руссы нас трое. Большинство раненных не были убиты, нервы не выдерживали, и люди выскакивали с вагонов и уползали в кусты помирать. Я всё же до Старой Руссы доехал, и в госпитале меня встретили наши «корпусники».

И. Вершинин. Как вы узнали о присвоении вам звания Героя?

А. Мери. После того, как меня обнаружили в госпитале в Старой Руссе, по секрету в первый раз сказали: "Послушай, а знаешь, тебя решили представить к правительственной награде". Я решил, что, пожалуй, медаль "За отвагу". Так что я рассчитывал на медаль. Не знаю, может это сплетня, я откуда знаю, мне только говорили. А говорили мне так, что из батальона меня представили на "Красную Звездочку". А в штабе корпуса сказали: тпру, на звание Героя Советского Союза. Потому что если бы я не сделал того, что сделал, то накрылся бы весь корпус. И сменили, прибавив значение того, что я сделал для других, и всё это поднялось со "звёздочки" на орден Ленина (Мери Арнольд Константинович вручена медаль Золотая Звезда №513 по указу ПВС от 15/08/41. - И.В.)

И. Вершинин. После госпиталя куда вы попали?

Герой Советского Союза Арнольд Мери (рисунок сделан Э. Эйнманом в 1942 году)

А. Мери. Потом, находясь на излечении, когда уже почувствовал, что в состоянии вернуться в строй, я бросился разыскивать следы своего корпуса, потому что война - работа не из самых приятных, и воевать в новой части, где ты никого не знаешь, и где никто тебя не знает - это не самый приятный вариант на войне. Поэтому, мне хотелось вернуться в ту часть, в которой я начал воевать, где я знал людей, и люди меня знали. Я бросился разыскивать, пользуясь тем, что документы позволяли мне двигаться свободно. Даже до Москвы добрался, но никаких следов корпуса так и не обнаружил! И мне предложили идти на военную учёбу: «Через три месяца присвоим звание, и поедете офицером-командиром на фронт!» Ну а потом, в военном училище, куда меня направили, через некоторое время оказалось, что срок обучения в училище продлён с трёх месяцев до шести месяцев, и начались разговоры, что, вероятно, будет продлён до целого года. Мне это не очень понравилось, потому что я посчитал, что через год уже война кончится. С каким лицом я на людей буду смотреть? Отсиделся в тылу. Ну а тут, в военной окружной газетке появилось сообщение о том, что формируется новая эстонская стрелковая дивизия на Урале. Я из военного училища накатал рапорт в Глав РККА, что «считаю неправильным своё нахождение на военной учёбе. Я должен быть в эстонской части, и воевать вместе с эстонскими ребятами!» Ну и действительно, прошло каких-то десять дней, и поступил приказ Глав РККА немедленно откомандировать меня в формируемую эстонскую часть. Ну, я и приехал в 249-ю Эстонскую стрелковую дивизию. Меня сперва назначили комсоргом стрелкового полка. А к первому моменту появилось распоряжение от командира прибыть в Москву на неделю, на одно мероприятие. Я выехал в Москву, участвовал там в этом мероприятии, а когда вернулся, мне сказали: «Нет, ты уже не комсорг стрелкового полка, а ты уже помощник начальника политотдела дивизии по работе среди комсомольцев и молодёжи!» А потом, по пути двух эстонских дивизий на фронт сформировали корпус. Осенью 1942 года меня с дивизии перебросили в корпус, и до конца войны я был помощником начальника политотдела корпуса по комсомольской работе.

И. Вершинин. В книге «История Эстонского Народа», написанной Валком, Вахтре и Лааром говорится, что под Великими Лукам перешло на сторону немцев около 1200 человек. Расскажите,как это было на самом деле?

