Двести лет - более чем веский повод для напоминания о тех из американских амплитуд, которые можно назвать историческими. В них динамизм американского капитализма, записанный, что называется, в «гены» американцев - нации иммигрантов - талант организованности и эффективности, умение добиваться быстрых экономических результатов, равное в тисках конкуренции способности выжить и преуспеть, безжалостное отбрасывание всего мешающего при каждом новом рывке вперед, при каждой новой попытке выйти из мучительных кризисов, даже если это все - судьба тысяч и миллионов людей, человеческий материал, ставший «ненужным» и еще при жизни подлежащий списанию в утиль.

В исторических амплитудах - и великие достижения и великие жгучие проблемы Америки. На заре самостоятельного существования США были чисто аграрной страной с населением в два с половиной миллиона человек, включая полмиллиона черных рабов, которые на Юге, в самом богатом тогда районе страны, составляли две пятых всей собственности граждан. Бенджамин Франклин, философ, дипломат и изобретатель, а также один из первых футурологов Америки, не видел у неё другой будущности, кроме сельскохозяйственной.

Он был не одинок в этом заблуждении. Американцы на веки вечные мыслили себя свободными фермерами (черные рабы, как и индейцы, разумеется, исключались из этой концепции свободы).  И что же? Смертельная конкуренция оставила в фермерах лишь три процента самодеятельного населения Стаз самой промышленно развитой страной капиталистического мира США безвозвратно распростились с идиллическим заблуждением прошлого.

Опыт учит. Двухсотлетняя амплитуда американской экономики, как известно, знала жесточайшие кризисы и все-таки продолжает движение по восходящей, хотя и сбивающейся кривой. Что дальше? В предсказаниях специалистов, обескураженных последним, сильнейшим после 30-х годов спадом, - «осторожный оптимизм» и к тому же особого рода. Американцев не отпускает тревога: недра хищнически опустошены, эпоха безудержного расточительства кончается, «потребительское общество», похоже, пошло на убыль. 

Профессора Ричарда Морриса, президента Американской исторической ассоциации, спросили, как бы вписался автор Декларации независимости Томас Джефферсон в сегодняшнюю Америку. По мнению историка, - с великим трудом. Большой любитель природы и сельской жизни, Джефферсон, как полагает Моррис, был бы «шокирован крайностями загнивания городов, чрезмерным индустриализмом и опустошением окружающей среды».

Джефферсон наверняка был бы потрясен и другим - трансформацией политики и практики американского государства и его правящего класса. Родившиеся в огне антиколониальной освободительной борьбы Соединенные Штаты превратились в империю, лидера мирового империализма, в союзника и оплот реакционных режимов, в противника современных национально-освободительных движении.  Историческое прошлое - предмет оживленных дискуссий в этом году.

Из прошлого пытаются рассмотреть - и оценить - настоящее глазами создателей американской республики. Настоящее прикладывают к прошлому: отвечает ли оно тем провозглашенным идеалам, которые американец заучивает со школы? Наряду с демагогией и пустым красноречием есть и искренние попытки соскрести хрестоматийный глянец, разобраться в значении Декларации независимости, в исторических корнях. 

Хотя 1776 год невозможно «переселить» в 1976-й, декларация не мертва, не уничтожена риторикой, она все еще воспринимается как свидетельство о рождении нации, где записаны существенные ее характеристики. Из поколения в поколение она помогает высевать идеалы свободы и равенства. Но что такое свобода? Что такое равенство? Не похоже ли оно здесь на долларовые ассигнации - они все равны размером, но весьма отличаются достоинством?

О чем думал Джефферсон, когда, перечисляя права человека, взамен права на собственность вставил право на стремление к счастью? За двести лет сколько было дано ответов на эти вопросы! В том числе и ответов убедительных, исходящих от жизни, от саморазоблачительной практики капиталистического общества, от революционной теории, призывающей к преобразованию мира на справедливых началах.

Никто не сумел выразить это так последовательно и четко, как коммунисты. Правящая Америка сделала, кажется, все, что в ее силах, дабы лишить американский народ самой возможности слышать их голос. Напрасные усилия. «Барометры предсказывают штормовые ветры и революционные перемены. Это такой прогноз, который не скрыть даже самым изощренным буржуазным историкам и футурологам». 

Сказанные как раз в связи с двухсотлетием, эти слова Генерального секретаря Коммунистической партии США товарища Гэса Холла суть свидетельство беспримерного интеллектуального и душевного мужества, недоступного тем, кто не видит перед собой иной цели, помимо оправдания капитализма. Буржуазные историки и экономисты, низводя коренные пороки системы до величины временных «несовершенств», на экзаменах юбилейного года натягивают отметки американскому обществу



Артур Оукен; 1928—1980) — экономист, автор «закона Оукена»

Вот, к примеру, Артур Оукэн, бывший глава Совета экономических консультантов при Белом доме, ныне старший научный сотрудник в авторитетном Брукингском институте (Вашингтон). Да, он готов признать: американский капитализм создает «такие разительные несоответствия, что богатые могут кормить своих собак лучше, чем бедные - своих детей». Но, утешает он себя и других, это «конфликт между принципами демократии и практикой капитализма», то есть извинительный конфликт, при котором «принципы демократии» кладут свою возвышенную голову на плаху «практики капитализма».



Брукингский институт (Brookings Institution) — исследовательский институт, основанный в 1916. Вашингтон

Да, признает Артур Оукэн, «верхний один процент всех семей получает больше дохода, чем все нижние 15%», и «более того, так как высокие доходы позволяют делать сбережения и инвестиции, верхний один процент аккумулировал богатства больше, чем нижние 70% Да признает он снова «большим дебитом в балансовом листе капитализма является, конечно, неравномерное распределение доходов и богатства - отвратительное, бесчеловечное и неэстетичное.

Но «Если судить лишь с точки зрения производственной эффективности американский капитализм может получить высокую оценку. Он нуждается в перестройке, возможно, даже в ремонте, но не в обмене». Как видите, это не слепая апологетика, неубедительная и потому неэффективная. В моде и в ходу апологетика, в которую умело, почти декоративно - эстетично! - введены вкрапления критики.

По краям - критика, в центре - похвалы. В рамках такого подхода свободно укладываются - сбоку! - почти восемь миллионов зарегистрированных безработных и те неподсчитанные, тоже миллионы, которые не включены в статистику, потому что, отчаявшись, на биржу труда не ходят.   В рамках такого подхода укладываются - тоже сбоку! - те десятки миллионов, которые имеют доход ниже официального прожиточного минимума. Они не большинство. 

А аргументация Оукэна и других рассчитана именно на большинство. И она действует. Не через статьи и книги, а жестокой системой наказаний и поощрений на рынке труда и в жизни. В обществе «равных возможностей» не жалуют и не очень жалеют «неудачников», о чем, в частности, свидетельствует сильное массовое недовольство программами помощи нуждающимся, охватывающими около 12 миллионов человек.

Американский обыватель не любит посягательства на кусок пирога, отвоеванный им в поглощающей все силы борьбе. Экономист Оукэн обнаруживает неплохое знание этой психологии, когда замечает: «Для огромного большинства равный кусок сократившегося пирога не будет хорошей сделкой…» За дозированную критику и самокритику американского капитализма порой берутся люди, само имя которых звучит его олицетворением.

Джон Рокфеллер III к двухсотлетию США приурочил книгу «личных наблюдений» под названием «Вторая американская революция». Его дед, Джон Рокфеллер-старший, создавая богатейшее на земле состояние в эпоху безудержного грабежа и эксплуатации, заслужил от некоторых современников-соотечественников титул «величайшего преступника века». А Джон Рокфеллер III, дожив до семидесяти лет, призывает к «гуманистической революции».