А. Мери. Сейчас вряд ли найдется человек, кто знает так хорошо эту историю, как я. Так вот, вы задавали вопрос насчёт перехода на сторону противника. Фактическая основа этого вопроса, уж там наговорено много лишнего, касается, я сейчас точно не помню, но по моей памяти второго батальона 921-го полка 249-й Эстонской стрелковой дивизии. Следовательно, из корпуса, из примерно 2500 человек, этот вопрос касается одного единственного батальона. Следовательно, численность его была что-то около 700 человек. Что с ним произошло? Это было на первом этапе боевых действий корпуса после завершения его подготовки. Он абсолютно был ещё не обстрелян. Сформировали корпус осенью 1942 года и в начале зимы бросили по направлению к Великим Лукам, которые были окружены нашими войсками в результате прорыва немецкого фронта. Медленно язык уходил, в конце этого языка были Великие Луки. Великие Луки оказались в окружении. И от Великих Лук до твёрдого немецкого фронта было вначале, потом этот промежуток сократился до 7 километров, а вначале было что-то порядка 18-20 километров. Когда корпус бросили туда, была идея продолжения этого прорыва дальше на Запад. Причём, одно из направлений прорыва в голове стратегов - это было направление на Холм с выходом в стык границы нынешней Российской Федерации с Латвией и Эстонией. Представляете, южнее Пскова выходить на границы прибалтийских республик в этом направлении. Не знаю, как вы представляете себе географию, но выгружались мы в районе города Торопца, это на полпути к Великим Лукам. И с Торопца нас бросили под Холм. Холм был в руках у немцев. До Холма оставалось, так сейчас я по карте, примерно порядка 100-120 километров. Единственная дорога! Мы начали движение к Холму, и началась страшная вьюга. И трое суток мы шли по этой вьюге к Холму. Вся автотехника отказала, застряла. Все обозы застряли. Вся артиллерия застряла. Даже миномёты 120-миллиметровые отстали. Безнадёжно отстали. Так что, в последний день продвижения к Холму мы получили на суточный рацион два сухаря. Когда вышли к Холму, стало понятно, ну, к самому Холму ещё не подошли, оставалось ещё километров 15 или 20, выяснилось, что насчёт продолжения прорыва к балтийским республикам - это чистейшая фантазия, никаких сил для того, чтобы этот прорыв осуществить, нет. Немцы начали концентрировать свои войска в том пункте, которым завершался прорыв, в результате которого были окружены Великие Луки. И возникла совершенно реальная угроза, что никаких дальнейших прорывов нет, но и этот прорыв будет ликвидирован, и будет ликвидировано окружение Великих Лук. И из под Холма нас завернули для того, чтобы усиливать кольцо, окружавшее Великие Луки, это 80 километров примерно. И снова по этой же вьюге, и по всем этим сложностям! Примерно в конце этого недельного похода те остатки, которые были ещё способны двигаться, дошли до внешнего кольца Великих Лук. И там нам отвели фронт обороны против свежих немецких войск, которые были подброшены для деблокировки Великих Лук. Начались бои, и вот, я не помню, на который день, на четвертый или на пятый, меня посылают из политотдела срочно к командиру корпуса генералу Лембиту Пэрну и комиссару корпуса полковнику Августу Пуста. Туда к ним было вызвано три человека - начальник химической службы корпуса, старичок-полковник, начальник инженерных войск, чуть моложе, тоже полковник, и я, как представитель политотдела. Дело в том, что штаб был полностью оголён, все были разосланы по полкам и дивизиям. И значит, нам троим, сообщают, что на одном из участков фронта произошла какая-то невероятная сумятица, без сопротивления наших войск образовался внезапный немецкий прорыв, двухкилометровый разрыв во фронте, и штаб корпуса ничего не знает, что там происходит. Знает только то, что прорыв существует. Поэтому нам, троим, нужно идти туда и на месте выяснить, что произошло: этот прорыв заткнут или не заткнут, или же этот прорыв действительно существует. Всё это произошло за несколько часов до того, как нас сюда послали. Мы пошли. Это было под вечер, и где-то уже в глубокой темноте мы втроём добрались до того места. Прорыв действительно существовал. Прорыв был заткнут полковыми подразделениями. Один батальон накрылся.
Что же произошло с этим батальоном? Накануне вечером, когда они впервые вышли туда, им отвели позицию и сказали, что до фронта, до передовой остаётся 3 километра. Фронт держится, но те части, которые держат фронт, на исходе своих сил и, по-видимому, через день через два будут вынуждены отступить. Поэтому 921-й полк и в частности этот второй батальон должен иметь в виду, что за сутки двое они должны на этом месте подготовить твёрдую оборону против наступающих немцев.Люди были совершенно измождены, абсолютно измождены, и поэтому возникло решение, можно, конечно, осуждать, правильно или неправильно, что людям, во-первых, нужно отоспаться и завтра с утра начинать создавать уже окопы, оборону и так далее и такое прочее. Поэтому, натянули плащ-палатки между кустиками и завалились спать. Утром, перед рассветом, немецкие танки уже прошли мимо них и оказались у них в тылу, а в расположении этого батальона ходили уже немецкие автоматчики и вытаскивали уже из плащ-палаток бойцов. Ну и тут началась, конечно, сумятица, никто ничего не разберётся и так далее и такое прочее. Вот это и была история перехода. Я, конечно, говорю со слов командира полка и комиссара полка. Но, поскольку там были другие, мы тоже переспрашивали, проверяли: вешают нам лапшу на уши или это действительно происходило так. Всякие опросы от кого бы то ни было, подтверждали, что всё происходило именно так. Но так ли было или не так - говорят другие обстоятельства. Во-первых, уже, когда мы были там, в тылу у немцев шла непрерывная стрельба. Следовательно, не было там никакого успокоения. И затем, в течении последующих пяти-шести дней мелкими группами прорывались через немецкий фронт и выходили к нам части этого второго батальона, вышло немножко меньше половины, значит, из 700 человек чего-то порядка 250 человек. В течение недели мелкими группами выходили. Второе дело. Ведь то, что мы туда ходили, разбирались, под утро мы пошли назад, доложили корпусному начальству о положении, что дырка заткнута и временных катастроф не намечено. Но дело в том, что это мы там разбирались. Но ведь после этого разбирался и СМЕРШ, и вся прокуратура, и так далее и такое прочее. Если бы был переход, то последовали бы санкции. Но санкций-то абсолютно никаких не было! Значит, не было и перехода. Теперь, что касается перехода. Ну, во-первых. Не мало же такого народа, который воспринял всю эту ситуацию как избавление от войны. Господи, сейчас отправят их по домам и всё спокойно! Затем, когда они появились в Эстонии, они говорили, что добровольно перешли. Так а какой же дурак не будет этого говорить? Ведь, если он скажет, что он перешёл добровольно, его отпустят домой. Если он скажет, что попал в плен, его отправят в лагерь для военнопленных. Так что, разговоры о том, что они перешли добровольно, это вполне естественно. Вот это и был тот самый переход, на котором сейчас спекулируют.