По его мысли, эта вторая, разумеется, мирная, без потрясения основ, резолюция должна с опозданием в двести лет выполнить обещания первой. Дед, создатель «Стандард ойл», стал классическим примером удачи в той педагогике, которая и по сей день натаскивает молодых волчат на образцах матерых волков бизнеса. А внук, выступая в роли филантропа, говорит, что идеалы Декларации независимости «никогда не были реальностью для всех».

Что случилось? Оказывается, старший из ныне живущих Рокфеллеров примкнул к молодежи, к ее критическому запалу, активно давшему о себе знать в конце 60-х и начале 70-х годов. Примкнул, можно догадаться, потому, что чувствует ответственность за судьбы американского капитализма. Старый консерватор примкнул к молодым либералам и радикалам, чтобы их протест направить в «конструктивное русло».

Пусть филантропические рецепты Рокфеллера III выглядят каплями от насморка при болезни печени, тема "гуманистической революции" взята им не случайно. Он знает; не изменяясь, не приспособляясь, нельзя жить и развиваться, нельзя уцелеть. Рокфеллеры приспосабливаются не только словом.  В штате Западная Вирджиния мне доводилось воочию наблюдать живой символ этого приспособления - Джона Рокфеллера IV, правнука основателя и сына автора «Второй американской революции».

Покинув родительские пенаты, перейдя из республиканской в более массовую и либеральную демократическую партию, представитель четвертого поколения династии внедрялся в политический пейзаж негромкого и небольшого штата в Аппалачских горах, который до энергетического кризиса и вызванного им «возвращения угля» был перманентным районом депрессии, закрытых шахт, высокой безработицы, безнадежной нищеты.

Прервав карьеру в госдепартаменте, 27-летний Джей Рокфеллер (этой кличкой он смягчает ассоциации, неизбежно вызываемые сочетанием Джон Рокфеллер) приехал в 1964 году в глушь, в эпицентр нищеты - шахтерский поселок Эммонс, в 15 милях от Чарлстона, главного города Западной Вирджинии. Там было около трехсот жителей, шестьдесят семейств, из них лишь в тринадцати кормильцы имели работу - тот самый человеческий утиль, которого так много образовалось в Западной Вирджинии, когда число шахтеров сократилось вчетверо из-за механизации и падения спроса на уголь.

Он прожил там в трейлере, прицепном доме на колесах, несколько месяцев, участвуя в одной из программ «войны с бедностью», которую президент Джонсон вел параллельно с вьетнамской войной, чтобы проиграть обе. Хождение в народ дало новую репутацию. Вскоре Рокфеллер стал членом законодательного собрания штата.  В 1972 году баллотировался от демократов в губернаторы штата, правда, неудачно.

Сейчас он снова кандидат в губернаторы и скорее всего будет избран в ноябре. У него двойной двигатель: семейные доллары и репутация народного заступника. В поселке Эммонс, затерянном среди гор, я недавно разыскивал плоды деятельности Рокфеллера, Там, где людям нужна была работа, он создал площадку для отдыха. Она находилась в состоянии полнейшего запустения, забытая и закрытая.

Здание при площадке было внутри ободрано и загажено. Нищета и та особая прибитость, которая сопровождает американскую, себя стесняющую, себя винящую нищету, остались…  Но…
Но остались и хорошие воспоминания о молодом Рокфеллере. Я разговаривал с жителями - его помнили, на выборах за него голосовали. Временная трансплантация Рокфеллера приносит ожидавшийся долгодействующий результат.

Этот конец одной истории важен, снова привлекая внимание к той упоминавшейся типично американской психологии, которая не жалует неудачников и все еще окружает ореолом почитания и преклонения миллионеров. В сердцах многих американцев еще живёт наивная, чтобы не сказать инфантильная, вера, будто можно выбиться в миллионеры, если только постараться. А не выбился - сам виноват, плохо старался.