Герой Советского Союза Арнольд Мери, 1944. при передаче танковой колонны воинам эстонского стрелкового корпуса.

В. Корзанов. Я был в Великих Луках в 1944 году. Там была какая-то железнодорожная станция. Всё было разбито.

А. Мери. Всё было разбито. А что Великие Луки? Под Великие Луки мы прибыли полностью сформированные, то есть, наша численность - примерно 3000 человек. После окончания боёв, ликвидации немецкого гарнизона и так далее нас отправили на отдых, неподалёку, километров там за 50. Вот, не знаю, как в других частях, а у нас вообще мода была такая: как только начинается то ли боевое, то ли какое-нибудь задание, тогда весь политсостав распределялся по полкам, на месте остаётся информатор, остаётся секретарь в политотделе, и всё - все остальные по частям. Когда уходили на отдых, меня отправили уходить вместе с 917-м полком 249-й Эстонской стрелковой дивизии, так вот, в строю было около 300 человек из трёх тысяч. Причём, с учётом того, что в ходе боёв ещё два раза получали пополнение, может там, кто оставался - человек 40. Не умели воевать! Если говорить насчёт великого героизма - не в этом дело! Просто не умели воевать! Героизм был!

И. Вершинин. Что Вы можете сказать о генерале Лукасе?

А. Мери. Лукас был начальником штаба корпуса. Это был бывший буржуазный офицер, звание которого, насколько мне помнится, полковника - kolonel. Он был серьезным работником и серьезным штабным офицером. На него возлагали большие надежды немцы. Я не хочу вообще говорит об эстонских приспешниках немцев, потому что они самостоятельной роли не играли. Несомненно, этот интерес немцев к Лукасу подсказали немецкие пособники из эстонцев. Несомненно. Я знаю, что во время боёв, первый раз не помню, а второй раз непосредственно перед боями за освобождение Нарвы немцы подсылали к нему агентуру для того, чтобы склонить его к переходу и по возможности к переводу корпуса на сторону немцев. Лукас арестовал этого агента, который пришёл к нему с этим разговором, и передал советским властям.

И. Вершинин. Что вы можете сказать о генерале Пэрне?

А. Мери. Я не очень его любил. Он был талантливым генералом, он был очень храбрый человек, мужественный человек. Но как человек он недотягивал до той должности, которую занимал, и до той роли, которую он должен был играть. Был он большим бабником и большой пьяницей. А то, что талантливый генерал - это несомненно, очень смелый человек, человек большого личного мужества. Но и то, что я раньше говорил, тоже верно.

И. Вершинин. Бои в Курляндии были тяжёлыми?

А. Мери. Да, тяжёлыми. Дело в том, что там была в кольце крупная немецкая группировка. Причём, по своим боевым качествам она состояла из ветеранов их восточного похода, которые в России провоевали четыре года. Так что боевые качества этой армии, численность которой была что-то порядка 300 000 человек, были высокими. И явно их задача заключалась в том, что их хотели обязательно вытащить на оборону Берлина. И в обороне Берлина они могли сыграть очень серьезную роль именно из за своих очень высоких боевых качеств. Поэтому, задача тех частей Советской Армии, которые были брошены в Курляндию, заключалась в том, чтобы малыми силами не допустить их вывода, то есть, всё время создавать такое напряжение, чтобы их нельзя было оттуда вытащить. Наступать, как известно, должны силы, примерно трёхкратно превосходящие силы обороняющихся. В этом случае наступление может быть и должно быть успешным. А тут наши силы по численности были точно такими же, как у этих элитных войск. И вот эти силы должны были создавать на фронте такое напряжение, чтобы не вытащили их под Берлин. Это было, конечно, очень тяжело!

И. Вершинин. Вы участвовали в Параде Победы в 1945 году?

А. Мери. Нет, хотя я считаюсь его участником. Я прошёл все подготовки, включая последнюю подготовку в Москве, был уже назначен ассистентом у знамени сводного полка Ленинградского фронта. Но за неделю до этого демобилизовали в связи с решением ЦК о назначении меня первым секретарём ЦК комсомола Эстонии. Так что, в день парада я был уже заграницей. Во всех юбилейных парадах участвовал.

И. Вершинин. В Эстонском корпусе было восемь Героев Советского Союза - вы, Гиндреус, Аллик, Матяшин, Репсон, Башманов, Кундер и Кульман.

А. Мери. Был ещё один Герой Советского Союза - Тяхе. Ему присвоили звание Героя вместе с Алликом, Матяшиным и Репсоном. Но его лишили звания, произошла дурацкая история. Он работал в милиции в Вильяндиском районе, был задействован в какой-то операции против лесных братьев, дня три-четыре мотался по лесам, без сна и еды, изнуренный до предела приехал домой. Задание было выполнено. Все в порядке, приходит домой, а в постели его жены - непонятно кто. Понятно, что в таком состоянии человек может и глупость сделать. Его можно понять. И в то же время, каково бы не было состояние человека, простить его тоже нельзя. Осудили, лишили звания Героя Советского Союза. (Тяхе Эдуард Юганович, вручена медаль Золотая Звезда № 4554 по указу ПВС от 24/03/45, лишен указом ПВС от 02/01/52. - И.В.)

И. Вершинин. Арнольд Константинович, а вторым орденом Ленина вас за что наградили?

А. Мери. Это за создание комсомола Эстонии, в 1948 году.

И. Вершинин. Как вы считаете, наступило примирение?

Командование Эстонского стрелкового корпуса 
Слева направо: начальник штаба генерал-майор Яан Лукас (1892-1953, расстрелян), заместитель командира по строевой части полковник Василий Кюлаотс (1898-?), командир корпуса генерал-лейтенант Лембит Пэрн (1903-1974), начальник политотдела полковник Аугуст Пуста (1904-1971) и начальник артиллерии генерал-майор Карл Ару (1902-1994). 1945 год.

(из личного архива И. Вершинина)

А. Мери. Так есть ведь всякие! Есть такие, с которыми примирения не нужно, которые давно сменили свои принципы. А есть и такие, которые не сменили своих принципов, которые другими методами пытаются восстановить то, что другими методами хотел сделать Гитлер. Тех, которые изменили свои принципы, можно понять, и можно в известном смысле даже простить, списать на время, обстоятельства и так далее. Но начинать из этого делать героев - это уже извините. Или говорить, как говорит неизвестно кто, что пришло время всё простить, и возлагать цветы на могилы не только павших за правое дело, но и на могилы тех, с кем мы воевали, извините, вот с этим я согласиться никак не могу. И вижу в этом определённую политическую тенденцию, губительную. Если, например, сейчас обнаружится, что кто-то был в РОА, и не был в своё время привлечён к ответственности, и если начнут его привлекать к ответственности, я скажу, что это безобразие, пора глупостями перестать заниматься. Это я так считаю. Но сказать теперь, что, поскольку столько времени прошло, то давайте считать их героями - извините, не пройдёт!

В. Корзанов. Войну пора кончать!

А. Яковлев. Это правильно!

А. Мери. И не мы продолжаем войну, когда вспоминаем это, а они продолжают эту войну в другой форме.