По этой линии часто и ведутся те поиски счастья, которые провозгласила Декларация независимости. И это работает не только на индивидуализм как важную черту психологической атмосферы в Америке, но и против солидарности.  Проследим эту амплитуду дальше. Эта вера, эта индивидуалистическая концепция свободы, как и ореол богатства, еще манит в Америку иммигрантов, заполняя установленную законом ежегодную квоту в 290 тысяч человек (170 тысяч из стран восточного полушария, 120 тысяч - из западного).

С 1820 года США приняли 46 миллионов иммигрантов. Кто кому больше дал: им Америка или они Америке? Когда мы говорим о том, что им дала Америка, счеты и ответы индивидуальные. Кто-то прижился, научился новой жизни и умению делать доллары, передав его и детям. Для многих Америка осталась мачехой до конца дней.  А они Америку обогатили сообща. Обогатили прежде всего дешевой и бесправной рабочей силой, которая всегда на подхвате, не защищена профсоюзами, наличие которой создает, между прочим, в интересах господствующего класса особую социальную эшелонированность Америки, поднимая доходы и жизненный уровень «коренного» населения и тем оберегая социальный мир. Оправдала ли Америка их ожидания? Ответы индивидуальны, как и ожидания.

И так же типичны.  Взгляните в негритянские гетто и в новые пуэрториканские и мексиканские баррио Нью-Йорка, Лос-Анджелеса и других городов-гигантов на побережьях обоих океанов, омывающих эту страну. Там, в трущобах и плохих школах, среди рекордной безработицы, преступности, бескультурья, вы найдете ответ в участи миллионов (негры, даже будучи американцами в десятом поколении, часто оттеснены на неравное положение только что прибывших иммигрантов).

Весьма широкое и пессимистическое обобщение делает, вглядываясь в свою страну, почетный профессор Принстонского университета, бывший посол Джордж Кеннан, получивший в свое время известность как автор стратегии «сдерживания» коммунизма: «Я не считаю, что американская цивилизация последних сорока или пятидесяти лет является успешной… Я не вижу ответа на проблемы современной цивилизации в рамках нашего высокоурбанизированного индустриального общества.

Это общество несет в себе семена своих собственных ужасов - воздух, которым невозможно дышать, воду, которую невозможно пить, голодание… Нам нечему научить мир. Мы должны признать, что у нас нет ответов на проблемы человеческого общества в наше время».  «Нам нечему научить мир». За этим признанием стоит очень многое, если сопоставить его с прежними претензиями лидеров послевоенной Америки

С. Кондрашев

Американские амплитуды

Если верить макету в музее города Нью-Йорка, южная оконечность острова Манхеттен, где сливаются воды Ист-Ривер и Гудзона и распахивается вид на широкую мощную гавань, была когда-то вполне буколическим местом: деревянные домишки, игрушечные пушчонки форта. И простор, на котором легко примыслить травку и овечек. И хотя люди на макете не обозначены, на заре нью-йоркской истории их было столько, сколько сейчас поместится в одном, от силы - двух больших жилых домах города, страдающего перманентной болезнью гигантомании.

Тем прародителям Нью-Йорка нынешней южной оконечности Манхеттена, конечно, не узнать. Здания теснятся и десятками этажей лезут в небо, состязаясь друг с другом и спасаясь от шумного хаоса на земле. Круглыми сутками раскрыты четырехугольные зевы длиннющего тоннеля на Бруклин, проглатывающего и выбрасывающего тысячи авто, Чем сильнее упадок пассажирского и грузового судоходства, тем молчаливее Гудзон и Ист-Ривер, но вдоль их берегов ревут две бессонные автострады. Сценки сверхурбанизма…

Нервная, полусумасшедшая, вибрирующая у болевого порога жизнь - в вечной спешке, на скорости, среди металла и бетона машин, мостовых, зданий. И тут же, из Бэттери-Парк, где остались реставрированные коричневые стены старого форта, видна, если смотришь в сторону гавани, уменьшенная расстоянием зелено-бронзовая статуя Свободы, протянувшая руку с факелом. Здесь, в самых известных морских воротах Америки, ее поставили как приветствие иммигрантам девяносто лет назад.

То время ушло, как и время, изображенное на музейном макете. Теперь в Америку летают в основном самолетами. Реактивная авиация отбила у судоходных компаний пассажиров, а у статуи Свободы - пропагандистский хлеб. В гавани статуя выглядит одинокой и отчужденной. Те, кого приласкала американская свобода, не могут по-американски фамильярно похлопать статую по плечу.

Тем, кого обманула, трудно свести с ней счеты: она не только громадна, но и предусмотрительно отделена водным барьером. Глядя на нее из Бэттери-Парк, обманутые могут лишь бессильно сучить кулаками… Америка богата символами. Вдвойне - для журналиста, ищущего образ и сравнение, чтобы по возможности зримо передать читателю незнакомую, чужую действительность. Я не случайно начал свои заметки с кратенького описания южной оконечности Манхеттена, или Даунтауна, как называют это место нью-йоркцы, 4 июля 1976 года, в день двухсотлетия независимости США там было много людей и много символов.



"Америго Веспуччи" в Нью-Йоркской гавани во время празднования двухсотлетия независимости США

Автомобиль на день отлучили от престола, поставив на улицах даунтауна деревянные козлы полицейских барьеров. Толпы запрудили мостовые, тротуары, чахлые скверы, влекомые Зрелищем, тем с большой буквы Зрелищем, которое в здешнем устройстве жизни идет на уровне Альба. В гавани, сверкавшей под солнцем, символом имперской военной мощи серела громада авианосца Форрестоль, временно превращенного в мирную трибуну для почетных наблюдателей морского парада во главе с президентом Джеральдом Сордом

Мимо авианосца, названного в честь министра обороны, помешавшегося ка "красной угрозе", с матросами на реях шли парусные суда из разных стран - предмет восторга и ностальгии, перекличка с историей, дань памяти предков, которые под парусами добирались до Америки. Нью-Йорк - это тот современный Вавилон, где разноязычные люди научились говорить на одном языке доллара и где башню достроили, и на оду, для корпораций и банков

Но башни, называемые небоскребами и вмещающие штабы «большого бизнеса», были закрыты и заперты в праздничный день 4 июля. Ни звуком не выдавало своих страстей и секретов массивное старое здание нью-йоркской фондовой биржи на углу Уолл-стрит и Брод-стрит. Самые именитые из хозяев Даунтауна стояли в тот день на трибуне «Форрестола», обдуваемые свежим ветром, а душные ущелья улиц были отданы пестрому нью-йоркскому люду.

На деревянных подмостках и мостовых выступали народные танцевальные и хоровые фестивали, напоминавшие об оставленных за океанами этнических корнях. В карусели фестивалей участниками были разные американцы - немецкие, польские, итальянские, еврейские, ирландские, пуэрториканские, китайские, японские, филиппинские и т.д. Не было, помнится, лишь американцев английских: выходцы из Англии как бы возведены в ранг подлинных американцев, американских американцев, отобрав его у индейцев, которые, впрочем, всё громче напоминают о своем первородстве на этой земле.

Толпы, толпы… Символы, символы… Не боясь попасть в символы беззастенчивой коммерции, делающей двойной доллар по красным дням, торговцы под юбилей вздули цены на пиво и прохладительные напитки, на сосиски и куски арбуза. Не вмещаясь в больших решетчатых мусорных корзинах, засыпали тротуары и мостовые консервные банки из-под пива и кока-колы, бумажные пакеты и салфетки, синтетические стаканчики…

Это и осталось, когда погас щедрый праздничный фейерверк, разошлись усталые толпы, боясь помрачневших, имеющих недобрую славу улиц, рассосались автомобильные пробки, - остались хаотичные тонны мусора в опустевшем, обезлюдевшем Даунтауне. Как ни высоко вознеслась над городом обзорная площадка 110-этажного Всемирного торгового центра, этого нового грандиозно-изящного архитектурного украшения Нью-Йорка, с нее отчетливо были видны уникальные скопления. Зрелище предъявляло себя как итоговое.