В. Корзанов. Пробыл я в одно время в снайперской роте, в запасном полку, где учили снайперов. Вот, прошло сколько времени. Вот, занятия, тактика, и всё в Ульяновской области, более чем 40-градусный мороз, на улице. Нам говорят: «Вы должны укрыться так, чтобы по вам прошёл бы немец, и вас бы не нашёл!» А как это? Практически сделать - это никто никогда ничего. Так вот, когда прибыли на фронт, так хорошо, что в 171-ю стрелковую дивизию. Там заместитель командира дивизии по строевой части полковник, что-то не припомню фамилии, бывший швейцарский унтер-офицер, организовал под Идрицей, можно сказать, чуть ли не на переднем крае сборы снайперов. Это были «деды». А сейчас, эти «деды», что они там вытворяют!!! А нас они учили на сборах!

А. Мери. Вообще, насчёт «дедов». Послушаешь, что не знаешь. Сейчас, наверное, немножко так реализовалось, не знаю. Представить себе, чтобы в наши времена в армии были такие нравы - в голову не помещается! Да как это может быть?!! Господи, да не могло быть вообще такого! Абсолютно не могло быть!!!

А. Яковлев. Наверное, так. Я был командиром взвода станковых пулемётов. Я не уходил со своего взвода до тех пор, пока у меня не накормлен и не уложен спать ни один солдат. Если это удавалось - спать. А сейчас он пришёл, отбыл 8 часов, и уже в казарме творится всё, что заблагорассудится.

А. Мери. Я вот вспоминаю. Вот, в 22-м территориальном корпусе, который был создан из эстонской буржуазной армии, так вот, я там был в батальоне связи заместитель политрука роты. Четыре секелёнка в петлицах, то есть, это равноценно старшине. И звёздочка на рукаве. Что я из себя представлял? Ничего. Один, наверное, из сотни. За зиму 1940-41 года я помню три случая, когда ночью приходил ко мне комиссар корпуса и длительное время, по несколько десятков минут, по часу со мной лично разговаривал. Что, это я? Это каждый был в таком положении. Причём, разговаривал не менторским тоном, он разговаривал по душам, спрашивал мнение, спрашивал совета. «А как ты думаешь?»

В. Корзанов. А потом делал выводы.

А. Яковлев. Он своё мнение имел.

А. Мери. Несомненно, он своё мнение имел. Но он своё мнение проверял на мне, а также и не только на мне. Я был таким же, как десятки-десятки других. В такой атмосфере может возникнуть дедовщина? Какая же это дедовщина? Это абсолютно не может быть!

А. Яковлев. В той же Чечне ты с ним в бой поёдешь! Сейчас, например, говорят: чеченский синдром, афганский синдром. Мы прошли такую перепалку, и у нас не было никакого синдрома. Пришли с войны и включились в восстановление народного хозяйства. Никакого синдрома!

А. Мери. И вот вообще, вспоминая, скажем, жизнь ещё до войны, во время войны и первые годы войны. И, скажем, наша жизнь в 70-е 80-е годы. Ведь это как небо от неба! Вот говорили: всё было хорошо, просто замечательно, потом пришёл Горбачёв и всё развалил. Господи, да когда Горбачёв пришёл, всё было уже развалено. Процесс разложения шёл ведь десятилетиями!

И. Вершинин. О лесных братьях, что можете сказать?

А. Мери. Они не вели борьбы с так называемыми оккупационными войсками. Были случаи, когда забрасывали очередную группу из за границы, они натыкались на пограничников, и происходил бой между пограничниками и лесными братьями. Вот это единственный случай, когда они воевали против Советских Вооружённых Сил. Они воевали против советского актива. В период с 1945 по 1949 год, когда я был первым секретарём ЦК комсомола Эстонии, я встречал свыше пятнадцати случаев, когда эти лесные братья убивали пионеров при сборе ягод в лесах только за то, что у них были красные галстуки. Так какие же это освободители? Это ж придумать только!!! Пользуются тем, что информация тендециозная, так и спекулируют...

И. Вершинин. Арнольд Константинович, у вас в коленной чашечке сейчас сидит осколок. Вы считаетесь инвалидом войны?

А. Мери. Когда мне шибко надоела роль начальства в 70-х годах, и начал приближаться почтенный возраст, я узнал, что инвалиды, официально признанные, имеют право на досрочный уход. О, думаю, зацеплюсь! Ранения, пробито лёгкое, а главное - в коленной чашечке сидит осколок. А мне говорят: «А справочку из госпиталя, что вы были ранены». Я говорю: «А что, так не видно?» «А откуда мы знаем, может, ты гвоздём себе колено расковырял!» Я посмотрел: идите вы к такой-то матери.

В беседе с Героем Советского Союза Арнольдом Мери участвовали Василий Корзанов, Анатолий Яковлев и Илья Вершинин.