Для меня это был самый широкий из юбилейных символов - растущие горы мусора возле растущих этажей небоскребов. Речь, конечно, не о двухстах миллионах тонн лишь твердых отходов, которые каждый год Америка отправляет на свои свалки. Нет, речь о символической амплитуде американской цивилизации… У этой амплитуды десятки и сотни выражений. В юбилейное лето славный ее конец закинули, например, на Марс.

Автоматические станции «Викинг-1» и «Викинг-2», совершившие посадку после 11-месячного путешествия, передавали в калифорнийский город Пасадену прекрасные цветные фотоснимки «красной планеты» и, беря пробы грунта, научно зондировали давно интригующий землян вопрос: есть ли жизнь на Марсе И в то же время, демонстрируя, к примеру, другой, бесславный, конец амплитуды, гремел на всю Америку (и не только Америку: с типично американским оповещением всего мира) так называемый «секс-скандал» в Вашингтоне.

Одна белокурая секретарша, ссылаясь на свой оказавшийся немалым опыт, обличала ряд почтенных сенаторов и конгрессменов в том, что они покупали секс на деньги налогоплательщика и, мало то- го, использовали его как разменную монету в своих политических сделках. Продолжим сравнение. По случайности «Викинг-1» опустился на Марс ровно через семь лет после того, как на Луну высадился первый десант с Земли - из Нила Армстронга и Эдвина Олдрина

Какая, однако, разница в общественном приеме! Ученых возмущало невнимание публики к «Викингу». Публика между тем приучена здесь глотать сенсации, не очень задумываясь, какого они характера и важности. Порнографические откровения героини «секс-скандала» Элизабет Рей, молниеносно выброшенные на рынок в виде книги, ставшей бестселлером, вызвали больше интереса, чем действительно крупное достижение американских ученых.

Что бы подумали об этой жизни на Земле марсиане, если бы их все-таки нашли? Но и марсианам следовало бы оглядеться пообстоятельнее. Тогда они увидели бы, что очередной скандал на Капитолийском холме свидетельствует не только об амплитуде падения нравов у потомков пуритан, кричащих на весь мир о «сексуальной революции» и углубившихся в тупики «вседозволенности»; он уходит своими корнями в политику.

А проследив за ним далее, они заметили бы, что и этот скандал, пусть лишь краешком и через будуар, но соприкасается с тем существенным процессом критического просвечивания и развенчания институтов власти, которому дало мощный толчок «уотергейтское дело», а затем расследование темной деятельности ЦРУ и ФБР. Этот процесс просвечивания и развенчания, воскрешающий, на сей раз в общенациональном масштабе, специфически американскую традицию «разгребателей грязи» - нечто большее, чем форма общественного невроза; это конкретный элемент идущего сегодня в Америке долгого и нелегкого прощания с «холодной войной», с гипнозом и бредом послевоенного периода.

Когда пишешь о другой стране и другом народе, живущем другой жизнью в условиях другой социально-политической системы, конкретные примеры хороши своей наглядностью и предметностью, а вместе с тем они в чем-то раскрывают и общее течение этой другой жизни. Возвращаясь к празднованию американского двухсотлетия в Нью-Йорке, приведу еще один пример, тоже частный и тоже не лишенный общего интереса.

После парада, фестивалей и фейерверков нью-йоркские газеты больше всего удивлялись тому, что, хотя в Даунтауне и по берегу Гудзона собралось шесть миллионов человек, все прошло спокойно, без грабежей и убийств, без кровавой игры в бандитов и полицейских, не обогатив новыми рекордами городскую уголовную хронику. Удивляются необычному. Нью-Йорк не удивить нечеловеческими измерениями небоскребов, гигантским и легким размахом мостов через реки и проливы, товарами на все вкусы в магазинах и интернациональным меню сотен ресторанов и кафе.




Это обычно и привычно, как июльская духота, как автомобильные пробки в районе 30-х улиц, как мюзикл на Бродвее. Нью-Йорк не удивить пронзительными контрастами 42-й улицы, где подонки на тротуарах и порнография в кинотеатрах соседствуют с бытовыми электронными новинками в лавках, предупреждая, что научно-техническая революция нейтральна к морали и не дает гарантии духовного здоровья человека и человечества (развивается, кстати, теперь и электронное воровство, когда, зная номера и коды компьютеров, с помощью обыкновенного телефона забираются в их память, похищая нужную информацию).

B Нью-Йорке удивляются неожиданному суточному перерыву в страшной летописи преступности, спокойствию и порядку в толпе, отсутствию тревоги у человека, вышедшего вечером подышать на улицу. И это тоже амплитуда американской цивилизации. Она первой создала многомиллионные города, аккумулировала в них небывалые материальные ценности - и бросает эти города, убегает ради безопасности и спокойствия в комфортабельные уголки пригородов, где люди общаются не друг с другом, а с телевизором.

Год назад Нью-Йорк очутился на грани банкротства, истощив средства для оплаты своих муниципальных служащих и финансовых обязательств по городским займам. Город, не раз ставивший общеамериканские рекорды по росту преступности, а за последний год и безработицы, стоял с протянутой рукой в коридорах власти в Вашингтоне, драматически символизируя и кризис больших городов и ту порочную и привычную систему приоритетов, когда у конгресса и белого дома легче выпросить деньги (и много больше денег!) на новый стратегический бомбардировщик Б-1 или атомную подводную лодку «Трайдент», чем на финансовые подпорки шатающейся городской цивилизации.

В последнюю минуту президент и конгресс спасли Нью-Йорк от банкротства. Надолго ли? Ведь плачевное муниципальное положение Нью-Йорка - это лишь промежуточный итог конфронтации бедности и богатства. Конфронтации усиливаются по мере того, как город темнеет (больше трети населения - небелые жители) и беднеет в волнах новой иммиграции (в последние годы преимущественно пуэрториканской), а бизнес вслед за белыми состоятельными жителями бежит в пригороды, лишая муниципалитет налоговой базы.

А ведь Нью-Йорк - лишь одна ячейка разделенного общества, которое всей жесткой работой механизма частной инициативы обучает своих членов быть каждому за себя, что бы это ни стоило другим и общему благу, как бы самоубийственно это ни оборачивалось в конечном счете против многих из тех, кто исповедует подобные принципы непросвещенного эгоизма. Социальные, расовые, этнические конфликты обостряются.

В Декларацию независимости, двухсотлетие которой празднуют американцы, упирается Аmеrіcan dream - Американская мечта и многие американские мифы, «Мы…» Так писали в историческом документе «отцы-основатели», провозглашая от имени зарождавшейся нации неотъемлемые права человека на жизнь, свободу и стремление к счастью. Не это ли местоимение «Мы» положило начало мифу о единстве нации?

Вопреки очевидностям буржуазные политики и ученые о разделенности американской нации говорят как о явлении временном и кризисном, а о единстве - как о вечном и естественном. Такие рассуждения входят в состав юбилейного елея. Но в наш век елей внушает лишь подозрительность. Фактов им не скрыть. Разделенность и отчужденность - спутницы американского общества. Был среди тысяч других и такой проект к двухсотлетию: 4 июля протянуть, взявшись за руки, человеческую цель через всю ширину североамериканского континента, демонстрируя единство и братство американцев.

Прекрасный проект, в котором было что-то и от смелой вдохновенности Уолта Уитмена и от воодушевляющего обычая борцов за гражданские права; это они на митингах 50-х и 60-х годов брались за руки, исполняя свой гимн солидарности «Мы преодолеем». Проект сорвался из-за нехватки средств, из-за плохой организации. Еще один частный пример величиной с символ.
Нет в Америке этой единой человеческой цепи!

Вашингтон, август 1976 года




С. Кондрашев "Американские амплитуды", журнал "Коммунист" №17, 1976